– Догони сначала! – она опять расхохоталась. И так на него глянула, что у Сёмки в голове помутилось. Злость его брала, что она над ним смеется, но больше прижать к себе хотелось, а может, и расцеловать, – никто же не видит.

Но девка в руки не далась: сначала отступала потихоньку, а как Сёмка со скользкого места ушел, развернулась и в сторону Слободки побежала – только пятки голые сверкают да белые щиколотки. Сёмка за ней. Бежит быстро, а догнать не может. Да и опорки не по ноге – скользят и по пяткам хлопают.

Пробежала она по слободской улице до Сёмкиной калитки, остановилась вдруг, повернулась к нему и в воздухе растаяла – он только руки протянуть успел. Ну, Сёмка перекрестился на всякий случай… Только страшно ему нисколько не было, забавно было. И тоскливо, что пропала она.

Это уже потом он подумал, что если бы не девка, так бы и замерз он в этом перелеске, заснул бы и не проснулся.

В тот год отец придержал хлеб до поздней весны – он всегда верно угадывал, когда что продавать, никогда не ошибался, на том и богател. Поговаривал, что пора подумать о переходе во вторую гильдию, а то и строить каменный дом, – мечта у него была такая. Второй гильдии отцу было не видать как своих ушей, он и в третью-то скакнул по случайности. А уж перебраться в каменный дом из Черной Слободки – в это и вовсе никто не верил. Но всем нравились эти разговоры, особенно сестрам на выданье. Отец потому и не спешил отдать их замуж: жалел приданого, в дело деньги пускал.

А на вербное воскресенье вот что приключилось. Зашли к ним в дом богомольцы, муж и жена. Верней, это Сёмка подумал, что богомольцы, потому как одеты они были в черное и вроде бы подаяния просить пришли. Только у богомольцев лица обычно благостные, кроткие, голоса сладкие и жалостные, а тут как глянула на Сёмку баба-богомолка, так мороз по коже пошел: глаза черные, злые – сущая ведьма. И муж у нее рыжий, а Бог, известно, шельму метит. Уж что они такое отцу шепнули – никто не знает. Но говорил он с ними в сенях, один, не пустил никого. Только недолго говорил – вытолкал взашей и кричал вслед, чтобы духу их тут не было. Что если еще раз их в Черной Слободке увидит, собаку спустит. И домашним наказал на порог их не пускать, если явятся.

Одного взгляда хватило, чтобы их узнать. «Этих». Нет, не взгляда даже – ощущения. Человек за спиной источал такую же темную эманацию, душную, ядовитую, внушающую страх и омерзение. И эти двое были завернуты в невидимые ядовитые коконы своей темной силы.

После этого отца как подменили: он от каждого шороха по ночам просыпался, вставал и с топором в руках на двор выходил. Не то чтобы боялся – злой был. Из дома редко стал отлучаться. К Трезору-пустолайке добавил двух щенков-волкодавов, но один издох в страстную пятницу, и отец не сомневался, что собаку отравили по злому умыслу. А главное – уезжать передумал, когда подошло время хлеб везти продавать.

И поехал Сёмка сразу после Пасхи с обозом в Москву, а когда вернулся, уж лето начиналось, яблони цвели. Думал попить-погулять, да не тут-то было: отправил его отец по деревням, скупать остатки хлеба. Хоть и стояли отцовские амбары на въезде в город, а все ж выгодней было самим по деревням проехаться, чем ждать, когда мужики в город хлеб повезут.

Вот приехали Сёмка с отцовым приказчиком в Ужово – был вечер, ночевать там хотели, стали на крайний двор. Сёмка сразу углядел девок у качелей на краю села, много их собралось, наверняка и с соседних деревень тоже. Ужовские парни встретили его холодно, кланяться не стали, но расступились почтительно, а девки навострили ушки, закраснелись, смотрели на Сёмку украдкой, стыдясь своего интереса. Он встал у толстого дерева и просто стоял, не вступая в игры. Приглядывался.

