Через боль, но на волю. Дневник матери

Отец

Чувство вины за все, что произошло с дочерью, сильно угнетало. Придавливали расхожие стереотипы: «плохо воспитала», «не уделяла внимания», «плохая мать». Это первое, что я услышала в свой адрес от отца дочери. Так думают многие. Надо было понять, что во мне не так, что послужило питательной средой болезни? Будучи честна перед собой, я понимала, что моя вина есть. Но виновата ли я в том, что по моей психике был нанесен удар еще в детстве, и что это отразилось на моей семейной жизни и на моих детях? Я тоже больна, мне бы тоже где-нибудь полечиться. Моя болезнь называется созависимость, да еще и с глубокими корнями. Мой отец был сыном пьющего и жестокого отца, бросившего жену с пятью детьми. Отец моей матери умер тоже от этого зелья, и рассказывают, не раз его, пьяного и буйного, связывать приходилось. Про прадедов не знаю наверняка, но кто в России (мои корни из Владимирской области) не пил?

Грубые, явные мутации заметны всем, даже ведется статистика. Но кто ведет наблюдение за мутациями нашего сознания, нашей нервной системы? Это же ясно, что последствия алкоголизма, массового в нашей стране, это не только и не столько физические отклонения. Эпидемия наркомании – это естественное следствие, давшее буйные плоды на благодатной почве. Алкоголь не зря называют «отечественным наркотиком». Моя дочь – это я, ее отец (тоже, кстати, любитель) и все наши пившие предки с обеих сторон, записанные в генах и переданные по наследству.

Не мне судить моего отца. Теперь, когда накопился свой опыт жизни, я понимаю, почему он пил: война, рухнувшие планы стать художником (он остался без правой руки и с искалеченной левой), семь лет лагерей после войны, нищета. Та страна, которая кому-то кажется утраченным раем, начала проявлять реальную заботу о тех, кто пришел с войны калеками, где-то в семидесятых. Тогда появились полноценные пенсии, давали жилье, были льготы на лечение или приобретение… ковров, например. Получив ковер, простой советский инвалид чувствовал, что Родина его не забыла и ценит пролитую им кровь. Но до этого такие как мой отец чувствовали себя ненужными, людьми второго сорта. На нашей улице мы были самой бедной семьей. У нас был самый плохонький забор и маленькая времянка вместо дома, в которой я родилась и выросла.

Инвалиды тянулись друг к другу и, конечно же, пили вместе. Из раннего детства помнится: сижу на маленькой лавочке рядом со столом, за которым мой отец с друзьями-инвалидами. На столе бутылка дешевого вина, граненые стаканы. Отец рассказывает о том бое, в котором его ранило: девятнадцатилетний мальчишка в сырых окопах с винтовкой против танков. Отец закрывал мокрое от слез лицо культяшкой, показывая, как инстинктивно пытался спрятаться от рвущихся вокруг снарядов и от руки с наградными часами – единственным, что осталось от командира при прямом попадании.

Он рассказывал, как хотел покончить собой в лазарете, потому что не знал, как ему жить. Старенький мудрый доктор перевел его в палату, где лежали такие же мальчишки, как он, только без рук и без ног – обрубки. Среди них он был самый здоровый, это его отрезвило. Этот рассказ отца прочно врезан в память и отрезвляет меня в трудные минуты.

Он почти не рассказывал о послевоенных лагерях, стыдился. Стыдился того, что участвовал в воровстве. Молодому парню хотелось есть, а на пенсию можно было купить одну буханку хлеба, и не было рук, чтобы заработать. Эти глубоко загнанные внутрь боль, обида, страх, стыд прорывались дикой злобой, когда алкоголь отключал сознание.

Деды

Недавно, будучи в Москве, я позволила себе сделать крюк и проехать на родину моих предков – во Владимирскую область, маленький городок Юрьев-Польский, ровесник Москвы. В центре города миниатюрный кремль – та крепость, с которой город начинался, отреставрированный и переоборудованный под музей. Город входит в знаменитое туристическое «Золотой кольцо».

