Аллиумы

Хоффбауэр

– А что для вас есть счастье? Только не повторяться, ни слова о свободе, – «автор» игры, двадцатипятилетний брюнет, звучал решительно, и Валя не стала с ним спорить, придумает что-нибудь ещё.

Ох, воспоминания… Пока очередь до неё дойдёт, так много успеет возникнуть в голове. Но девушке нужно только самое-самое, та вспышка, благодаря которой она почувствовала подлинное счастье.

Валентина отлично помнила тот вечер четверга. Она стояла внутри Бутылки (её любимая координата в Петербурге) и смотрела, как маленькая, на людей вокруг. Это был не Скрябин с его Индией, ничего подобного, но то был неплохой уровень соборности, когда под моросящим прохладным дождём при ветреной погоде пара десятков пар высыпала танцевать джайв. Ей показалось, все были друг с другом знакомы, вышли из одного клуба, куда они ходили в первую очередь за настроением. Папы с дочками, влюблённые, молодые и престарелые, неумехи и профессионалы, они танцевали под латиноамериканские мелодии и делали это хорошо: то было вместе.

Валю окружили. Повсюду дрыгались люди и улыбались, пробегали то и дело дети, они падали, плакали, потом вставали и тоже начинали дрыгаться.

Девушка ждала свой заказ в грузинском бистро, в руках держала талон с номером. Ей сказали:

– Готовиться будет минут двадцать, пока можете пройти во внутренний двор, там танцы.

И она пошла в круг, где прожекторы во все стороны кидали разноцветные пятна, где на стекле бокалов отражались двигающиеся фигурки, где такие же прохожие, как Валя, пытались повторить увиденное.

Как могли, танцевали, потому что то было официальное время и место: США 40-х. Она внимательно рассматривала клочок бумажки в руках с номером заказа, и всё. По своему значению он походил на лотерейный билет. Валентина выиграла, кто-то помог ей прийти сюда и стать частью танца, пусть и самой скучной его частью, но улыбалась она так искренно, как давно в её мире не случалось. В воздухе носились ароматы разных кухонь, нос чесался от остроты и сладости. Опять всё замедлилось, и в таком темпе она могла разглядеть: улыбку сорванца, неуверенность девушки в танце, но огромное желание сделать всё как нужно, обеспокоенность жены за столом – её муж встал и слегка шатаясь принялся ходить из стороны в сторону и снимать всё на телефон.

– Что-то долго ты снимаешь! – долетело до Валентины.

Ещё один ангелок пролетел и шлёпнулся.

Часы показывают: пора забирать заказ. Она опустила руку с клочком бумаги и вдохнула глубже влажный воздух.

Сегодня девушка виделась с человеком, которого знала довольно продолжительное время, и их связывали истории. И в тот день они добавили ещё одну, свежую, лёгкую, серебряную, в блёстках. Это история о том, как радость может ни к чему не обязывать, она случается в момент, когда луч прожектора падает на поверхность и освещает площадку разноцветными пятнами. Внутри Вали в тот день зажигались дымные шашки красного цвета, стекала патока, качались на ветру китайские фонари из тонкого пергамента и подозрительно просто в её лёгкие попадал воздух и выходил из них.

Официальное время для танцев, официальное незапланированное время для её радости. Она вспоминала похожую картину, которая висит в Главном штабе. Её написал Хоффбауэр. Вале хотелось найти подобное и приблизиться к нему, и вот среди танцоров в круге Бутылки она видела «В Петербурге»^[1].

– Счастье для меня – соборность.

– Но ведь свобода предполагает независимость.

Нет, всё же немного он её раздражал.

Валя почему-то вспомнила в тот момент, как ещё пару недель назад сидела за круглым столом с людьми из Петербурга, они отмечали день рождения одного из них, делали это шумно. Все обнялись, человек пятнадцать, они качались из стороны в сторону и пели громко песню, слова которой знали плоховато, но мотив был зазубрен каждым из них в своём городе наизусть, и потому получалось довольно складно. Друзья качались, качались и пели, как ветви одного дерева на ветру, с общностями в кнайпах сравнивать не хочется. Именно во время сильного ветра можно наблюдать единое движение ветвей. День рождения был потоком воздуха и приводил всех в движение, ребята гнулись в одну сторону, кого-то это ломало, что сопровождалось треском (который в потоке воздуха можно не услышать, потому она не говорила «До свидания», незачем, им это ничего не даст – и так понимают) и преодолением напряжения внутри самой ветви и сопротивления этому мигу конца питания.

