Через боль, но на волю. Дневник матери

Дочь – воровка?

Ложь параллельно идет с воровством. Сначала «пропадают» личные вещи – то телефон мобильный «украли», то плейер «отобрали». Потом начинают пропадать ценные вещи и деньги из дома. Круг расширяется, и воровство может стать постоянным способом добывания денег на все увеличивающиеся дозы. Еще один способ, очень распространенный – это торговать наркотиками, доставляя дозы тому, кто побогаче, но чтобы и себе перепадало, или торговать телом, как делала студенческая подруга Маши.

У меня начали пропадать деньги. Подумать такое о сыне? Отношения всегда были нормальные, даже щепетильные с его стороны. Мне не хотелось думать такое и о Марии. Но прослеживалась четкая закономерность ее появлений дома и пропажи денег. Деньги пропадали странно: я откладывала сумму, необходимую в бизнесе для оплаты расходов, и из этой сумму исчезала какая-то неровная часть, словно кто-то впопыхах выхватил и убежал. Сначала я думала, что просчиталась, уронила, не доложила, забыла…

Дочь возмущенно отвергала разговоры на эту тему. Я прятала деньги по всем углам, перепрятывала, сама забывая, куда и сколько. Даже зная, что для наркоманов воровство – обычное дело, мне не хотелось верить, что моя дочь станет воровать у меня.

По законам детективного жанра я провела эксперимент, который убрал сомнения. Мы были в квартире вдвоем, моя комната рядом с ванной, где дочь что-то стирала. Я готовила на кухне в другом конце квартиры. В кармане сумки у меня лежала небольшая сумма. Что-то подсказало мне пойти и проверить, на месте ли деньги… Их не оказалось. Спокойно и настойчиво я потребовала у дочери вернуть деньги. Она плакала, обвиняла меня, что я ей не доверяю. Слез много, маска искренности и оскорбленности такая, что я даже начала сомневаться, но продолжала требовать возврата денег и убеждать, что если она вернет их, то отношения останутся нормальными. Она расплакалась и сказала, что у нее долги, требуют возврата с угрозами, и она их понемногу отдает, но сроки жмут. Ей не хочется жить, потому что страшно, деньги брали и тратили вместе с «другом», но он «отмораживается».

Ситуация, как ни странно, радовала. Она была переломной: у меня открылись глаза, и, как показало дальнейшее, она не смогла больше воровать, получилось лучше для обоих.

Нужно достичь дна

Ложь, воровство, лень, безволие, агрессия – это все присутствовало и вызывало мою взрывную, негативную реакцию: этого не может быть! Так не должно быть! Моя Машенька совершенно другая! Но такое поведение типично для всех наркоманов, и это результат уже сильно травмированной химическими веществами психики. Большого труда стоило понимание, что моя дочь больна, и относиться к ней надо как к больной, и необходимо ее лечить. Более того, если наркомания – это болезнь души и духа, значит, по-христиански будет правильным разделить грех – характеристики душевной и духовной болезни, и грешника – слабого и немощного человека, нуждающегося в твоей помощи. Когда мне удалось хоть в какой-то степени отделить грех от личности дочери, уровень моих претензий к ней снизился намного, я стала чувствовать к ней сострадание, нежность и любовь, даже если она вела себя как прежде.

Но понять, что твой ребенок болен – это только первый шаг, даже полшага. Что мы делаем, когда болеют наши близкие? Бросаемся их спасать, лечить, ищем докторов, лекарства. И в случае наркомании родители кидаются спасать: ищут способы лечения. Когда находят, не очень понимая, насколько оно может быть эффективным, уговаривают всеми правдами и неправдами, требуют, заставляют лечь в больницу или пойти в реабилитационный центр, строжайше контролируют раз, второй, третий…

Уходят годы, а близкий и родной человек падает все ниже и ниже, лишая сил, лишая средств.

Очень трудно признать нам, родителям, что главное условие излечения от наркомании – это желание самого больного. А если такого желания нет и наши доводы для него не убедительны? И когда появится это желание, и появится ли? И не будет ли поздно? Мы-то понимаем, что каждый день потребления – это разрушение здоровья и быстрый путь к смерти. Но опыт тех, кто вышел из этого ада говорит, что наркомана может остановить тюрьма, угроза смерти, или, что гораздо реже, гибель близкого человека. Наркоман должен достичь своего дна, на котором он осознает, где он и что с ним, и от которого, оттолкнувшись, он начнет подъем.

