Ибо крепка, как смерть, любовь… или В бизоновых травах прерий

VIII

«Не знаете, какого вы духа…» (Лк. 9, 55)

Он, Всемогущий, но и Всепрощающий Христос, этими словами остановил учеников, когда они призывали небесный огонь на Самарян, не хотевших принять к себе Спасителя. Казалось бы, такой гнев был вполне справедлив с их стороны и должен был доказать их пламенную любовь к Спасителю. Но нет, такая любовь, требующая отмщения, не угодна Господу, потому что в ней нет того духа кротости, которому Он учит нас и который должен быть нашим духом – духом христианства. Как часто мы говорим, что простили бы все, что направлено против нас лично, но не можем простить оскорбление, нанесенное тому, кого мы любим, тем доказывая, что не знаем мы, “какого мы духа”! Какое бы зло ни было нанесено нам или нашим близким – никак не извиняя это зло, ненавидя его, будем, однако, всегда “медленны на гнев, ибо гнев человека не творит правды Божией” (Иак.1:19,20)»^[133].

Хелен с отчетливой ясностью вспомнила все свои слова, всю свою яростную и отчаянную перепалку со Сколкзом: «Где Христос, там нет зависти и рвения. Любы не мыслит зла! (см.: 1Кор. 13, 4–5) – Там спокойствие, там мысли благие, там постоянство, там святой мир»^[134]. Так неужели эта ее сварливая перебранка со Сколкзом была любовью к своему брату? Но любовь доказывается не так. «Не словом или языком, но делом и истиною» (1Ин.3:18). Но не споры. Но не эти споры и ненависть, когда просто шум, а драки нет. «За необдуманное слово, которое сказать подучил сатана, широко растворяешь ты двери гневу, чтобы вошел и поселился он в душе твоей; за презренную корысть ближний заводит с тобой тяжбу, а ты призываешь к себе вражду, чтобы пришла и расположилась в недре твоем. Когда ярость, как бешеный пес, в тебе лает и изрыгает свою слюну, – ты, вместо камня, брось в нее миром и запрети гневу лаять. Гони его ясностью чела своего, кажись веселым, а не досадующим; и воспрепятствуешь гневу погубить сразу две души»^[135].

– Тэн, мы должны их вернуть, Тэн! – повернулась Хелен к брату. – Я должна попросить прощения! Это как-то неправильно, вот так расстаться.

– Не думаю, что Сколкзу так уж важно, – заметил Натаниэль.

– Тогда Уинаки!

Нат пожал плечами и подошел к краю воды:

– Сколкз Крылатый Сокол! Уинаки!

Звонкий, сильный мальчишеский голос пролетел над озером и затерялся эхом где-то далеко. Но Сколкз не обернулся. Лодка все также уплывала дальше.

– Жаль, все-таки, что он не дакота, – только и заметил он Уинаки. – С таким голосом ему лишь и быть всегда впереди других воинов и первым бросать боевой клич.

«Или славить в алтаре Отца, и Сына, и Святого Духа», – невольно улыбнулась ему в ответ Уинаки своей мысли.

Хелен взяла Натаниэля за руку:

– Они уплывают, и мы больше никогда не увидимся. Сделай же что-нибудь, Нат!

Наверное, Нат устал. Наверное, Нат ничего не хотел. Но он был всего лишь Натаниэль Лэйс. Присел к воде, но уже снова встал.

– Жди, Нелл, – вздохнул он. – Я пошел искать другую лодку. Тут недалеко.

А потом она наконец увидела приближающееся каноэ откуда-то оттуда, сверху по течению.

– Прыгай, Хелен! – позвал Натаниэль. Улыбающийся сейчас и радостный. – На все Господня воля, но если она нам будет, то мы сейчас всех догоним и перегоним!

Нелл невольно улыбнулась на брата. Наверное, он правда ведь был самым замечательным братом во всем Висконсине. Всегда вот такой Натти Лэйс, для которого вся жизнь была – приключение, вся жизнь – благодарность.