Сломанную ветвь подбирают и втыкают в землю, а она потом раз и даёт побеги, которые со временем становятся корнями. То была абсолютная общность. Никто ни от кого не зависел, пришли по одному, и путь, который проделывали до этого места, был проделан самостоятельно. Друзья находили свободу вне этого стола и за ним, когда становились одним целым.

Сейчас с этим позёром Валя тоже чувствует себя свободной, ведь это та самая часть, что предшествует встрече с теми людьми или, возможно, другими, с которыми в соборности они найдут свободу и себя в пике радости.

– Счастье для меня – соборность, – повторила девушка.

Брюнет посмотрел на неё как на больную.

– И куда ты поступать собираешься?

– В МГУ

– Оно и видно, до МГИМО тебе далеко, – он нервно пожал плечами, чем выдал очередную толику своего опыта.

В начале знакомства люди прямо-таки разбрасываются этими крошками, сами от них отходят – рука очередного нового человека отламывает свою часть. И надо же – у него тоже была жизнь здесь и свой путь, кардинально отличающийся от основной тональности северной столицы, и он проделал отрезок таким образом, что сейчас был способен только на детские беспричинные выходки. Это очень интересно, и Валя сама на это подписалась, ей хотелось узнать, как обстоят дела у других, вне знакомого круга состоявшейся соборности. Почему девушка захотела всё поменять и сократить количество часов в уже понятном ей кругу? Со временем, когда она смогла многое разобрать в завалах осенних и зимних мыслей, она поняла, что дошла до предела, и захотела найти другой, сознавая, что это будет небезболезненно. Но память, это жуткое нечто, всегда хранила вечер песни, и она помнила лица ребят, Петербург тем самым городом и возвращалась к мысли, что заморозить его внутри себя было отличной идеей, до поры до времени или, вполне возможно, навсегда.

– Хорошо, счастье для меня – Хоффбауэр.

Теперь Валя читала в его глазах: ненормальная. Странно ли, но что-то внутри подсказывало ей, с этой занозой в заднице они подружатся, не просто так встретились, к слову ничего не происходит просто так.

Недавно девушка пришла в гости к своей близкой подруге. Они не виделись несколько лет, да и по сути в жизни их связывала всего пара встреч. Полчаса она ждала в гостиной, так как её подруга в это же время принимала сантехника, волосатого престарелого Тарзана. Валя кротко сидела на диване, в котором виднелись огромные ямы – щенок бигль, когда радовался, начинал драть ткань и содержимое седалища. Когда девушка пришла, начался его моцион, на неё попадали частички содержимого дивана, похожего на губку, но в общем это было забавно. Лека была занята беседой с Тарзаном.

– И кто только ставил вам бройлер? Ну, тут всё нужно менять.

– Поэтому я вас и позвала на диагностику. Сейчас я позвоню Дмитрию, и мы решим, когда все сможем собраться и устранить неполадки. Понимаете, это был мой первый ремонт, – она всплеснула руками.

Лека ходила из стороны в сторону, нервно кусала ногти, бросала взгляд на бигля и вновь возвращалась в ванную. Дмитрий, основной ремонтник этой квартиры, взял трубку. В этот же момент вернулся с работы её муж, который тоже был занят телефонным разговором. Оба ходили по квартире в разные стороны и решали проблемы, которые волновали их далеко не первый день. Валя всё сидела на диване и получала истинное удовольствие от своей оторванности, её искренно поражала важность вопросов этой квартиры и собственное почти нечаянное присутствие в ней. Вале нравилось ждать полчаса на диване и наблюдать за тремя разными людьми и порой гладить щенка, когда тот успокаивался.

– Умная собака, – муж Леки налил себе стакан воды, проходя мимо. – Но не без изъянов, – и скрылся в одной из комнат.

Наконец Лека предложила девушке поужинать в отличном ресторане минутах в десяти ходьбы от дома, и эта квартира погрузилась в новое состояние.

– Значит, Хоффбауэр.

– Он самый.

Валя сомневалась в том, что брюнет знал, кто такой Хоффбауэр, но ей было всё равно. Она внимательно смотрела на него. В тот момент девушка не сидела молча на диване и не гладила волнистую жёсткую шёрстку непослушного бигля, она непосредственно участвовала в сценке за столом и, пожалуй, с тех пор открыла свой Московский альбом.