«Наркоман должен достичь своего дна» – нас пугают эти слова, и мы изо всех сил стараемся не дать упасть на дно своему близкому. Бывают исключения: дно – это не обязательно тюрьма или наркоманский притон. Дно – это внутри, когда человек осознает, что дальше так жить не может. Мне известен случай, когда наркоману со стажем родители подарили новую иномарку. «Я в нее сел, – рассказывал он, – и понял, что даже это меня не радует, как радовало бы любого на моем месте. У меня есть все, но мне нужен только наркотик. Я – раб наркотика, а мне не хотелось быть рабом!» И это было поворотным моментом в его жизни.

Вся литература по наркозависимости говорит, что нужно дождаться того момента, когда человек сам захочет лечиться. Но ждать приходится долго – месяцы, годы. Где взять столько терпения? И как жить с девизом: «Чем хуже, тем лучше»?

Меня спасла Дуся

Моя дочь физически, душевно и духовно больна. А я здорова? Наркоман разрушает свое здоровье и психику, а родственники, будучи неравнодушны к его судьбе и втянуты во все перипетии, сопровождающие эту болезнь, становятся невротическими личностями.

Длительное нервное напряжение ударяет по всем системам и органам, как говорят в медицине, «психика переходит в соматику», и мы становимся просто больными. Наркоман убивает себя, а мы умираем рядом с ним. Я дошла до того, что у меня стали отказывать ноги, дошла до прединсультного состояния. Мне не хотелось жить, потому что моя дочь каждый день убивала себя наркотиками, и я ничего не могла с этим поделать. Читая литературу о наркомании, я уже не могла не видеть страшной перспективы развития болезни, и это сильно меня угнетало. Я молилась, но это была молитва отчаяния. Я не могла работать – для этого нужна ясная голова, а я лишь поддерживала по инерции налаженное дело. Спасибо моим компаньонам, они продолжали его, и было на что жить. Мне стыдно было выходить к людям в таком подавленном состоянии, и я часами могла сидеть у телевизора, чтобы только отвлечься от своего горя. Но оно доставало меня по ночам, даже молитва помогала слабо.

Простой совет «поберечь себя» для матери, у которой ребенок гибнет, звучит кощунством. И все-таки… Опыт выхода из подобной ситуации говорит: «Начни с себя! Если хочешь, чтобы близкий выздоровел, начни выздоравливать сама!» К такому выводу пришла и я по простой причине: если умру или заболею очень сильно, моей дочери некому будет помочь, когда это потребуется. Материнская любовь – вот что меня призывало взяться за себя, выработать стратегию и тактику боя за дочь.

Первое, что я сделала – это позволила себе то, чего не разрешала многие годы: купила себе собаку! Крошечная пекинесиха Дуся требовала ласки и заботы. Она выводила меня несколько раз в день гулять, несмотря на погоду, отрывая от тягостных дум и телевизора. Гуляя по аллеям в сумерках, я научилась кричать шепотом (оказывается, это можно!), выпуская хотя бы часть боли, распирающей сердце. Но боль от безысходности все еще была главным в моей жизни.

Меня спасла Дуся: она заболела и стала умирать. Ей было очень плохо, и я, завернув ее в теплый платок, носила к ветеринару делать капельницы три дня подряд. Дуся не умерла… И я решила, что мне надо делать выбор – умирать или жить. Тогда и родилось кредо моей новой жизни, которое можно назвать «Я выбираю жизнь»:

Я выбираю жизнь, ибо ее дал мне Бог. Он дал ее мне и моей дочери, и каждый из нас отвечает перед Ним за свой выбор.

Я выбираю жизнь, даже если она невыносима и кажется, что прекращение ее принесет облегчение.

Я выбираю жизнь, даже если весь опыт вчерашнего дня воспринимается как неисправимая ошибка и я не вижу цели и смысла дня завтрашнего.

Я выбираю жизнь, даже если самый близкий и дорогой мне человек выбрал смерть и я не могу повлиять на его выбор.

Я выбираю жизнь, даже если родные и друзья оставили меня и холод одиночества окутал мою душу.

Я выбираю жизнь, даже если мне кажется, что сам Господь оставил меня и не слышит моего крика о помощи, ибо верую, что у нас есть Защитник, который пришел нас спасти.

Я выбираю жизнь, значит, я выбираю путь выхода, даже если не вижу его сегодня.

Я выбираю жизнь в Боге и с Богом, а значит, я выбираю жизнь в ее полноте, гармонии и любви.

Я выбираю жизнь, и это единственно правильное решение.

Плотик в бурном море

Наступил день, когда ко мне подошла давняя знакомая и сказала: «У меня такая же беда, как и у тебя. Мы создаем группу взаимопомощи родственников наркоманов и алкоголиков при областном наркологическом диспансере, приходи, будем выживать вместе».