Они легко догнали индейцев. Сколкз, конечно же, очень скоро все заметил, пренебрежительно пожал плечами и остановился подождать. Натаниэль подвел свое каноэ. Они со Сколкзом посмотрели друг на друга.

– Мисс Хелен приносит свои извинения Уинаки, – сказал Натаниэль. – И Сколкзу Крылатому Соколу.

Хелен чуть поклонилась. Сколкз все-таки не смог продолжать дальше делать вид, словно Натаниэль был перед ним один. Великие воины должны быть великодушными. А еще великие воины никак не могут снисходить к перебранке с женщинами, как это почему-то получилось у него. Даже по ненависти к какому-нибудь Маленькому Сыну Волку. Конечно же, нет.

– Я тоже наговорил вам много лишнего, мисс, – заговорил теперь он. – Но запомните то, что я скажу сейчас. Сколкз Крылатый Сокол обещает вам свою дружбу и защиту, мисс. Это великие слова. Это закон прерий. Сколько бы лет и сколько зим не прошло, но Сколкз Крылатый Сокол всегда поможет в беде и опасности.

Уинаки улыбнулась. Этот день все-таки закончился почти сказкой. Хелен тоже не ожидала и была растрогана.

– А мой брат? – не удержалась она.

Сколкз скрестил руки на груди:

– У вашего брата мир с дакотами, но не со мной.

– Не слушай, Нелл, – вмешался Нат. – Он никогда меня не тронет. Я друг и брат Текамсеха, – успокоил он сестру.

Они все втроем теперь замолчали. Лучше было молчать. Уинаки и Хелен еще раз обнялись. Натаниэль отвесил легкий поклон Сколкзу. Сколкз приветственно поднял руку. Он считал его врагом, но любой воин всегда уважает мужественного и храброго врага. А потом они отплыли в разные стороны. А потом Лэйс бросил весло. Небо, бесконечное небо, полное розового закатного света, вставало над водой. И хотелось немного побыть здесь, просто среди этого неба и этой розовой воды, наверное, просто собраться ведь с мыслями и со своими чувствами.

«Вечер водворится плачь, и заутра радость» (Пс.29:6)… Завтра. Все будет завтра. Снова как всегда. Они верили. Они должны были верить. Но сейчас были только боль и печаль: «И се, вся суетство и крушение духа» (Еккл.1:14). Хелен переглянулась с Натаниэлем. Наверное, это были одни и те же мысли. Они ведь были родными братом и сестрой. И для них обоих одинаково ведь наступало новое время, новое измерение их жизни. Такое же рассветное, каким будет завтрашнее утреннее небо.

Начиналась юность.

Глава 7. Капитан с Вест-Пойнта

I

Хелен стояла и смотрела за окно. И была в печали. Там, за окном лежал все тот же великолепный мир, как и обычно, но грусть – она ведь всегда была грусть. Наверное, это вот так закончилось детство. Все правильно. Вот почему прежней радости взахлеб и счастья больше и не было. Да и откуда она могла быть, радость? Когда была разлука с названой сестрой Уинаки, когда дом опустел без казавшегося таким молчаливым Ната, всегда пропадавшего где-то в своих прериях, но как сейчас не хватало, оказыается, этого все-таки иногда ведь раздающегося его светлого, счастливого смеха и снова и снова – его самого. Хелен видела, как глаза матери порой заволакивала дымка тайной печали, как порой таким особенно серьезным сидел отец за очередным семейным ужином или обедом. А она сама только сейчас поняла, что у них с братом была настоящая дружба. Сдержанная, спокойная и молчаливая. Когда правда не нужны слова. Когда просто всегда в огонь и в воду друг за друга. Когда просто все пополам: и лучший кусок пирога, и последняя горбушка хлеба. Мелочи, всё ведь мелочи, которым не придаешь значения. Которые понимаешь только потом. Когда уже вдруг горечь к горести, и не мил белый свет.

Она услышала легкий шелест платья вошедшей в горницу матери.