Непривычно.

Хоффбауэр – с ним уже ничего не сделается, Валя его поняла.

Неделя
(автобиографическое эссе)

Кошка спряталась за шторой. Герда была небольшой, не очень пушистой, тёмно-серой со взглядом «что вам нужно?». Типичная. Редко правда, в её глазах мелькало состояние, похожее на растерянность. Да, исходя из своего опыта могу с уверенностью сказать: кошек легко вывести из равновесия.

Вот сейчас Герда скрылась за шторой, в ней проснулся азарт охотника. Дело в том, что я сидела посередине кухни и со скуки болтала длинным прутом с колокольчиком на конце. Хозяйка кошки сказала:

– Бей палкой по полу громко и часто, тогда Герда будет играть с тобой, а пока она спит ещё.

Я била палкой об пол и рассматривала другое имущество Герды – не так давно ей купили собственную юрту. Да, кроме домика она получила и ещё одно местечко, где часто любила спать.

– Мы, так или иначе, учимся у кошек, перенимаем их повадки, – твердила её хозяйка.

Когда наступила спокойная пора в моей жизни, я почему-то стала постоянно общаться с животными, даже гладить их, наблюдать за ними, умиляться.

– Да, то же самое и с городами, – подруга моя пока что терпела излияния, связанные с переездом. Она понимала мою необходимость в непрерывном сравнении двух столиц и всего прочего, но скоро, я знала, предел должен был наступить. Мне уже самой это порядком надоело: да разные они, вот и всё. Но нет, меня тянуло на рефлексию. То был июль, и я себе многое прощала, как и этот выпад – игру с кошкой.

Герда выглядывала из своего укрытия и с подозрением смотрела на колокольчик.

– А ночью, около часа, вы кормите её?

Я отвлеклась от прута.

– Нет, – подруга закрутила головой, – а зачем?

– Просто спрашиваю. Один мой знакомый кормил у себя дома четверых котов перед сном, как раз около часа ночи. Мне стало интересно: такое бывает?

Девушка посмотрела на меня в упор.

– Ну, я Герду не кормлю в час ночи, – она сказала это и подошла к плите, где готовился огромный стейк. Он начинал чадить, и по маленькой кухне быстро распространялся дым.

– Ай, – Катя стала ругаться, – мне подарили сковородку недавно и я ещё не успела к ней привыкнуть, – она взяла стеклянную тарелку и накрыла ею мясо, чтобы то избавилось от крови. – Ты ведь не любишь с кровью?

– Не люблю.

Я вспомнила, как около месяца назад рассуждала с другим знакомым о крови в кулинарии, он рассказывал, что во многих странах её уже используют в выпечке и коктейлях. По моему лицу пробегали судороги, и в общем тема была не из приятных, но зачем-то так делали.

– Не люблю.

Герда выбежала на звон колокольчика и стала бесноваться в попытках поймать перо. Оно всё уносилось прочь.

– Думаешь, она понимает, что это я с ней играю, а не перо само по себе?

– Конечно, Герда прошаренная.

Девушка всё наблюдала за мясом, а я равнодушно махала палкой.

– Может, поспать после обеда?

– Давай, – Катя отвлеклась от сковородки. – А я поеду пока в гипермаркет за продуктами, вечером нужно будет Диме что-нибудь приготовить.

Вот она – добрая жизнь. Я тупо уставилась на кошку, та перестала играть. Бельё развешано и сушится, холодильник скоро будет затарен. Я наклонила голову к спинке стула и прижалась к ней щекой.

Дома пахнет едой, и кошка каждый вечер ждёт хозяев. После обеда приятно будет отдохнуть. Потом я проснусь, и подруга сделает нам чай, и мы опять будем умиляться кошке, очень красивой и ухоженной. Может быть, посмотрим расписание в кино и вечером спустя два часа окажемся на месте, в общей компании. Дальше меня довезут до дому, где под мантры я забудусь долгим и крепким сном.

Ты перенимаешь повадки города, этих кошек, живущих самих по себе. Для меня это так. Москва сжимает время, и поначалу я не могла перестать удивляться, как наступает вечер и по итогу я ничего не успеваю сделать. В Петербурге всё тянется, прожевывается, оно как бы под весом, который никак не упадёт, потому что особое поле спасает. Но дикое напряжение чувствуется всегда. Если я спала в Москве, то часами, если работала – так же. В Петербурге я исчисляла процессы в минутах, как следствие он был в мелочах, оказывавших сильное влияние, а здесь я ощущала общий поток.

