Но вместо коней в тумане старик с обгоревшим лицом склоняется над изголовьем: «Эта вещь дороже жизни…» Каторжник, заросший бородой, хватает за шею: «Эта вещь дороже жизни…» Девочка-убийца смотрит дурным глазом: «Эта вещь дороже жизни…»
Вещь не может быть дороже жизни! Нет таких вещей! А если и есть, все равно ничего нельзя сделать. Ничего!
С каплей чужой крови принимаешь на себя не только проклятья рода, но и его обязательства.
Нет же, нет! Это чужая кровь! Чужая!
Чужая ли? Они стоят со всех сторон и не занимают места, словно время раздвигает пространство. Их много, очень много. Они не просят и не требуют – только смотрят. Из глубины времен. Из такой глубокой, где видно кровное родство со случайным прохожим на улице. Они смотрят и ждут.
Кровь рода не дает покоя. И не даст никогда.
– Надень перчатки, – говорит темный человек у дверей квартиры. – Я не хочу тебя подставлять.
– За… зачем? – слова застревают в горле.
– Я сказал: надень перчатки.
– Зачем я вам? Я же привела вас туда, куда вам надо. Этот ларчик здесь, не сомневайтесь!
– Мне некогда проводить обыск.
Звонок издает сладенькое «динь-бом». Шаркают шаги за дверью. И можно сделать вид, что ничего не понимаешь и думаешь, будто «этот» зайдет в квартиру, чтобы поговорить с хозяйкой, предложить ей за ларчик пять тысяч рублей (или долларов). Можно потом сказать себе: «Я не знала. Если бы я знала, я бы поступила по-другому». Но зачем тогда надевать перчатки?
А если не делать вид – то жизнь дочери дороже всего на свете! И своя жизнь тоже, тоже! Это нормально, это правильно, и незачем заранее обременять себя чувством вины! Чувством долга…
Выстрел звучит сухим щелчком, нестарая еще женщина навзничь падает на пол. Сестра. Все они теперь ее братья и сестры… по крови…
– Быстренько осмотрись, – «этот» перешагивает через мертвое тело в прихожей. – Где он?
Голова кружится, как лопасти лодочного мотора, взбивая воздух в пену. Тошнота катится волной, и вместо слов из горла выбивается всхлип.
– Прекрати истерику. Где он?
– Т…там… – рука поднимается сама собой, указывает на стенной шкаф.
На пол летит хлам: старые лыжи, затертые кожаные сумки, коробочки из-под монпансье с пуговицами и тесьмой. Потом книги, альбом – черно-белые фотографии веером рассыпаются по полу, пачкаются в крови. Крови мало совсем – сердце сразу остановилось.
– Точнее!
– Выше. На самом верху.
Пластинки. Граммофонные пластинки, которые бьются, – и они бьются. Марки. Исписанные тетради, подшивки журналов. Все это происходит на самом деле. Это не транс, не чужое воспоминание.
– Вот он! – темный человек смеется.
– Я… пойду? – она пятится к двери.
– Куда? Сейчас вместе пойдем. Неужели тебе нелюбопытно взглянуть?
Нет, не любопытно. Не любопытно!
Он идет на кухню, трещит электрическая зажигалка – или это шокер? Кожа ощущает разряд, дрожь пробегает по телу.
– Иди сюда.
Скрежет. Ломается крохотный замочек, со стуком откидывается крышка ларчика.
– Я не могу…
– Иди сюда, я сказал. Посмотри.
Почему она слушается этого темного человека? Почему по его приказу шагает через мертвое тело (сестры), боясь испачкать кровью сапоги?
Огонь. Высокий столбик синего огня – с конфорки снят рассекатель.
– Посмотри, – темный человек улыбается. – Можешь даже потрогать. В таких вещах в самом деле немало силы. Знаешь, что это?
– Нет. – Она прячет руки за спину, потому что боится: вдруг грамота прилипнет к пальцам?
– Это страница из славянской книги, написанной задолго до создания глаголицы. Возможно, сам Святослав Игоревич держал это в руках. Экспертиза точно установит и время создания пергамента, и время написания текста. И наверняка расшифрует, что тут написано.
– Это очень важный исторический документ?
– Ага. Гляди.
Темный человек подносит грамоту к огню. Пергамент коробит от жара, он загорается неохотно, он сопротивляется…
– Ты знаешь, что пока не нашли ни одного документа, который доказывает существование этого письма? – В голосе темного человека гордость.
Желто-красный огонь подбирается к его пальцам – почерневший, скорчившийся лист падает на белую плиту рядом с конфоркой. Нет, «этот» не похож на безумца. И те двое из далекого прошлого тоже. Они… слишком холодны, чтобы быть одержимыми. Одержим был тот, кто берег этот листок ценой своей жизни, даже не зная, что́ бережет. Наверное, в нем и вправду много силы.
Огонь этой силе неподвластен…
– Но зачем? Почему? – вопрос звучит беспомощно, по-детски.
Темный человек смотрит с улыбкой, глумливо.
– Потому что в те времена у славян не было своей письменности. Не было и быть не могло.
Для подготовки обложки издания использована художественная работа автора.