Поднявшись на колокольню, я увидела на стене рисунок: внутренний двор кремля с этой же колокольней, с которой только что сбросили колокол. На колокольне люди с красным флагом. Во дворе женщины в платочках, в безмолвии или в слезах. Мне казалось, что я видела это во сне, или запечатлела детским воображением рассказ крестной матери, которая присутствовала при том, как мой дед, герой Первой мировой и Гражданской войн, вместе с партийными друзьями рушил храмы с тысячелетней историей и сбрасывал колокол именно с этой колокольни. Можно понять, почему моего деда никто не любил в этом городке. Моя верующая и очень добрая крестная мать не могла даже в конце жизни рассказывать об этом без слез.

В одном из таких храмов, ставшем партийным клубом, мой дед закончил свою карьеру, позорно докатившись по причине пьянства и любви к женскому полу до заведующего. Умер он, задохнувшись от астмы, одинокий и не любимый никем. Видела своего деда я всего один раз – скрюченного, высохшего от мучительной болезни старика, едва выползшего на улицу посидеть с нами на лавочке. У меня сохранилась фотография, где мы втроем в той поездке: я, мой отец и дед в строгом «сталинском» френче.

Еще сохранилась фотография деда молодого, в военной форме, Георгиевского кавалера Первой мировой. Он вернулся живым и невредимым, но за это время умерла от тифа жена и осталось трое малых детей. На моей бабушке он женился уже после революции и Гражданской, нажил еще двоих детей. Пил он всю жизнь и был очень буйным, потому брак распался, и все дети остались с бабушкой.

Дед по линии матери остался вдовцом с восьмью детьми в нищей российской деревне в тридцать шесть лет. Детей поднял, но глушил свое горе горькой.

Только краткий перечень событий жизни моих дедов и отца трансформируют личную драму в глобальную трагедию нашего народа. Ничего удивительного, что с нашей историей двадцатого века, с ее сильнейшими потрясениями, людям требовалось средство, хоть как-то смягчающее душевную боль. Ученые говорят, что девяносто процентов наркоманов – это потомственные алкоголики. Они ли виноваты в столь тяжелой наследственной болезни?

Некоторое время тому назад я посмотрела фильм «Юрьев день» режиссера Кирилла Серебренникова. Действие фильма разворачивается в Юрьев-Польском, родном городе главной героини, куда она приезжает попрощаться перед отъездом в другую страну. Сюжет очень прост: она теряет и ищет сына, и никак не может его найти. И все происходит на фоне спивающейся, деградирующей, нищей российской глубинки в двухстах километрах от Москвы. Фильм уже получил много заслуженных премий и, одновременно с высокой оценкой, получил многочисленные резкие высказывания за преувеличенно негативный взгляд на русский народ. Но я была в Юрьев-Польском в год выхода фильма. И мое впечатление сродни видению режиссера: Россия спивается и деградирует, а детей мы теряем.

Предтеча

Я искала выход, бросалась на все столбы с объявлениями, обещавшими помочь, советовалась с людьми. В нашем доме стали появляться представители различных религиозных реабилитационных центров – волонтеры, сами в прошлом наркоманы, сознательно помогающие людям. Мне предлагали увезти Марию в другой город силой и хитростью: дать уколоться, погрузить в машину, на месте ее уже будут ждать и знают, что делать. В центре человек «переламывается» под жестким контролем, а потом остается на длительный период, тоже подконтрольный и платный. Я была согласна на все, но дочь не жила дома. Я еще надеялась ее уговорить, убедить, обманывалась сама, что, может быть, это еще не настолько серьезно, и можно как-то малыми жертвами… Одним словом, я думала, как и все родители, боящиеся увидеть истинное лицо болезни.

Литература и люди постепенно открывали мне глаза. Книг было немного, но все они давали общую картину развития болезни: от легких наркотиков к тяжелым, от случайных проб – к системе, от контроля потребления (когда захочу) – к полной подчиненности (когда наркотик нужен не для кайфа, а чтобы хоть как-то жить), от отдельных негативных черт – к устойчивым изменениям и деградации личности. Я не могла не видеть, что все это уже происходит в моей жизни.