Я была замечена каждым домом в северном городе, каждого видела, и я что-то себе думала, а потом это переносила в будущие мысли. За пять лет во мне потекли петербургские каналы. И уж где-где, а там на улицах кошки бродят и отдыхают стаями, особенно в районе десятилетки.

Я всё крутила прутом и думала про себя разное, о пробках, например. Ну да, такие были, и они походили на то, как я ехала полтора часа в автобусе с Новочеркасской до Театральной. Да, так из Химок мы добирались до первого Садового кольца за два часа. В пробкахмосковскихводителей и пассажиров кормили. Между машинами расхаживали продавцы с огромными коробами, которые были упиханы эскимо. И многие брали мороженое, и я брала, а в Петербурге я бы просто продолжала смотреть уставшим взглядом на фасады домов и мостики и никакого эскимо с потрескавшимся шоколадом во всех местах мне не предложили бы. Вообще, с переездом даже жизнь на площадке моего этажа стала в принципе жизнью.

Рядом с лифтом над кнопкой вызова висел календарь, и кто-то из соседей каждое утро вёл счёт дням, я поставила перед собой цель – как-нибудь обязательно успеть первее неизвестного жаворонка. Чуть поодаль к общему балкону вёл коридор, и не обычный, а ставший для всех квартир на этаже зоной полнейшего пофигизма. На площадке поставили стол и два стула, а-ля Прованс. На столе спала пепельница, забитая горой окурков, и я диву давалась, каждый раз проходя к открытому балкону, чтобы поприветствовать Москву – закурились мои соседи, однако. Над столом висела простая акварель с изображёнными на ней полями под Милле, и в общем место казалось приятным. Часто я встречалась в лифте с одной закавказской бабушкой. Она всегда рада была меня видеть, и от встречи к встрече повторялось следующее: старушка первая нажимала на кнопку своего этажа, потом я. Бабуля старалась увидеть номер моей высоты, но ей никак не удавалось это сделать, чёртова близорукость, и тогда, с тяжёлым вздохом подъезжая к себе, она спрашивала:

– Высоко живёте?

– Высоко.

После некоторой паузы я добавляла:

– И мне это нравится.

– Самое главное, – здесь двери открывались, и бабуля не без сожаления шагала навстречу своей квартире.

А за пределами дома меня ждал город, и с каждым метром я приближалась к его сердцу. О нем я узнала ещё в начальной школе. Много текстов из учебника по грамоте посвящено Красной площади (может быть, до сих пор), и это всегда праздничные абзацы, наполненные восторгом от увиденного детьми. Я сохранила это ощущение радости. Честное слово, я походила на дуру когда моя нога ступала на площадь, а ведь теперь я могла это делать хоть каждый день. Меня никто не ограничивал в свиданиях с площадью, и это осознание было странным, очень новым, это делало Красную площадь ближе ко мне, она запоминалась мной и в общем становилась родным местом. В текстах учебника ребёнок должен был хорошо себя вести и выполнять «на отлично» домашние задания, тогда мама решалась взять его с собой после рабочего дня и погулять по площади, либо это был выходной, однако и в этом случае только после выполненных упражнений дочке можно было встретиться с Кремлём. Теперь я анализировала свой день, я не ставила себе никаких ограничений в этом плане, и мама в Москве со мной не жила, я приходила на свидание по желанию. Я понимала, что дальше этого места стремиться некуда здесь, центральнее ничего нет, и это меня шокировало и вместе с тем успокаивало, вводило в ступор. Годы привели меня к свободному графику посещений Красной площади.

Вот я поднимаюсь, по правую руку вижу Музей истории, по левую – Никольскую улицу в тысячах свисающих, будто из воздуха, перламутровых фонарей, и направляюсь к центру. Везде кучки людей, они разделились на тех, кто фотографируется и кто фотографирует. Пока одни стоят, другие выходят из этого состояния и двигаются дальше и, как я, замечают статуи. Как много снимков делали мои глаза, и это радовало сердце, ведь фотография нужна на память, потому что момент особенный, и в таком количестве все эти плоскости, если представить их вертикально, создавали на площади вакуум счастья. А ведь переезд мой состоялся в летнее время, когда проходил фестиваль цветов, и периметр ГУМа благоухал. По вечерам этот магазин одевался в огни, и всё это было настолько регулярно, что хотелось вернуться домой пораньше и приготовить самой ужин.