– Не грусти, Нелл, – заметила Мэдилин. – Это жизнь. Что поделаешь, такая уж она – терния и волчцы, и печали.

Она присела к столу и вздохнула. Поймет ли, услышит дочь? Не умела она говорить слова утешения, не умела. Никогда не находила, как все сказать лучше. Говорила, как получалось.

– Я потеряла радость, мама, – тихо сказала Хелен, усевшись напротив.

– Все когда-то теряют радость. И снова находят. Я тоже теряю и нахожу, – вздохнула Мэдилин, и Хелен, наверное, впервые в жизни заметила, каким же усталым и горестным может быть взгляд этих таких дымных сейчас, серо-карих и одновременно чуть зеленоватых глаз. – Надо просто переждать это время: «Достойная бо по делом наю восприемлева» (Лк.23:41). Главное – не барахтаться и не метаться из стороны в сторону. Просто держаться ограды Церкви и предания от святых Отцов. Господь все управит. «Господь крепость людем Своим даст, Господь благословит люди Своя миром» (Пс.28:11).

Хелен посмотрела на нее:

– Но если все в жизни так, но если вся жизнь такая, то как тогда жить? Ведь так хочется жить радостно и счастливо. По правде и всегда радостно и счастливо, а не так, как ты говоришь – когда вот такие у тебя радость и счастье, которые ведь через боль, через печаль…

«Что без скорби сделаешь, то непрочно бывает; и что посеешь, да слезами не польешь, то худо всходит», – вспомнила Мэдилин. Сказано святыми Отцами. И хочешь – не хочешь, а будет так, как будет.

– Как тогда жить? – собралась она наконец с мыслями. – Так и жить. С Господом Богом. С благодарением и славословием. Ты меня не послушаешь, Нелл. Но ты не слушай. Ты просто попробуй. Это ведь не я придумала, что говорю. Это все сказано святыми Отцами. Ты у меня всегда была боевая девочка. У тебя все получится. Вот, почитай, – пододвинула она к ней книгу. – Посмотри, как хорошо ведь написано.

«Слава Богу…»^[136]

«Слава Богу! Могущественные слова! Во время скорбных обстоятельств, когда обступят, окружат сердце помыслы сомнения, малодушия, неудовольствия, ропота, должно принудить себя к частому, неспешному, внимательному повторению слов: слава Богу! Кто с простотою сердца поверит предлагаемому здесь совету и при встретившейся нужде испытает его самым делом: тот узрит чудную силу славословия Бога; тот возрадуется о приобретении столь полезного, нового знания, возрадуется о приобретении оружия против мысленных врагов, так сильного и удобного. От одного шума этих слов, произносимых при скоплении мрачных помыслов печали и уныния, от одного шума этих слов, произносимых с понуждением, как бы одними устами, как бы только на воздух, содрогаются, обращаются в бегство князи воздушные; развеваются, как прах от сильного ветра, все помышления мрачные; отступают тягость и скука от души; к ней приходят и в ней водворяются легкость, спокойствие, мир, утешение, радость. Слава Богу!

Слава Богу! Торжественные слова! слова – провозглашение победы! слова – веселие для всех верных рабов Бога, страх и поражение для всех врагов Его, сокрушение оружия их. Это оружие – грех; это оружие – плотский разум, падшая человеческая премудрость. Она возникла из падения, имеет начальною причиною своею грех, отвержена Богом, постоянно враждует на Бога, постоянно отвергается Богом. К уязвленному скорбию напрасно соберутся все премудрые земли; напрасно будут целить его врачествами красноречия, философии; тщетен труд самого недугующего, если он захочет распутать многоплетенную сеть скорби усилиями собственного разума. Очень часто, почти всегда разум совершенно теряется в этой сети многоплетенной! часто видит он себя опутанным, заключенным со всех сторон! часто избавление, самое утешение кажутся уже невозможными! И гибнут многие под невыносимым гнетом лютой печали, гибнут от смертной язвы, язвы скорбной, не нашедши на земле никакого средства, довольно сильного, чтобы уврачевать эту язву. Земная премудрость представала со всеми средствами своими: все оказались бессильными, ничтожными. Пренебреги, возлюбленнейший брат, отверженною Богом! Отложи к стороне все оружия твоего разума! Прими оружие, которое подается тебе буйством проповеди Христовой. Премудрость человеческая насмешливо улыбнется, увидя оружие, предлагаемое верою; падший разум, по своему свойству вражды на Бога не замедлит представить умнейшие возражения, полные образованного скептицизма и иронии. Не обрати на них, на отверженных Богом, на врагов Божиих, никакого внимания. В скорби твоей начни произносить от души, повторять – вне всякого размышления – слова: слава Богу! Увидишь знамение, увидишь чудо: эти слова прогонят скорбь, призовут в сердце утешение, совершат то, чего не могли совершить разум разумных и премудрость премудрых земли. Посрамятся, посрамятся этот разум, эта премудрость, а ты, избавленный, исцеленный, верующий живою верою, доказанной тебе в тебе самом, будешь воссылать, славу Богу!

