А через месяц нашептали ему люди добрые, что пока он в Москву ездил, к Олёнке ее тетка приходила. Но что, вроде, в дом Олёнка ее не пустила, на улицу вышла с дитем. Тетка дите на руках тетешкала, в щечки целовала.

Ничего Сёмка у жены не спросил, в сундук сунулся – на месте ларчик, и замочек не тронут. Запер он сундук от греха. А потом как ни уедет он из дому, так тетка сразу к Олёнке – шасть. И Олёнка переменилась, молчать стала больше, бояться. На каждый стук вздрагивает, по ночам просыпается. К Сёмке ласкается: так и льнет, так и льнет, но без всякой хитрости. Прижмется ночью к нему, за шею обнимет – то ли его закрыть хочет, то ли от кого-то спрятаться. Он расспросить ее боится, не хочет слышать, как она врать ему будет.

Попробовал он из дому не уезжать – Олёнка совсем извелась: не спит, не ест, сама собак днем спускать стала. Спросил он все же, чего она боится.

– Что ты, Сёмушка, – говорит. – Ничего я не боюсь. И ты ничего не бойся.

Не мог же Сёмка сиднем дома сидеть – сами дела не сделаются. И решил он перехитрить ведьму-тетку – притвориться, что уехал. И если она или муж ее захотят Олёнке что-нибудь плохое сделать, так он рядом будет, не даст ее в обиду.

В общем, собрала его Олёнка в дорогу – сказал ей, что по деревням поедет, через три дня вернется. Приказчик и в самом деле поехал по деревням, а Сёмка, как стемнело, к дому вернулся. Летом это было, темнело поздно.

Собаки, конечно, его во двор пропустили, не лаяли – повизжали только от радости. Спрятался Сёмка под крыльцом, топор рядом положил – может, против колдовства оно и не совсем сподручно, но пока никакого колдовства он не видел, злодейство одно. Снял кафтан нарядный, чтобы не пачкать, армячок на плечи накинул.

Долго ждал – или показалось ему, что долго. Небо на восходе светлеть стало. И тут видит сквозь щели в заборе: две тени по улице к дому идут. Собаки лаем зашлись – так они и без этого всю ночь брехали. Взял Сёмка топор, скинул армяк с плеч. Слышит стук в стекло – тихий такой, робкий. К окну они, значит, подошли, калитку открыть побоялись, что собаки разорвут. И слышит, что на крыльцо выходит Олёнка. Собакам молчать приказала. Он думал, пойдет она к калитке, тут он и покажется. А она к калитке не пошла, с крыльца спросила только:

– Обещаете, что никогда больше сюда не придете?

– Обещаем, обещаем! – раздался голос из-за забора. Нетерпеливый такой. Мужской.

Может, есть оно, переселение душ? Может, и вечная жизнь на земле существует или воскрешение из мертвых? Потому что этот же голос только что говорил: «Давай, давай. Раскручивай». Нетерпеливый. Этот голос командовал: «Шаг назад». Щелкал ли пальцами тот человек, что стоял за забором? Как щелкает ими «этот», стоящий за спиной?

А Олёнка снова в дом пошла. Долго ее не было. Сёмка из-под крыльца выбрался, ждет. Сам не знает, чего ждет. И выйти бы ему тогда на улицу да собак за калитку выпустить! Задним умом все крепки… Тут идет на крыльцо Олёнка и ларчик перламутровый в руках несет.

Все у Сёмки в душе тогда перевернулось. Забыл про колдуна с ведьмой, только и думал он, что поверил Олёнке, в жены взял против родительской воли, против памяти отца, что любил ее больше жизни, а она вот чем ему отплатила… Думал, что заодно она со своей родней, что сколько волка ни корми, он все в лес смотрит. Внутри как замерзло все, застыло. Шагнул Сёмка ей наперерез, а Олёнка ахнула и назад побежала. Не побежала бы она от него, все бы иначе, может, повернулось…

– Так, это мы уже видели. На ларчик теперь смотри, только на ларчик. Вряд ли парень с ним на каторгу пошел, значит, на хранение кому-то оставил.