Нас было четверо, и первые месяцы мы встречались только затем, чтобы выреветься друг у друга на плече, каждая из матерей и жен со своим горем. Нам становилось легче уже от того, что можно было, не стыдясь и не скрывая своего отчаяния, не боясь, что тебя осудят, рассказать о том, в каком аду приходится жить каждый день. Мы понимали друг друга, как никто другой не мог бы нас понять. Мы еще не знали, что нам делать, но каждый чувствовал, что не одинок: рядом было, пусть такое же немощное, но плечо поддержки. Это помогало разорвать чертово колесо личной трагедии. Появилась литература, информация о болезни и путях излечения, книги передавались по кругу, обсуждались.

Не помню, кто первый принес информацию о программе «12 Шагов», которая помогает алкоголикам и наркоманам во многих странах мира, появился еще один лучик надежды.

Когда к нам в группу взаимопомощи приходят новенькие, сразу видно, как похожи наши истории, наши состояния и наши ошибки. Именно поэтому нужно делиться опытом, тогда, идущие следом, смогут быстрее находить выход из смертельного лабиринта. Ослепленные горем родители спасают свое чадо, а чадо сопротивляется и упорно идет на дно. Сознание родителей отказывается принимать, что наркоман должен достичь своего дна, чтобы самому захотеть отказаться от наркотика. Родители хотят удержать, спасти, не могут поверить, что начинать надо с себя.

Самое трудное для многих – это понять, что наркомания – это болезнь семейная. Желание напиться или уколоться у одного – это лишь внешнее проявление глубоких внутренних причин каждого, кто с ним связан. Как сказал один мудрый священник, «сознание подсознательно отказывается видеть и признавать собственную мерзость». Добавлю: сознание тех, кто считает себя здоровым. Мне пока не встретилось ни одной семьи, где бы все стремились понять болезнь и выздоравливать. Приходится начинать кому-то одному, чаще всего это мать.

Сегодня опять четко обозначилось, что больна вся семья. Живу со старенькой мамой, спросила у нее утром, где нужная мне пластиковая коробочка. Что она услышала в моем тоне, если в ответ я получила: «Мне ничего вашего не надо! Я всем мешаю, скорей бы умереть!»? Во мне поднялась волна раздражения, и я легко представила отца на своем месте, не надо долго объяснять, как возникала его агрессивная реакция, почему он уходил из дома и возвращался пьяный, почему ссоры, обиды, слезы, скандалы и драки были постоянны в нашем доме.

Мама – мое зеркало. У меня те же самые проблемы с детьми, мое раздражение и претензии часто рождались из каких-то мелочей и вырастали в бурные ссоры. Сын меня как-то спросил: «А другим с тобой так же тяжело, как и мне?» Меня этот вопрос резанул по сердцу. Уже ясно, что болезнь родилась из сложного клубка внутрисемейных проблем. Но как его распутать? Если наркоманов хоть как-то лечат, то родным приходиться выгребать самим. Теоретически в нашей группе взаимопомощи при наркологии уже все знали, что надо излечиваться самим. Литература, которой мы обменивались, врачи и психологи, которых мы приглашали, подтверждали это. Не было опытного наставника. Каждый из нас выбирал из информации какие-то рекомендации и пытался их применить. Это было сродни печальной медицинской практике: «Это лекарство нам не помогло, давайте попробуем другое». Пробовали, иногда на какое-то время помогало… Но было бы значительно легче и эффективнее, если бы была профессиональная помощь.

Проба анализа

Понять, что ты больна не меньше дочери, – это значит проанализировать свою жизнь и выявить причины, корни случившегося. Но, анализируя, я находила много новых оснований для депрессии, потому что, даже признавая свои ошибки, ты не можешь их исправить и перечеркнуть в прошлом.

Дочь была желанной, но беременность протекала тяжело и физически, и психологически, особенно вторая половина. Брак с отцом Марии был изначально ошибкой. Отношения сложные, во вторую половину беременности он ушел в свою прежнюю семью. Его бывшая жена могла поднять меня среди ночи телефонным звонком, и я слышала в свой адрес и адрес еще не рожденного ребенка такие проклятия, которые не хочу не только повторять, но даже вспоминать. Я не держу обиды на эту женщину, я, честно, не боролась за мужчину. Моя жизненная ситуация была такой, что не до того было. Но, забывшая о Боге, я надеялась только на себя и думала, что проклятия – это только слова. Но силу проклятия ощутила в полной мере: мое состояние здоровья стало таким, что врачи требовали написать расписку, что не ручаются за благополучный исход родов. Тайно от всех я договаривалась с сестрой, чтобы, если со мной случится самое худшее, она взяла ребенка. Теперь понимаю, что длительная депрессия беременной мамы не могла не сказаться на психике ребенка, почему первый год жизни дочь не сходила с рук, постоянно плакала, требуя внимания и любви.

