Ибо крепка, как смерть, любовь… или В бизоновых травах прерий

II

В молчании и тягостном безмолвии пробыл притихший отряд на своем последующем пути к форту. Только осыпался песок под лошадиными копытами и шелестела трава. Зеленые травяные дали и синее небо, и лес, эта открытая книга природы, всем своим величием, всем своим великолепием возвещали и славили Бога. И другая книга, Святое Евангелие, приводила на память свои строки. Проходил Иоанн Креститель и Предтеча Господень по всей окрестной стране Иорданской. «Спрашивали его также и воины: а нам что делать? И сказал им: никого не обижайте, не клевещите, и довольствуйтесь своим жалованьем» (Лк.3:14).

Но другая политика здесь в прериях. «Хороший индеец – мертвый индеец». Дорога сделала поворот. Звездно-полосатый флаг заиграл на флагштоке форта, еще через несколько минут Натаниэль уже оставил своего мустанга у коновязи и пошел представляться коменданту. В наступившем вечере, расположившись на своем месте, положил перед собой лист бумаги. Очинил карандаш.

Наверное, на минуту словно не стало времени. Наверное, на минуту он вспомнил египтянина воина Мину, служившего при царях Диоклетиане и Максимиане^[216] совсем так, как если бы тот жил сейчас. Когда-то тогда Мина оставил свое воинское звание и ушел на горы, в пустынные места, желая лучше жить со зверями, нежели с людьми, не знающими Бога. Святой Мина воин служил в войске, находящемся в Котуанской области, под начальством тысяченачальника Фирмилиана^[217].

Ночь спустилась над прерией, ночь накрыла своим покровом без снов усталого капитана. А назавтра перед комендантом форта легло написанное вчера прошение об отставке.

Тот подписал и швырнул бумагу в ящик стола, казалось, не задумавшись и не придав значения. А потом выпрямился и посмотрел на него. Лэйс понял, что он все знал. Рассел уже рассказал. Расселу были нужны его погоны капитана.

– Вы, однако же, опередили мое решение, сэр. Может быть, вы и хороший боевой офицер, но здесь в прериях такие, как Билл Рассел, нужны больше и больше стоят капитанских погон. Слишком много честности и порядочности, капитан. Но неужели, когда вы брали Юг, вы там не сжигали, не разоряли и не грабили?

Лэйс промолчал. Тогда бывало всякое. Он слышал. Он знал. Но это был все тот же выбор. Честь капитанских погон или мародерство. Лэйс не стал ничего говорить. «Словооправдание не принадлежит к жительству христианскому», – сказал святой Исаак Сирский. А еще ты ведь просто никогда не знаешь про себя всего, какой ты есть грешник. «Так! Страсти в нас. Это надо знать и знать… В сердце нашем может произойти внезапно самое страшное, самое чудовищное изменение. Искушения не престают стужать даже лежащему на смертном одре, – отступают, когда душа оставит тело»^[218]. «Пей поругания на всяк час, яко воду живую, – говорит святой Иоанн Лествичник, – а кто отвергся правильного или неправильного выговора, тот отвергся своего спасения».

Натаниэль простился и вышел. Собрал лошадь и выехал в прерию. Орел распластался в синем небе над зеленой далью. Зеленая даль распахнулась навстречу. Божией волей. Направлением на Висконсин.

III

Но где-то там при дороге была река, и, наверное, Лэйс снова выбрал не тот берег, чтобы спуститься к воде. Потому что он только и успел спрыгнуть с коня на землю.

– Стоять, Натти Лэйс, – услышал он знакомый голос. – Бросай оружие и тогда поворачивайся.

Сколкз. Снова Сколкз. Наверное, только в такие моменты по-настоящему и понимаешь, что же это такое означает на самом деле: «В терпении вашем стяжите души ваша» (Лк.21:19). «Достойное по делам моим приемлю», – вот ведь, подумал Натаниэль. Обессиленный и покорный. Вот точно же грешнейший паче всех человек. Только грешнейшему паче всех человек выпадает всегда вот такое на долю. Он отшвырнул револьвер, выкинул нож и обернулся. Получилась же эта встреча. Не ожидал он, не ожидал Сколкз. И все, что было сейчас вокруг – только лес, только звенящая тишина и никого, кроме них. Лэйс стоял, смотрел, а рядом текла река, совсем близко, совсем рядом, заливались птицы, и спасение было невозможно, и терять было нечего. «Чашу спасения прииму…» (Пс.115:4) «Вот и все», – вспомнил Натаниэль. Твоя готовность ведь пролить мученическую кровь, когда потребуется.