В один из реабилитационных центров, точнее его представительство в нашем городе, я пыталась приводить Марию, приходила сама. Работавшие в нем бывшие наркоманы стали бывать у нас дома, беседовали, когда удавалось, с дочерью, регулярно звонили, интересовались нашими делами. Была протянутая рука помощи, одной мне было бы гораздо тяжелее.

Особенно я подружилась с Ильей – умным, тонким, интеллигентным двадцативосьмилетним человеком. К тому времени у него было шесть лет жизни без наркотиков. А до этого – годы героиновой зависимости, «проколотая» квартира в Киеве. Он был очень талантлив и учился в двух вузах сразу: на физика-атомщика, как погибший в Чернобыле отец, и в институте культуры, потому что был неоднократным чемпионом в бальных танцах. Героин перечеркнул все. Несколько раз пытался покончить собой, спасали. Был карманным вором, когда понадобилось, тоже талантливым. Последний год, когда мать с отчимом отказали ему в приюте, с товарищем, больным СПИДом, устроили в съемной квартире наркоманский притон: варили и кололи для себя и других. Его друг умер, а он, живший и коловшийся с ним рядом, был уверен, что тоже болен. Когда у него была очередная передозировка и его забрали в реанимацию, первое, чему он удивился, увидев анализы, что не инфицирован. «Я подумал, что это чудо. Бог есть! И мне захотелось жить!» После этого он попал в тот реабилитационный центр, где сегодня работает.

Как-то мы сидели вдвоем в холодной комнате, пили чай, чтобы согреться. Он рассказывал о своей жизни, не рисуясь и не стыдясь, тихо и спокойно. Илья говорил о том, что его выздоровление – это потому что он поверил и пошел вслед за Богом. И это не чудо – что Бог спасает, а многократно повторенная практика их реабилитационного центра. От него исходили уверенность и сила. Он не навязывал своих религиозных убеждений. Я открыто говорила ему, что являюсь православным человеком, но это не было препятствием для нашего общения. Он предлагал помощь, которую я искала, и я пошла этой помощи навстречу. Тем более, что в их центре можно было посещать и православный храм, и мусульманскую мечеть, и любое религиозное собрание, было бы желание. Мою дочь ждали, но она сделала иной выбор, когда после суда убежала, и о чем потом очень жалела.

Нахожу запись в дневнике: «Вчера вечером молились вместе с Ильей. Нас было двое, так просто и искренне говорил он с Господом в своей молитве, как можно говорить только с действительно любящим отцом или самым задушевным другом. Этот мальчик сегодня является для меня учителем в вере. Я даже не знаю, к какой церкви он относится. Он так печально и мудро посмотрел на меня, когда я это пыталась уточнить… Сама читала в Евангелии, что по вере и по делам будут судить нас, а не по названиям наших церквей. Это не я, годящаяся ему в матери, очень православная, а он говорит мне: «Я знаю, что сильно подорвал свое здоровье, и не известно, когда мне будет суждено уйти. Но я хочу предстать пред Богом и сказать Ему: «Я сделал все, что мог, чтобы искупить свою вину. Я счастлив, что имею возможность отдавать долги, помогая другим».

Этот мальчик учит меня любить ближнего своим примером. Что я могу сказать Богу, если предстану пред Ним сегодня? Что стремилась к духовным знаниям? Что посещала церковь, что молилась и думала, что я верующая? А что я сделала для того, чтобы вера стала не теоретической, а практической? Этот мальчик помогает мне увидеть Бога в ближнем. Разве я видела Бога в наркомане, или пьянице? В моих глазах это был последний падший. Но если смыть грязь, то получится Илья и его друзья – бывшие наркоманы, вышедшие из ада, с верой живущие. Но если такое преображение возможно было с ним, значит оно возможно и с моей дочерью, и со мной».