Слава Богу! Многие из угодников Божиих любили часто повторять эти слова: они вкусили сокровенную в них силу. Святой Иоанн Златоустый, когда беседовал с духовными друзьями и братиями о каких-нибудь обстоятельствах, в особенности о скорбных, в основной камень, в основной догмат беседы всегда полагал слова: за все слава Богу! По привычке своей, сохраненной церковною историею для позднего потомства, он, ударяя вторым перстом правой руки по распростертой ладони левой, всегда начинал речь свою со слов: за все слава Богу!

Братия! приучимся и мы к частому славословию Бога; будем прибегать к этому оружию при скорбях наших; непрестанным славословием Бога отразим, сотрем наших невидимых супостатов, особливо тех из них, которые стараются низложить нас печалию, малодушием, ропотом, отчаянием. Будем очищать себя слезами, молитвою, чтением Священного Писания и писаний Отеческих, чтобы соделаться зрителями промысла Божия, все видящего, всем владеющего, всем управляющего, все направляющего по неисследимым судьбам Своим к целям, известным единому Богу. Соделавшись зрителями Божественного управления, будем в благоговении, нерушимом сердечном мире, в полной покорности и твердой вере удивляться величию непостижимого Бога, воссылать Ему славу ныне и в век века».

Свт. Игнатий Брянчанинов. Из «Аскетических опытов»

– Все равно у меня не такой характер, – вздохнула Хелен, возвращая матери книгу. – Это нашему Натаниэлю все нипочем. Это он может уезжать куда-то учиться, неизвестно куда, сам не зная, хочет он или не хочет, и улыбаться. А я бы плакала, – заметила она. – Потому что мне было бы просто жалко оставлять свою прежнюю жизнь. Наше небо. Наших лошадей.

Мэдилин помолчала. Память. Жестокая, беспощадная память. Своими картинками, что навсегда остаются на пристрастном материнском сердце. Память. Соль на рану или – вдруг сорванные с нее разом бинты. Нат перед своей дальней дорогой, его легкая улыбка, серо-голубые глаза… А она понимала. Она все понимала, что он хотел бы остаться. Подумаешь, талант к математике. У него были лучшие. Стрелять из лука и покорять диких мустангов, знать тайны леса и иметь еще много других умений в своих прериях.

– Нет таких людей, которым все нипочем, Нелл, – сказала она. – Это ведь недаром сказал Господь: «довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи» (2 Кор.12:9). Думаешь, Нату так уж хотелось уезжать в Гарвард? Или отцу так хотелось отправлять его туда?

– Тогда зачем это все было надо? – заметила Хелен.

– Это было решением любви отца. Пока молодость и есть возможность, надо учиться и приобретать какую-нибудь специальность, ты ведь не знаешь, как потом повернется и сложится твоя жизнь и что тебе тогда в этой жизни пригодится. «Ныне необходимо каждому молодому человеку образовать себя удовлетворительно в юности, чтобы быть полезным существенно отечеству и доставить себе хорошее положение»^[137], – пояснила она.