– Что же ты, не думаешь стрелять? – заметил он. – Но чего тогда ждешь?

– Я не мог стрелять из-за спины. Это была бы подлость. А потом, это ведь слишком простая гибель, – насмешливо улыбнулся он. – Мне все-таки нужна месть, Маленький Сын Волка.

– Дакота не пытают своих пленников, – спокойно сказал Натаниэль, но и все-таки невольно отступил назад.

Это ведь все равно не представить тогда всю боль. Сколько боли было в его жизни, в его жизни обычного висконсинского мальчишки и потом того боевого капитана, отделавшегося во всей войне Севера и Юга ведь всего лишь пустяковым ранением и царапинами? Сколько боли было в его жизни, но сколько ее будет, той, которую он должен будет вынести? Натаниэль удержал вздох. Все равно. Сколько бы ее ни было – но будет столько, сколько он вынесет. Не больше. Господь все знает и Господь рядом. Боль – она все равно одна и та же боль, и великая, и малая. Просто молчать. Все закончится. Все ведь закончится, сколько бы этой боли и ни было. «И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить…» (Мф.10:28) Все ведь сказано. Для него все сказано: «Верен Бог, Который не попустит вам быть искушаемыми сверх сил, но при искушении даст и облегчение, так чтобы вы могли перенести» (1 Кор 10:13).

– Куда ты, Маленький Сын Волка, – усмехнулся Сколкз. – Не думай, огня и железа не будет. Моему отмщению хватит и вот этого, чтобы ты знал, чей нож и чья рука. Теперь ты знаешь.

Натаниэль посмотрел на реку. Зеленая трава, прозрачная вода и блики солнечного света. И цена всей его жизни вот так внезапно вдруг всего в одном мгновении. «Скажи ми, Господи, кончину мою и число дней моих, кое есть. Да разумею ли, что лишаюся аз?..» (Пс.38:4) Наверное, за последнее время было слишком много событий. Он так устал от всех них. Это было слишком больно, слишком невозможно – этот миг, эти неизбежность и обреченность.

– Сколкз Крылатый Сокол, – зазвенел его голос, – ну, что тебе стоит. Оставь мне жизнь!

Сколкз с недоумением посмотрел на него. Казалось, нельзя было произнести этих слов и вместе с тем остаться прежним, равнодушным и бестрепетным капитаном. Но Натаниэль оставался. Всегда оставался. Наверное, у него ведь просто был всегда вот этот ровный, спокойный свет во взгляде и было вот это умение молча и ровно принимать своим сердцем любую боль, любое событие и любую данность. Как сейчас он ведь и примет всякий его ответ.

– Нет, Маленький Сын Волка.

Он и не надеялся. И все-таки… «Кто даст ми криле, яко голубине? И полещу, и почию?..» (Пс.54:7). Лэйс ответил легким поклоном. И отвернулся в сторону. Синяя река. Зеленая трава на другом и на этом берегу. Но это просто слишком зеленая трава. «Вскую прискорбна еси, душе моя? И вскую смущаеши мя? Уповай на Бога, яко исповемся Ему, спасение лица моего, и Бог мой» (Пс.41:6).

«Если верно, что возвратимся в Небесное Отечество, то «вскую прискорбна еси, душе моя»? Ибо безмерное сокрушение сердца о чем-либо чувственном омрачает и возмущает ум. Оно изгоняет из души чистую молитву и умиление, а отсюда жестокость и нечувствие. Если будет тревожить тебя уныние, не падай духом, но помолись Господу да подаст тебе терпение. По молитве же сядь и, собрав помыслы свои, утешай псаломски душу свою. Скажи: «Чего расслабла ты, «душе моя»? Не всегда ведь жить нам в мире этом? Послушай, что говорил Пророк: «пресельник аз есмь на земли, и пришлец, якоже вси отцы мои» (Пс. 38, 13). Преселимся и мы с тобою, когда это будет угодно Богу».

Симеон Новый Богослов, Ефрем.