Очень православные

Одним из направлений работы реабилитационного центра, где работал Илья, было приглашение родителей наркозависимых для бесед, особенно тех, кто еще не мог определиться, как и где лечить сына или дочь. Кстати, при огромном числе больной молодежи родителей приходило очень мало. Чаще приходили матери, растерянные, заплаканные, не знающие, что делать. Им объясняли, что, находясь на реабилитации, ребята будут посещать богослужения еженедельно и совместно изучать Священное Писание каждый день. Им говорили, что сами мамочки должны молиться, предлагалось помолиться вместе, и здесь с мамочками что-то происходило. Из плачущих и растерянных они преображались в боевых квочек: «В какую секту заманивают нас и наших детей?! Мы – православные!» Я задавала им пару вопросов и понимала, что, в лучшем случае, они православные «захожане». Есть такое ироничное наименование для тех, кто приходит в храм пару раз в год свечку поставить или пасхальный кулич посвятить. Исполнение некоторых обрядов позволяет им считать себя православными и верующими. Большинству из них даже невдомек, что это еще не вера, а только подступы к ней. Но когда возникал вопрос о службе и молитве не канонично-православной, они становились на дыбы и яростно провозглашали себя православными. Они становились похожими на религиозных фанатиков. Но настоящих фанатиков среди них не было, фанатик пришел бы со своей бедой только в храм или в монастырь.

Для меня это было поводом для вопроса-проверки себя: не изменяю ли я настоящему – Христу, вере, церкви, истине? Я спрашивала разных людей и получала разные ответы, но мне нужен был ответ убедительный.

На тот момент в Крыму не было ни одного православного реабилитационного центра для наркоманов и алкоголиков, обращаться некуда. На Украине было два-три, но мужские. При этом было много протестантских, где я видела искренне верующих молодых людей с наркоманским прошлым, радостных, здоровых, активно помогающих тем, кто хочет вырваться из наркоманской паутины. Они верили в Бога, верили в Христа, как Спасителя, так же, как и я, но у них другая форма обряда и другие молитвы. Я понимала, что без Бога мне из этой беды не выйти, а у них большой положительный опыт. Если я доверю своего ребенка верующим людям и буду продолжать молиться, изменю ли я Богу? Мой ответ: нет, не изменю ни Богу, ни вере. Мой батюшка мне дал мудрый совет: «Читай Евангелие, там все ответы найдешь, и тогда тебя никто с толку не собьет». Я искала подтверждение и нашла его. Есть место, где ученики говорят Христу, что встретили человека, который Его именем изгоняет бесов, но не из их группы, и запретили ему это делать. На что Христос сказал: «Не запрещайте ему, ибо никто, сотворивший чудо именем Моим, не может вскоре злословить Меня. Ибо кто не против вас, тот за вас» (Мк. 9:39—40).

Знаю, насколько опасно трогать тему, кто из христиан более правильный, но не могу удержаться. Я как мать на пожаре перед домом, в котором может сгореть ее ребенок. И кто-то бросается в огонь и спасает его. Мне ли не давать ему этого делать, не выяснив, правильно ли он верит в Христа?! Или после с ним разобраться? Я не навязываю свой вывод, но мой был таким: если мы, православные, считаем себя в чем-то более правыми, то это означает только то, что мы должны быть примером, а не обвинителями и судьями. Второе: если кому-то удается лечить и учить во имя Божье, то не осуждать его надо и не мешать, а учиться у них, если мы не умеем.

Страшный август

Я продолжала жить, ремонтировала мамину квартиру, ездила на обучающие семинары, ходила на встречи в группу при наркологическом диспансере. А ситуация с дочерью тем временем все ухудшалась. Она жила где-то со своим «другом», очень редко отвечала на телефонные звонки. Несколько раз мы виделись, и это было тягостное зрелище. Она превращалась во что-то серое, невменяемое.