С отцом дочери мы сошлись и оформили отношения, когда Машеньке исполнилось четыре месяца. Я уже понимала, что не люблю этого человека, но была загнана в угол: без жилья, без помощи близких, с двумя детьми и издерганными нервами.

Девизом моей жизни в тот период было: «Сколько у женщины терпения, столько у нее счастья!» Терпеть приходилось много, но счастья это не добавляло. Это не могло не отразиться на детях. Не хочу вспоминать плохое, было много и хорошего в семейной жизни. Но вывод очень простой: двое взрослых людей зачинают ребенка, двое его растят, и оба несут ответственность, даже если расстаются. Отец Марии не отягощал себя материальными обязанностями и обязанностями по воспитанию ни когда мы жили вместе, ни, тем более, когда мы расстались. Было больно и обидно смотреть, как растет наша дочь, не имеющая при живом отце ни отцовской любви, ни отцовской поддержки. Я вынуждена была нести двойную нагрузку одинокой женщины, и это как раз те условия, в которых часто появляются проблемы с детьми. Оборачиваясь на свою жизнь в браке и после него, я делаю малоутешительный для себя вывод: нервозная, задерганная и безрадостная мать создает вокруг себя нервозную и безрадостную атмосферу. А дети хотят быть счастливыми, и они будут уходить из такой атмосферы куда угодно, с кем угодно и при первой же возможности. Я не снимаю с себя вины, но и не вся она моя.

Анализирую дальше. В первом браке муж любил меня, были комфортные условия, со скидкой на время: я училась, работала, у меня была квартира, здоровый ребенок. Но сколько было с моей стороны претензий, истерик, возникающих, как я сегодня понимаю, из мелочей. Невротичка и психопатка – это было во мне, с этим я пришла и в первый брак, и во второй, где отношения были не столь нежными и заботливыми. Училась терпеть, но все равно проявляла эти черты, чувства разрывали меня изнутри.

Откуда моя повышенная нервозность? Я вышла из детства с истрепанной нервной системой. Я родилась и выросла в семье инвалида войны, пьющего, очень агрессивного. Вся моя взрослая жизнь – это длинные этапы самовосстановления после, как говорят психологи, «утраченного детства». В самом начале карьеры, работая в комсомольской газете, я как-то напросилась к ведущему психиатру Крыма на интервью. Не знаю, что понял про меня опытный психиатр, но я не смогла сделать материал, потому что поняла, насколько сильно больна, а как себя лечить, не знаю.

Интересно, что американцы считают обязательным работать не только с ближайшими родственниками наркоманов и алкоголиков, они создают психотерапевтические группы для взрослых детей и даже внуков наркоманов и алкоголиков. Болезнь может передаваться по наследству, нездоровая атмосфера в семье формирует определенную психопатологию: и люди не могут быть абсолютно здоровыми ни биологически, ни психически, и в этом не их вина. Сегодня я внимательно всматриваюсь в тех, про кого знаю наверняка, что у них был хотя бы один пьющий родитель. Это может быть внешне вполне успешный человек, но сколько у него проблем внутри, и каким трудом ему дается общение с людьми, создание своей семьи, воспитание детей! Утешает грустный юмор психологов: «Мы все – инвалиды детства».

Я открыла целый пласт непознанного о себе и открываю дальше. Зачем? Когда я стала понимать, откуда мои проблемы, я стала больше понимать свою дочь. И еще: доставая корни своих психологических проблем, я почувствовала, как… начала прощать себя. Чувство своей ущербности, неполноценности, загнанные очень глубоко в подсознание, оказывается, не давали мне жить, радоваться, любить, мечтать, осуществлять планы всю мою жизнь.

Детство

Мне снится сон: вижу стакан воды, в котором плавают куски льда, понимаю, что это моя жизнь. Я могу растопить куски льда, хотя сделать это непросто. Могу их выбросить, но тогда стакан будет неполон. Такими кусками «льда» во мне болтаются мои детские страхи, связанные с агрессивным поведением пьяного отца. Я не могла без слез вспоминать свое детство и избегала этих воспоминаний. Впрочем, это было нетрудно: словно стена стояла между моей взрослой жизнью и детством, вспоминались только фрагменты. Но моя гневливость, неадекватная агрессивность – не оттуда ли корни? «Высокий уровень подсознательной агрессии связан с тяжелой родовой» – наука, подтвержденная личной практикой.