– Нат все равно никогда не станет жить городской жизнью. Он вырос в прериях, и он отучится и вернется, – уверенно заявила Хелен. – И все забудет. Только потратит зря время на учебу.

– Понадобится – вспомнит, – мягко улыбнулась Мэдилин. – Пока в этом мире строятся города и прокладываются железные дороги, инженеры нужны всюду. Как раз и здесь в прериях – тоже. Вдруг здесь захотят построить новый город? С мостами и железными дорогами? Вот Натаниэль и будет чертить чертежи и делать расчеты. У него все снова будет как всегда. Как ты думаешь, Хелен? Прерии, приключения, чертежи, – нарисовала она уже в своих мыслях новую невольную идиллию.

Хелен тоже невольно улыбнулась. И вспомнила про другое.

– Надо собрать обед отвезти папе. Он говорил, не будет сегодня к обеду. Я пошла, мама.

– Благослови тебя Господь, – заметила Мэдилин.

«Хелен». «Солнечная», «светлая», «лучезарная, как факел». Солнечный лучик в доме и на душу матери. Любимая и дорогая дочь.

Хелен наскоро взнуздала Лиру, закинула ногу в стремя. Глянула вокруг. Какой все-таки зеленой была эта трава и каким синим – небо. «Небеса поведают славу Божию, творение же руку Его возвещает твердь…» – вспомнила она. Наверное, Нат тоже понемногу заучивал ведь эту книгу наизусть. Конечно же. Значит, не пропало. Ничего не пропало. Дружба – она так и осталась. Это непонятно со стороны. Но это понятно тем, у кого вся Псалтирь со своим другом тоже вот так словно пополам. «Псалом – посредник дружбы, единение между далекими»^[138], – поняла сейчас она.

Она улыбнулась. С какой-то смелой и беззаботной решимостью. Все проходит и все пройдет. «И мир преходит, и похоть его, а творяй волю Божию пребывает во веки» (1 Ин.2:17). О чем радоваться и о чем тогда печалиться? Сказал Господь Своим ученикам: «Истинно, истинно говорю вам: вы восплачете и возрыдаете, а мир возрадуется; вы печальны будете, но печаль ваша в радость будет. Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир. Так и вы теперь имеете печаль; но Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас; и в тот день вы не спросите Меня ни о чем» (Ин.16:20–22).

II

Наверное, это была самая нелепая и глупая случайность, какая только могла быть. Наверное, она не стоила своих последствий. Но она была. Хотя в тот день просто всего лишь торжествовала городская весна и наступал конец учебного года. Обычная весна. Обычный учебный год.

Но откуда-то из-за океана, сразу с корабля, сразу с железной дороги дядя приехал навестить своего племянника, и он не стал долго раздумывать и располагаться с дороги, а пошел прямиком в альма-матер своего юного друга. Дядя был охотником. Пылким и заядлым. А еще он никогда не думал о том, что скажут и подумают другие. Наверное, поэтому он и появился у здания Гарвардского университета словно бы английским герцогом – ружье на плече и его ловчий сокол.

Дэви Диксли как раз оказался вместе с другими своими товарищами здесь же на Гарвардском двору, поскольку занятий пока не было. Поспрашивав и поосмотревшись по сторонам, дядя смог наконец остановить именно нужного человека, который знал, кто здесь Дэви Диксли и как его найти. Дэви Диксли был где-то там, возле тех деревьев. Где-то там, возле тех деревьев сокол рванулся в небо, взмахнув крыльями и вырвавшись и от дяди, и от племянника. И вырвавшись вместе с тем самым ремешком, к которому и был ведь привязан по окольцованным лапам, чтобы никуда не улететь. Правда, он не полетел далеко, он просто отлетел в сторону и устроился где-то сверху на одном из ближних деревьев. А потом снова сорвался было в воздух, но уже не смог. Зацепился ремешком своей привязи.