Я уехала по делам в Москву. Внутри было предчувствие беды, даже молитва шла туго. В одно из воскресений мои друзья повезли меня в подмосковный монастырь. Первозданно отреставрированные стены, ухоженные аллеи, безлюдно в дождливый день. Я ходила по нему, как по музею, полуживая, как будто внутри меня остановилось время. Зашла в один из приделов храма. Друзья сказали, что здесь они исповедуются перед причастием. В полумраке смотрели сурово на меня лики с икон и поблескивали большие ковчеги с мощами святых Оптиной пустыни, Киево-Печерской лавры, Афона. Слезы хлынули из глаз сами собой, это плакало мое сердце. Я не могла ничего сказать, забыты были все молитвы, но из самой сердцевины вырвалось: «Святые угодники Божии, вас так много, вы такая сила, а у меня дочь погибает! Помогите, сделайте хоть что-нибудь, чтобы ее спасти!»

Позже я рассказывала Марии об этой молитве в монастыре, и оказалось, что именно в этот день и в это самое время ее «приняла» милиция с поличным. За их квартирой давно велось наблюдение, так как «друг» уже имел условный срок. Мария хотела от него уйти, у них были скандалы, даже драки. Они оба понимали, что ее держит только необходимость иметь дозу каждый день. В один из дней она поехала запастись качественным «товаром» для себя, чтобы уйти и протянуть какое-то время без ломки, которой очень боялась. Машина с опергруппой собиралась взять их обоих в квартире, но когда дочь вышла, милиция решила последовать за ней в старый город, где ее взяли одну. И это, как потом оказалось, ее спасло. Если бы арестовали обоих в квартире, где был склад наркотиков и куда регулярно приходили покупатели, статья была бы намного серьезнее: группа, распространение, крупные размеры, а так ее взяли как покупателя нескольких доз для себя. Быстро дошла моя молитва, милосердие Божье проявляться может и таким образом, как ни печально.

Не плати

Дочь рассказывала, что когда шло следствие, особенно первые недели, была согласна подписать любые бумаги с любым признанием, лишь бы только ее отпустили в камеру, потому что это было время ломки. В этом состоянии с человеком можно делать все что угодно ради выполнения плана по раскрытию преступлений, это знают все. Не понятно, почему наша система не предусматривает в практике ведения наркоманских дел снятие тяжелейшего состояния отравления, чтобы больной химической зависимостью человек мог адекватно отвечать за свои слова и поступки.

Нет, я не в обиде на полицию и суд, и не потому, что боюсь встречи с ними. Всей сложной кухни их работы обычный человек и представить себе не может. В моем случае я увидела вполне дружелюбное отношение как оперативников, так и следователей. Расследование провели быстро и не старались «завалить» девчонку, приписать лишнее, открыто говоря мне: «Она у вас не конченая. Конченых мы видели много, сделайте все возможное на суде». Даже рекомендовали своего адвоката, который хорошо разбирается в таких делах.

К тому времени я уже была подкована с точки зрения закона и технологии ведения наркоманских дел. Это очень важно – знать законы, касающиеся наших больных детей, и знать опыт других родителей. Опыт этот говорит: если вам следователь рекомендует адвоката, ни в коем случае не пользуйтесь им. Чаще всего это сговор, взаимовыгодный и не бескорыстный, поставка клиента от следователя адвокату и подгонка дела под оплату того, сколько с вас можно сдернуть. Адвоката я наняла своего, молодого, честного, верующего человека, с нормальной, принятой в их среде оплатой, без всяких завышений. Но самое главное – мною было принято решение: не лгать самой и не платить за ложь, чтобы помочь дочери выкрутиться. Такой вариант предлагался ее отцом, который говорил мне: «Ты во всем виновата, поэтому должна заплатить в одно место две тысячи, в другое – три, и это в долларах, конечно, и тогда все будет самым лучшим образом».

Принять решение не платить было очень непростым для меня, ведь ни для кого не секрет, что система работает за деньги более надежно, чем когда их нет. Не все родители, имея деньги, удерживаются от оплат тут же возникающим «помощникам». Даже не имея денег, влезают в долги и «спасают». Но мой опыт подтверждает опыт тех, кто говорит: платить за то, чтобы вашего любимого наркомана выпустили, нельзя. Этот урок необходим для спасения его жизни. В тюрьме наркоманы живут! А на воле они быстро гибнут от передозировок, от поддельных некачественных наркотиков, от болезней, от суицидов и многого другого, что сопровождает их жизнь. Никто в тюрьме их не лечит, и даже во время ломок никто не помогает, но, переболев, обретя ясное сознание, они задумываются: «А зачем мне это надо? Я ведь хочу и могу жить иначе». Тюрьма может стать тем дном, от которого можно оттолкнуться.