Меня поразило открытие: у меня нет детских фотографий, где бы я улыбалась. Если точнее, есть только одна, там мне один год. У нас есть понятие «дети войны». Государство им даже льготы выделяет, предполагая, что они пострадали в Великой Отечественной. Но среди моих знакомых есть и те, кто не страдал или не мог осознавать страдание, в силу малого возраста. Но я хорошо знаю по себе, что такое быть ребенком отца, прошедшего войну, безрукого инвалида, перенесшего тяжелейшую контузию. Те, кто знает «афганцев», могут представить, как психически травмированные войной родители травмируют и разрушают психику своих детей.

Мой отец, инвалид Великой Отечественной, пил всю жизнь и пил сильно. Это был его наркотик, заглушавший душевную боль, внутренние незаживающие раны, о которых я могу только догадываться. Когда он напивался, что-то отключалось в его контуженой голове, он потом не мог вспомнить, что творил, а творил он страшные вещи. Если мать не успевала убежать из дома и где-нибудь спрятаться, он ее жестоко избивал на наших глазах – моих и моей младшей сестры. У него не было правой руки, но были сильные ноги. Он часто бил мать ногами… Мы плакали и кричали с сестренкой, умоляя его не делать этого, выхватывали и прятали ножи и топоры, висли на его единственной руке, когда он замахивался на мать. Но чаще мать все-таки убегала с младшей, а я оставалась один на один с пьяным безумным отцом. Меня он почему-то не трогал, даже слушался. И я всю ночь его успокаивала, угождала, делала все, чтобы он не бежал за матерью… А утром надо было идти в школу.

Я была способной, и мне очень хотелось учиться хорошо, иногда это удавалось. Нагнать гуманитарные предметы было несложно, а точные, из-за пропущенных тем, хромали, и я сгорала от стыда, получая плохие отметки. Даже сейчас, через много лет, когда я пишу эти строки, мне больно.

Мы все в семье зависели от того, каким придет вечером отец – пьяным или трезвым, напряженно вслушивались, как хлопнет калитка, вздрагивая и по стуку определяя, какой он сейчас войдет. Работал он через два дня на третий, с такой же регулярностью напивался. Кроме этого было множество праздников, дней рождений. Я до сих пор не умею радоваться в праздники и дни рождений. Лучший способ провести Новый год, например, это провести его спокойно, в одиночестве.

В шестнадцать лет я хотела убить своего отца, думая: «Дам ему по голове тем топором, с которым он все время за матерью бегает. Пусть меня посадят, но мать с сестренкой будут жить спокойно!» Бог не допустил! Но после этого во мне что-то надломилось. Наверное, у психиатров и психологов есть название и объяснение этому состоянию. Я перестала надрывно переживать и болеть за своих родителей. Отца я ненавидела, а мать презирала за то, что она терпела и жила с человеком, превратившим в ад ее жизнь и нашу с сестрой. Не знаю, как такую жизнь выдерживала моя мать, и до сих пор не понимаю, зачем. Примерно через год, как я уехала, у моей младшей сестренки обнаружили сахарный диабет в тяжелой форме, в тридцать один она умерла. Такова была ее плата за наш детский кошмар.

Кому-то в юности хотелось энергичной и радостной жизни, а мне хотелось, чтобы меня оставили в покое, хотелось поспать подольше и избавиться от хронической нервной усталости. Сил не хватило даже на первую любовь. В ад моей жизни не вписывалось романтическое чувство, потому что оно было связано с дополнительными переживаниями. Теперь понимаю, что такая модель – «мужчина = боль» – заложилась на всю жизнь и почему я сегодня одинока.

Мне хотелось уйти из дома: бросить школу, работать, жить самостоятельно, забрать сестренку. Из школы меня не отпустили, и я ушла в горы – в туристическую секцию: походы, настоящая спортивная дружба и удивительная красота нашего полуострова спасли мою психику от окончательного разрушения.

По-настоящему приходить в себя я начала, когда после школы уехала в другой город, но слом внутри остался. Я была дочерью алкоголика, и это надорвало мою нервную систему, а значит, поведение в жизни было изначально больным. Это сказывалось на работе, на учебе в вузе, на личных отношениях. Это всю мою жизнь во мне, в моей психике, в реакциях. Хорошо американцам – у них сходить к психотерапевту, как у нас к зубному. Мы же, пока разберемся со своими сломами, уже и исправлять некогда.