Мне нравилось гулять по ГУМу, словно по музею, разглядывать совершенно неинтересные, в моём понимании, скульптуры 30-х годов, установленные недавно. Они кричали о спорте, дисциплине нарочито, потому и составляли часть экспозиции. Белые до ослепления пятна с дисками и шарами пошло выделялись на фоне остального, но мне это нравилось. В бакалейной лавке я позволяла моим глазам расширяться от цены на икру. Помню встречу в магазине с мамой моей замечательной подруги. У неё был обеденный перерыв, и мы решили встретиться в ГУМе. Наша общая знакомая покинула нас, вышла замуж и уехала за рубеж, а мы остались здесь, и нам оставалось только объединиться и вспоминать дорогую Натали, и скучать по ней. Мы делали это красиво, прохаживаясь по лучшей бакалее в стране, и вот, перед витриной с икрой Галина Павловна обратилась ко мне:

– Посмотри, какая красивая. Крупинка к крупинке, все одинаковые, как на подбор, – а потом добавила: – Как решишь купить домой полкило, я тебе скажу, где лучше это сделать. Есть торговый центр один, там на четыреста рублей дешевле и по вкусу то же самое. Обязательно купи баночку домой, ведь и икры порой хочется на ужин съесть.

Почему, в самом деле, не купить домой товар по акции и там же не отведать его? Я ела икру по праздникам в детстве, в котором училась на известных текстах любви к Красной площади. Фарфоровая тарелка, подаренная моей маме свекровью, украшалась мягкими бутербродами из белого хлеба (он назывался «к чаю»), тонкого слоя назаровского сливочного масла, как я понимаю, лучшего в крае, и той самой икры. Получалось солнце с лучами. Я могла лопать только бутерброды и запивать их литром персикового сока, и каждый раз старейшая дама семейства вспоминала:

– Так твоя прабабка любила покушать. Хлеб с компотом, больше ничего.

Прошла моя первая неделя переезда. Когда я наигралась с кошкой, я легла спать, а Катя поехала за продуктами, потом мы, как я и предполагала, попили чай с конфетами, и через два часа я оказалась дома.

Я открыла входную дверь, и в нос ударил аромат духов, купленных в Москве (я решила попробовать что-то новое, и мне это понравилось). На пуфе рядом дышала книга, которая почему-то бросилась в глаза ещё в Пулково: «Москва и москвичи» Гиляровского. Никак не могла взять и прочесть её, но она у меня есть.

Я закрыла за собой дверь.

Р. S. Герой «Лавандовой»^[2], мне кажется, был создан для столицы. Со временем я заметила: включается радар, и он точно ловит потенциальных или состоявшихся петербуржцев и таких же москвичей. Разница есть.

Мухи

В квартиру через окно на балконе влетели две мухи. Кристина собиралась уезжать, а они взяли и прибыли на место. До момента плотного закрытия дверей с той стороны оставалось десять минут, не больше, а она не двигалась, сидела рядом с расстёгнутым чемоданом и тупо следила за траекторией полёта насекомых. Они очевидно не были подругами, не летали вместе – грустно. Приехать в гости и быть по разным углам.

Рука девушки потянулась к половине чемодана. Она кидала вещи не утруждая себя, ничего не было сложено аккуратно, в каком-нибудь порядке. Ей было всё равно, лишь бы пару тряпок не забыть, и всё. Она не купила обратного билета – кто знал, когда вернётся? Кристина точно не знала. Может, месяц пройдёт или два, но спешки в возвращении нет, её точно нет.

Муха села на чемодан.

– И что тебе нужно? Улетай.

Девушке всё равно не хотелось по возвращении – ведь когда-нибудь оно наступит – узреть двух идиоток у себя в квартире.

Муха не слушалась. Подлетела вторая, и вновь начались круги по комнате. Казалось, девушка просидит так час. Взгляд был стеклянным, дыхание ровным и нечастым. Она посмотрела на свою худи.

– Когда ты её уже выкинешь? – её элегантная подруга ненавидела эту тряпку.

– А стоит, да?

– Поверь, стоит.