Псалтирь в святоотеческом изъяснении

«Аллилуиа…», – вздохнул Натаниэль. Пусть. Пусть Сколкз решает, как хочет. Ему-то самому что? У него другая забота. У него вот эта печаль и вот эта зеленая трава. И вот этот мир, вот эта тишина, что натянутой струной ведь словно в той же мольбе сейчас вместе с ним и за него: «Веровах, темже возглаголах, аз же смирихся зело…» (Пс.115:1)^[219] Веровах, темже возглаголах…

«Нужно «веровать» Божиим обетованиям, подобно Аврааму; он не исследовал дело обыкновенным порядком человеческим, но взирал на силу Обещавшего, и этим особенно прославил Бога. Верующего никакое несчастье не может повергнуть в отчаяние. «Смирихся» не просто, но «зело»: ибо всякий обладающий знаниями должен быть и наиболее знающим человеческую немощь. Знай, что «смирение» есть не что иное, как чтоб всех людей почитать лучшими себя. Твердо содержи в уме своем, что ты виновен во многих грехах. Не воздавай злом на зло, ни оскорблением за оскорбление; ибо этим смиряет тебя Сам Господь, видя, что ты не смиряешься сам собою. Будь готов при всяком обличительном слове говорить: прости мне; потому что такое смиренное прошение расстраивает все козни диавола»^[220].

Сколкз все-таки швырнул Натаниэлю его оружие:

– Забирай. И исчезни отсюда. Пока я не передумал.

Лэйс мгновение стоял. Понял.

– Я буду всегда помнить, Сколкз.

Сколкз смотрел на речную излучину. Услышал, как прошелестела трава под удаляющимися шагами, как глухо простучали куда-то прочь копыта. Он знал, что возненавидит Натаниэля теперь еще больше. Но сейчас Сколкз Крылатый Сокол поступил как поступил. Подошел к своему мустангу, погладил его по носу:

– Ты, конечно же, не понял меня, Быстрокрылый. Но он друг дакотов, хотя у него и светлая кожа. Я должен был так поступить. Я должен был поступить не по ненависти, но по справедливости.

Он возненавидит Маленького Сына Волка теперь еще больше. Но все-таки это будет потом. А сейчас было неважно. А сейчас он стоял среди зеленой травы, и желтый песок горел в солнечных лучах на другом и на этом берегу, золотистый песок и зеленая трава…

IV

Тень встречного всадника легла поперек дороги. Наверное, слишком много встреч. Слишком много приключений. Но сейчас это была хорошая встреча. Синяя Стрела.

– Куда же ты держишь путь-дорогу, мой бледнолицый брат?

– Домой, в землю, которая называется Висконсин, – сказал Лэйс.

– А твое имя?

– Натаниэль Лэйс. Но дакота иногда называют меня Маленький Сын Волка. Шон Маинганс.

– Но как тебя зовут твои друзья? – заметил Синяя Стрела.

– По-всякому, – улыбнулся Лэйс. – Нат, Натаниэль, Тэн, Натти. Нафанаил.

Синяя Стрела помолчал:

– Ты ведь, наверное, вырос в прериях, – заметил наконец он. – А еще ты храбрый и честный воин. Оставайся с нами. Нам нужны воины.

Натаниэль не ожидал такого предложения. И никогда не думал о таком выборе. У него была своя кровь, своя череда поколений. Он был другом дакотов, но вместе с тем ведь и таким чужим среди них.

– Не знаю, – сказал он.

– Тогда будешь гостем и другом, – заметил Синяя Стрела. – Я не хочу, чтобы с тобой приключилась какая-нибудь беда. Ты ведь в своей синей форме, Нат. Погостишь у нас, а потом я провожу тебя в безопасный от индейцев предел. Но сегодня нам не по дороге.

Натаниэль улыбнулся и согласился. Новых приключений все-таки тоже не хотелось. Он повернул коня, и они с Синим Стрелой поехали вместе. Трое встречных всадников показались впереди и остановились. Косые лучи закатного солнца лились на дорогу и издалека были видны только нечеткие силуэты в золотистой вечерней пыли.

– Наши разведчики, – сказал Синяя Стрела. И продолжил: – Как ты, наверное, уже и сам все понял, всегда вот так настороже и могут в любой момент появиться везде и всюду, чтобы никакие нападения не стали вдруг неожиданностью. Ты только ничему не удивляйся, – заметил он. – Леса и прерии громадны, и у нас мало воинов для таких просторов. Мы ведь еще должны и охотиться для племени. Поэтому некоторые наши девушки становятся такими же, как и воины, разведчиками, пока они не жены и не матери. – И улыбнулся. – Давай передохнем. Там как раз спуск к реке.