– Ларчик в луже крови лежит…

– Это понятно, дальше смотри.

Вынул Сёмка грамоту из ларчика, завернул в навощенную тряпицу и в ладанке себе на шею повесил. Когда спрашивали, говорил, что память об отце. Он сам к приставу пришел, в Черной Слободке еще спали все.

Судья Сёмку жалел, все допытывался, не было ли тут супружеской измены. Или, может, жена в постель его не допускала? Соседей тоже позвали, и все они в один голос сказали, что Сёмкина жена была ведьма, а он души в ней не чаял. Но ведьма не ведьма – для закона не оправдание, хотя приговор судья мягкий вынес, кнут на плети заменил и двадцать лет каторги назначил вместо бессрочной.

Олёнка каждую ночь к нему приходила, до сорочин. Не винила, жалела его. Что жизнь он не только ей, но и себе загубил, и дочке. Все оправдаться хотела – что обещал дядька его, Сёмку, сжить со свету, если она ларчик не отдаст. Сёмке и без ее оправданий в пору в петлю было лезть, он грамотку эту злосчастную едва не сжег. Если бы в холодной огонь можно было развести, сжег бы точно.

Но когда он в больнице был, после плетей отлеживался, заявилась к нему ведьма-тетка. Думала, может, что он в беспамятстве. И как прошла только? Гостинчик принесла – пирог с яблоком. Сёмка в самом деле тогда пошевелиться толком не мог, но заметил, что кто-то тесемку на шее у него развязывает, тут и открыл глаза. Пирог этот яблочный он в глотку ведьме целиком бы затолкал, если бы его не схватили за руки. Вот после этого и раздумал он жечь грамоту, а, напротив, очень ее берег.

– Это, похоже, долгая история. Погляди, там, где он с этим поляком говорит, на шее ладанка у него есть?

– Есть.

– Плохо. Очень плохо… Я, конечно, поищу поляка по имени Петр, но хоть что-то, хоть одно слово об этом месте ты можешь услышать?

– Я ничего не слышу. Не там надо искать…

Зачем она это сказала? Зачем? Чтобы этот транс был последним? Нет, рисковать жизнью дочери ради какого-то древнего манускрипта – это сумасшествие.

– Где?

Перламутровый ларчик с бурыми отпечатками рук. С пустой жестянкой внутри… Таша иногда трогала его пальцами – жжется он, как железо на морозе. Огонь и кровь. «Этим» невдомек, что она все помнит. Что может вспомнить, если до ларчика дотронется. Потому что это кровь матери, а руки отца. «Эти» не знают, как люто она их ненавидит.

Люто, в самом деле люто… Даже страшно… Дыхание учащается, сердце бьет в голову, прямо в темя, кровь приливает к лицу.

– Ну? Что ты замолчала? – «Этот» не хочет больше ждать, от нетерпения переминается с ноги на ногу, нервно щелкает пальцами.

– Мне… нехорошо… Мне надо выпить воды.

Темный человек наливает воду из графина, но невозможно выпить ни глотка – кажется, что от прикосновения его рук в стакан просочился яд.

– Она их отравила угарным газом. Это не так просто с печью, которая топится по-черному и по утрам. Она собирала угольки, который будут гореть без дыма. Ждала лета, чтобы самой ночевать на сене.

– Это неинтересно.

А может, тебе страшно, темный человек? Потому и неинтересно?

Нет, ему не страшно. Ей страшно, – а ему нет. Ей страшно от того, что она радуется чужой смерти, свершившейся мести. Нет, не мести – возмездию. Может быть, и «этого» когда-нибудь настигнет возмездие? Или… он нарочно пришел оттуда, из тех времен, чтобы довершить свое темное дело?