Кристина не могла выкинуть её, потому что любила не за красоту. В связи с этим перед отъездом они не попрощались с дорогой ей Валерией. Девушка не хотела её расстраивать безобразной худи, но именно в ней она хотела улететь, а это было самым важным, и потому она не пришла на встречу и вместо этого тупо наблюдала за идиотками. Кристина не могла толком собрать вещи, зная, что улетает надолго, как можно просить её о том, чтобы взять и выбросить часть её самой? Таких частей осталось не много, почти от всего она смогла отказаться.

В доме Кристины жил крошечный кактус в жестяном ведре, она его никогда не поливала, но очень любила. Эта малышка была настолько ни в чём не виноватой, что девушка никак не могла решиться просто выкинуть её. Перед отъездом она пошла в своё постоянное заведение и отдала кактус владельцам. Ребята там точно могли присмотреть за дорогим для неё растением, толикой оставшейся живой после катастрофы. И правда, ему нашли место, и он отлично вписался в дизайн, потому что его не было видно, никто не замечал чудо. Крошку поставили внутрь высокого белого фонаря вместо свечи. Та стеклянная коробка никогда не светилась, но в ней уверенно и гордо жил кактус девушки, потому что он был о любви, однако и очевидно мёртвой. Его не забывали поливать. В том месте с уважением относились ко всему живому и несмотря ни на что поливали исправно каждый горшок, а Кристина так не могла. Если девушка любила, она могла не поливать намеренно, или поставить в самое тёмное место, чтобы он задохнулся. Правда, она знала, что её кактус очень сильный и он всё равно будет жить, и в какой-то момент Кристина всё же решилась отдать его в надёжные руки, и это решение было самым верным, вернее порыва собрать чемодан и уехать. Чемодан не был живым, он напоминал ей руины петербургской жизни, развалины, которые она сама побросала в коробку и наконец смогла закрыть.

Кристина поставила чемодан на колёса и встала вместе с ним. Воображаемые камни и железки оказались тяжёлыми, но она знала, что сможет донести их до аэропорта. Она не вызывала такси, потому что не хотела улететь легко без понимания веса, обретённого ею за это время. По неровной дороге, в метро с пересадками, через толпу незнакомцев девушка абсолютно спокойно везла тяжесть, не понимая значимости, но совершенно точно осознавая, что её нужно везти дальше.

Так она представляла путь, стоя рядом с чемоданом и вздыхая последний раз перед тем, как наконец взять и уйти из квартиры. Кристина уже собралась, окинула ещё раз взглядом стены и, ничего вразумительного не поняв, взялась за ручку чемодана и пошла с ним к выходу, а потом вдруг увидела рядом с собой двух мух и вспомнила, что не закрыла окно на балконе, потому тут же вернулась напоследок выпустить их.

Её любимый коридор, дальше предстала комната, вторая и балкон, открытое окно. Она очаровалась видом: сгустились тучи, нежной стеной пошёл простой дождь. В балконе напротив тоже забыли закрыть окно, и там все горшки ходили ходуном, а платья на вешалках глубоко дышали.

Девушка как проснулась, когда увидела изменение погоды, но ненадолго, пока не закрыла окно, ведь время трактовало свои условия, и если она всё-таки хотела улететь отсюда, пора было это сделать. Кристина забыла про насекомых, окно было закрыто, чтобы не пустить в квартиру кого-то опаснее. Мухи не представляли собой ничего. Она совсем забыла побочную причину, по которой пошла вновь через всю квартиру к балкону.

Окно было плотно закрыто, дверь с той стороны захлопнулась, и ключ провернулся в замке несколько раз, по кругу.

Кристина была мухой, которая выжила. Влетела в квартиру, хозяева ушли, плотно закрыли все двери, окна и не знали, когда вернутся. Ей не ответили на вопросы, её не выпустили, оставили летать в комнатах, идиотизм по кругу. Сутками насекомое не знает, куда себя деть, это огромное количество минут, а когда никто не знает точной даты возвращения, это становится бесконечностью или безумием.

Она побудет здесь, посидит там, вернётся обратно, и так все время. Зачем?

Вот опять: девушка и муха, и кактус, только она. Чем больше ощущаешь в себе муху, тем всё становится абсурднее. Лучше стать кактусом, незаметно без света жить в фонаре. Пока так.

Кристине очень жаль его, но это что-то. Мухи – это беспредел.