Мистер Эдриан Харрингтон не растерялся. Он вскинул ружье – надо было просто перебить выстрелом бечевку, и тогда птица получит свободу. Но и все-таки не сделал этого выстрела. Слишком рискованно. Стрелять надо было на саму птицу, слишком близко, и он не был готов к возможной ошибке. С невольной горечью Эдриан Харрингтон понял сейчас, что вовсе и не такой уж он и непревзойденный охотник, каким представлялся сам себе всегда со стороны.

Лэйс случайно оказался рядом. Дэви Диксли посмотрел на него. Это была надежда. Они не были близкими друзьями и почти не знали друг друга, но Дэви знал сейчас главное: это был Нат из Висконсина. Говорят, в прериях охотники попадают в глаз белке. И много чего говорят. Что правда, а что – нет, непонятно, но должно же ведь хоть что-то всегда быть правдой.

Натаниэль не был охотником. Но стрелять он умел. Второго выстрела не понадобилось. Сокол оказался освобожден от своих пут, сделал круг по синему небу и спустился к своему хозяину. Тот скинул куртку и укутал его всего, а потом крепко и от всей души пожал руку неизвестному гарвардскому ученику. В коротком разговоре он что-то рассказал о себе, что-то расспросил о нем самом. А потом помахал рукой, и они вдвоем с Дэви пошли уже к выходу из парка.

Натаниэль тоже помахал в ответ. Встреча, одна из десятков и сотен таких же других встреч. Люди разговаривают, люди узнают друг друга и снова теряются в этом мире. Почему-то всегда бывает невольная грусть. Тут же забывается и проходит, просто на мгновение понимаешь: вот она, жизнь. Лэйс не знал. Эдвард Харрингтон считался среди своих друзей и знакомых жестким и властным человеком, тяжелым в общении, тяжелым в жизни. Но Лэйс знал прерии. Когда на сердце слишком большой простор, и острые углы характера и поведения другого человека ничего не могут значить тогда вот такому чужому спокойному, сдержанному складу души. Эдвард Харрингтон был просто человеком. Со своими заботами, печалями и радостями.

Лэйса ждали на главном входе.

– Вы отчислены, сэр, – перегородил ему дорогу сам ректор университета. – Здесь вам не прерии.

Натаниэль посмотрел на него, пытаясь понять и осмыслить. Это было слишком неожиданно. Еще неожиданнее, чем все, что уже произошло. И этого не могло быть. Отец отправил его сюда, отец остался без помощника на ранчо, чтобы он выучился и мог иметь будущее инженера. Он не мог не оправдать его надежд и просто вот так остаться неучем. Это была какая-то ошибка, вся эта история.

Незнакомый, высокий и пожилой мужчина в военной форме стоял рядом с его непримиримым и непреклонным обвинителем.

– Вы отчислены, сэр, но приняты в Вест-Пойнт, – сказал теперь он. – Пойдешь, сынок?

Лэйс помолчал.

– Наверное, придется, – наконец сказал он.

Ректор университета пожал плечами. Казалось, он был озадачен. Он не видел радости своего ученика. Почему-то ему ведь казалось, что тот будет рад такому повороту событий. В Вест-Пойнт попадают единицы. Но, видимо, он ошибся. Только все уже было сказано и решено, и сказанного уже не вернуть назад.

– Ты ничего не теряешь, Нат. Ты точно также будешь иметь инженерные знания, – почему-то добавил теперь он. – Все учебные программы инженерных факультетов всегда пишутся по учебникам с Вест-Пойнта.

Лэйс не понял его обеспокоенности о нем и лишь кивнул, он ведь не знал ничего о недавнем разговоре, когда его просто видели в окно и один из двоих собеседников заметил другому:

– Хотел бы я иметь этого стрелка кадетом у себя в Вест-Пойнте. Только жаль, никак ведь этого не устроить. Уже гарвардский парень.

– Почему? Запросто. По старой дружбе, – невольно загорелся этой мыслью другой.

Наверное, это был не очень честный спектакль. Но Лэйс не знал. А потом ему было уже неважно. Гарвард – так Гарвард. Вест-Пойнт – так Вест-Пойнт.