Принять решение не платить, я не боюсь повториться, очень трудно. Очень хочется спасти! В очередях следственного изолятора, когда по многу часов ждешь возможности сделать передачу, родители делятся опытом и оплаты, и результата. Нужно хорошо понимать, что когда вы даете взятку в полиции или в суде, то вы полностью бесправны. Обещать вам могут что угодно, но это не значит, что обещание будет выполнено. В этой среде и около нее достаточно наглых вымогателей, не стыдящихся наживаться на вашей беде. «Ну, заплатили! Ну, не получилось! Нельзя было больше сделать за ваши деньги!» При этом вы ничего не проверите, ничего не докажете и ничего не сможете вернуть. Но стоит только начать платить и откупаться – и ваш дорогой в прямом и переносном смысле наркоман начинает наглеть и быстро залетает снова в подобную ситуацию – выкупили раз, выкупите и еще. Родители становятся кормушкой для системы оборотней и сами способствуют развитию болезни сына или дочери. Потому что когда за него платят другие, наркоман лишается повода задуматься о своей жизни.

Если подходить здраво, то первое, что нужно знать, действительно спасая своего ребенка, это законы. Вероятность попадания на скамью подсудимых у наркомана очень велика, и надо быть готовым. Тогда ты не впадаешь в истерику, знаешь этапы своих действий, знаешь права, которые могут нарушаться, и имеешь возможность не допустить этого. Тогда ты знаешь, как вести себя с оперативником, со следователем, с судьей, адвокатом и прокурором. Если ты знаешь законы, тогда меньше вероятность, что вашим невежеством воспользуются. Мне приходилось осваивать эту науку по ходу дела, и я допустила ряд промахов. Например, мне стоило денег узнать, что по украинскому законодательству близкие родственники наркомана имеют право быть общественным защитником. Это дает возможность после окончания следствия и до суда (а это может быть не один месяц), во время нахождения наркомана в следственном изоляторе, видеться каждый день один на один и обговаривать важные детали дела, поддерживать морально, что очень важно, поверьте. Вы в этом заинтересованы больше, чем ваш платный адвокат. Он все-таки посторонний человек, и у него таких дел не одно. Это дает право участвовать и защищать своего близкого на суде и контролировать ситуацию.

Страшно было не платить и не спасать, и не одна бессонная ночь была проведена с этим вопросом. По тому, как дело было предоставлено в суде, дочь шла по статье от пяти до восьми лет, и если бы даже дали минимум, то для двадцатидвухлетней девушки это была ужасная перспектива. Не одну истерику дочери я выдержала, которая умоляла меня заплатить, угрожала покончить собой. Ей вменяли покупку с целью распространения, она попалась с наркотиками второй раз за год к тому же судье и к тому же прокурору, которая была резко настроена против предыдущего мягкого приговора, освободившего мою дочь для лечения. Всем было ясно, что произошел не просто рецидив, а ухудшение ситуации. Как в таком случае могут повести себя прокурор и судья, мы не знали.

Пройдя пять судов за последние десять лет, я прихожу к странному, на первый взгляд, выводу. Где-то в глубине, на уровне подсознания, в нас крепко сидит убежденность, что суды существуют для того, чтобы наказывать и засуживать. Это рефрен существовавшего весь советский период обвинительного направления в юриспруденции. Но, оборачиваясь назад, я говорю, что в моем случае все приговоры были очень милосердными, надеюсь, что я не исключение. При этом мне, обычно, нечем было платить, оставалось только молиться. Милосердным был приговор и на этот раз. Третье заседание суда сделало нас счастливыми: с дочери было снято обвинение «приобретение наркотических средств с целью сбыта», изменилась статья и срок наказания. Адвокат, выйдя из зала заседания, выдохнул: «Это вам подарок от Бога! Окончательный приговор: тринадцать месяцев поселения».