Одна девка ему понравилась – веселая, лукавая, посмелей других, – но стоило посмотреть ей в глаза, как она тут же бочком, незаметно отступила в сторону. И словно невзначай от Сёмкиного взгляда ее прикрыл белобрысый конопатый парень.

А потом Сёмка увидел ту самую девку, что спасла его на Масленицу. Она шла к качелям со стороны леса, и ужовские парни тут же повернули головы в ее сторону. Даже рты разинули. Сёмка тоже едва не раскрыл рот – он-то думал, что на Масленицу девка привиделась ему спьяну. Но он сразу ее узнал, издалека. И сарафан на ней был тот же, синенький.

Кто-то из ужовских, пошустрей остальных, подскочил к девке поближе, но Сёмка не из робких был: отошел от дерева, шага три к ней сделал и посмотрел со значением. Ужовский вокруг нее вьюном вьется, а она глаза опустила и на Сёмку изредка так посматривает. Глаза – синей сарафана: вспыхнут на миг, обожгут и снова в землю упираются. Сёмка поманить ее хотел, но сразу понял: не пойдет она. Он еще постоял немного из гордости, а потом подошел и сразу за руку ее взял. Имя спросил – Олёнкой ее звали.

– И чья ж ты будешь?

– А ничья, – она говорит и будто насмехается: – А тебя как звать, молоде́ц?

– А ты отгадай. – Сёмка подумал, что она и так его имя знать должна, если на Масленицу все на самом деле было.

– Как же я угадаю? Имен много…

– Так попробуй. Угадаешь – женюсь на тебе.

– Думаешь, я за тебя выйти хочу? Ничуть не хочу, – сказала, а сама зарумянилась, застыдилась, но глаза вскинула и говорит: – А зовут тебя Семёном.

– Ну вот, а говорила невозможно… Хорошо, хорошо получается. Дальше давай.

Он, наверное, хотел ей приятное сделать? Поддержать? Не нужны ни поддержка его, ни похвалы! Чужая боль душит, как своя. Чужая память бередит раны; каждая черточка, каждая деталь, что всплывает в памяти, тупым ножом режет по сердцу.

В общем, ум Сёмка потерял… И день и ночь об Олёнке думал, с лица спал – вся Черная Слободка о присухе болтала. А он под вечер садился на коня и прямехонько в Ужово: бешеному кобелю семь верст не крюк.

Отец к тому времени немного поуспокоился, перестал по ночам вскакивать и дом дозором обходить. На Сёмкины гулянки смотрел сквозь пальцы: лишь бы дело не страдало, а так – гуляй не хочу. На праздники и денег подкидывал – ну, что не хуже людей живем и покутить иногда можем. Но когда Сёмка заикнулся о женитьбе, отец, конечно, призадумался и послал приказчика разузнать все об Олёнкином семействе. Что уж там приказчик разузнал, Сёмке он доклада не делал, но отец так озлился, что отходил Сёмку плеткой от всей души и наказал на версту к «этому отродью» не подходить. Вообще-то Сёмка в уважении к отцу был воспитан, но тут обида его взяла, не чуял он за собой никакой вины. И стоило отцу отвернуться, сел на лошадь и поехал опять в Ужово.

Олёнка его на мосту всегда встречала, он ее издалека видел. Стоит, на воду смотрит – будто просто так. Лишь изредка глянет на дорогу. Но только Сёмка подъедет, распрямляется, смотрит на него – глаза счастливые, ласковые. Сёмушкой его звала и ясным соколом.

В тот раз Олёнка сразу почуяла неладное, по глазам все поняла. А у Сёмки и язык не поворачивается ее про родителей спросить. Она сама ему все рассказала, ничего не скрыла. Что не родители они ей вовсе, дядька с теткой, а сама она сирота уже давно. Плохо ей с ними жить, дядька ей хуже отчима, а тетка поперек него слова не скажет, потому что тот настоящий колдун. Тетка и сама ворожит понемногу, и Олёнку учит: в роду у них все женки к ворожбе способные. Но ворожба – это не колдовство, нет в этом зла никакого людям.