– Давай, ты сама сказала, что надо смотреть здесь. Вот и смотри! – он раздражен. Ему это неприятно. Но не более чем.

Поле, на котором еще нет мельницы. Дорога к усадьбе. Максимушка скачет вокруг дома на палочке, Петруша играет в пыли на дороге, Танечка спит в колыбели.

Старик в черном суконном армяке бредет из Подвязья. Нет, не бредет – очень даже бодро шагает, на посох опирается не из немочи вовсе. Что ворожейке стоит по лицу угадать судьбу? Высокая судьба, но трудная. Воевал, бунтовал, и каторгу прошел, и сквозь строй. И долгая старость у него впереди.

– Не вы ли, ясная пани, будете Наталья Семёновна? – останавливается, улыбается, опирается подбородком на высокий посох.

– А тебе-то что, добрый человек?

И надо бы на вы к нему, из благородных он небось, хоть и в простом армяке.

– Долго же я вас искал! – снова улыбается. Радуется жизни. Воле. Вспоминает что-то, гасит улыбку. – Я от отца вашего весточку принес.

Сердце ударяет один раз посильнее – вдруг жив? – но замирает сразу. Она и день, и час знает, когда отца не стало.

– Мой отец на каторге умер. Давно.

– Я его хоронил.

– Ну? Ладанку принес?

– Да. Она ее в ларчик положила. Поплакала. Ларчик в красный угол поставила.

– То есть он у тебя на виду был?

– Я не знала, что вы ищете.

– Так, так, так… – Он начинает ходить по комнате. – Стой! Пожар! Ты видела пожар! Где ларчик был в это время? Три шага вперед сделай.

– Там стояли дети и вещи лежали. Он сверху.

– Жалко будет тебя отпускать! – Он хихикает. – На самом виду, всегда – на самом виду! Теперь смотри по сторонам, на братьев и сестер. Кто из них оставил ларчик себе?

– Я больше не могу… У меня уже нет сил…

Мелок стучит по полу.

– Чуть-чуть осталось, совсем немного. Давай, давай! Шаг вправо.

Коммунальная квартира на первом этаже. Двор-колодец. Саночки на улицах, саночки… Мертвые на саночках. Черная вода в проруби. Ведра обледеневшие.

– Ларчик. Нас интересует перламутровый ларчик. Саночки нас не интересуют.

Да, «этих» тоже интересовал только ларчик. Настолько, что людские жизни рядом с ним ничего не стоили.

– Он стоит в большой комнате на серванте. Довоенный сервант, стекла… армированные, что ли? Не совсем прозрачные, не гладкие.

– Когда?

– Это… совсем недавно. Телевизор «Радуга» рядом.

– Так… Где?

– Большая коммунальная квартира на первом этаже.

– Очень точный адрес. Сейчас я достану карту, попробуй увидеть поточней.

– Я… не могу больше…

– Смотри. Внимательно смотри. Перламутровый ларчик с медными уголками.

– Вот здесь. Наверное. Точно здесь.

– Милая моя, это новостройки. Ты карту Питера никогда не видела? Там нет больших коммунальных квартир.

– Это здесь. Пожалуйста, я больше не могу, мне надо отдохнуть.

– В поезде отдохнешь. Поехали.

– Но… но я не могу, мне надо домой! Мама с ума сойдет!

– Сейчас ты позвонишь маме и скажешь, что остаешься у подруги. На два дня.

– Я не могу, у меня ребенок!

– Хватит! Мне наплевать. Я считаю до десяти, и ты звонишь маме.

Нет смысла плакать и сопротивляться. Пусть «этот» найдет свой ларчик, пусть все это кончится, наконец! Мягкий вагон постукивает колесами, успокаивает, навевает сон. Хороший ритм, под него в самом деле можно отдохнуть. И пусть приснится что-нибудь светлое. Нет сил больше видеть пожары, убийства, каторжников, злодеев, мертвецов. Кони. Пусть приснятся кони в тумане у реки…