Сёмка слушал ее, и еще больше ему хотелось за себя ее взять – спасти от дядьки-колдуна, от невеселой сиротской жизни. Думал он, что сам никогда ее не обидит, что жить она с ним будет как за каменной стеной. И даже тайно венчаться хотел, бежать от родителей. Только Олёнка сказала, что не по-людски это…

Домой после этого ехать Сёмка побаивался, однако твердо решил на своем стоять. Но отец встретил его без злости, жалостно даже. Сказал, что ни в чем Сёмка не виноват, что виной всему присуха. Сидели они на крыльце до света. Сёмка все объяснить хотел, будто Олёнкиного греха нет в том, что она сиротой осталась и с дурными людьми стала жить. Но отец гнул свое: из корысти она Сёмку присушила.

– Они же приходили ко мне перед Страстной неделей… – вздохнул отец. – Купить одну вещицу хотели. Предлагали аж пять тысяч рублей.

– Сколько? – Сёмка задохнулся. С такими деньгами и в самом деле можно было и о второй гильдии подумать, и о каменном доме.

– Пять тысяч.

– И что ж? Обманули?

– Отказался я.

– Как отказался? – Сёмка просто обалдел. Отец каждую копейку считал, над каждым рублем трясся, как царь Кощей.

– Нельзя эту вещь продать. Я памятью отца с матерью клялся, что ее не продам. Ты мой единственный сын, тебе она по наследству от меня перейдет, и ты на могиле моей поклянись, что никому ее не отдашь.

– Очень хорошо. Очень. Ты молодец. – Было слышно, как за спиной темный человек снова в нетерпении щелкает пальцами. – Давай, давай. Раскручивай.

– Неужто такая дорогая, что пять тысяч рублей стоит? – спросил Сёмка.

– Она дороже жизни стоит. А деньги – тьфу. Наживем.

– Что ж за вещь такая? Камень драгоценный?

– Да нет… Документ. Грамота старинная. Необыкновенной силы…

– Она, может, удачу приносит? – Сёмка был слегка разочарован.

– Неудачу она приносит, – проворчал отец.

– Бать, но если у них так много денег, что ж у Олёнки за корысть тогда на меня присуху делать? С такими деньжищами да с такой красотой ее и побогаче кто возьмет.

– Грамота им нужна, а не деньги наши. Они ведь мне и дом пожечь обещали, и дочерей моих уморить, и проклятье наслать на семью до седьмого колена. Ворона эта черная много чего накаркала: и мне смерть лютую, и тебе жизнь короткую и несчастную.

– Но Олёнка-то при чем! Олёнка-то любит меня! Она и сама от дядьки-колдуна натерпелась, зачем ей меня обманывать из-за какой-то грамотки?

– Вот что. Завтра постись целый день, в воскресенье в церковь пойдем. Пусть причастит тебя батюшка да отчитает молитв на остуду.

В общем, посадил отец Сёмку под замок. Батюшка строгий пост ему велел блюсти, каждый день в церковь ходить, все обедни выстаивать. Молитвы над ним читал по часу, а то и по два – Сёмка штаны протер на коленках. Отец и церкви хорошо пожертвовал, и батюшке денег давал. Только не помогали ни пост, ни молитвы – чах Сёмка, на глазах худел и чернел. Батюшка говорил, что это бесы его изнутри точат, не нравится им в церкви, вот и злятся они. Через три недели мать не выдержала, сварила щей пожирнее, сметаны на хлеб намазала, сливок кринку поставила и велела Сёмке есть. Только ему кусок в горло не шел – он каждый день только и думал, как отца обмануть да из дому сбежать. Вспомнит, что Олёнка на мосту стоит и его ждет, – ни есть, ни пить не хочется.