Они подскакали и спешились. Легкая, тоненькая фигурка спрыгнула на землю рядом с Натаниэлем. Платье с бахромой и бисером. Тень легкой улыбки. Синяя Стрела упомянул в своих словах про таких воинов у них. Но это была не индейская девушка. Она озадаченно посмотрела на него. Лэйс забыл, что появление американского капитана среди дакотов тоже не могло ведь быть повседневным событием.

– Натаниэль Лэйс, мисс, – отвесил он легкий поклон. Боевой капитан здесь, в прериях, конечно же, не мог быть знатоком салонного этикета, но, наверное, надо было ведь что-то сказать, подумал он.

– Элизабет Дэйв, – ответила та в свою очередь и отвела глаза.

Синяя Стрела уже вел разговор со своими товарищами. Наверное, это был очень интересный и оживленный разговор. Лэйс с девушкой словно остались друг с другом один на один.

Элизабет снова посмотрела на него. Тайная задумчивость наполняла сейчас эти глаза с золотисто-карим светом. О чем она думала сейчас? О том, придется ли ей еще когда-то встретиться здесь, в этих прериях, вот так со своим соотечественником? Или о том, что они были одной крови и одного цвета кожи, и она, может быть, однажды полюбила бы его, а он – ее? И он сделает ей предложение. Но девушка не читала в своем девичестве ни дамских романов, ни всякой утонченной и изысканной литературы и не жила по ним. Она видела просто зеленую траву вокруг, синее небо над лесом и просто капитана с серо-голубыми глазами.

О чем думал он, красивый, юный, светлоголовый капитан? Полный силы и доблести? Но он просто уже, наверное, успел ведь привыкнуть, о чем всегда надо думать при любых встречах и в разговорах с любыми людьми: «Воздавай почтение ближнему как образу Божию, – почтение в душе твоей, невидимое для других, явное лишь для совести твоей. Деятельность твоя да будет таинственно сообразна твоему душевному настроению.

Воздавай почтение ближнему, не различая возраста, пола, сословия, – и постепенно начнет являться в сердце твоем святая любовь.

Причина этой святой любви – не кровь и плоть, не влечение чувств – Бог»^[221].

– Простите, мисс, – наконец заметил он. – Но как вы оказались вот так здесь в прериях? Это не мое дело, но может быть, вам нужна помощь? Может быть, вы хотите вернуться куда-то домой? Обещаю вам тогда защиту нашего звездно-полосатого флага.

Элизабет повернулась к своей лошади и погладила ее по шее, по ушам. Снова посмотрела на капитана. Наверное, трудно решиться поменять что-то в своей жизни, когда все уже получилось так, как получилось, и тебе за двадцать, и ты привыкла. А еще успела ведь полюбить прерии.

– Я не знаю, – сказала она. – Я уже здесь. Так что, пока в прериях стоит мир, значит, будем жить. А если нет – так нет. «Easy come, easy go»^[222].

Элизабет вздохнула о своей последней фразе. Она знала, что это ведь были только слова. Сказать было так легко. Но однажды настанет день, когда это будут не просто слова, когда их надо будет принять в свое сердце, в свою душу, какими бы они ни стали событиями и испытаниями. А распахнувшиеся к горизонту дали прерий словно распахнулись на мгновение еще больше. Через пространство и время. Силой памяти и слова.

Часть вторая. Из Виргинии в Миннесоту

Глава 1. Она была из Виргинии

I

Это были зеленые луга Виргинии – эти великолепные дали, которые открывались взгляду из распахнутого окна комнаты. Мягкие вечерние лучи ложились на траву, на деревья и на весь этот великий и беспредельный мир, раскинувшийся отсюда во все стороны земли.

И сегодня, в этот уже спускающийся к вечеру великолепный летний день в усадьбе у Сэнди Дэйва появился на свет малыш – его маленькая дочка, его маленькая Элизабет, но пройдет время – и она станет уже взрослая девушка. И где-то там, впереди, в смешении судеб и дорог, встанет над ней палящее синее небо Миннесоты и зашелестит под копытами ее мустанга бизонова трава прерий.

Но пока наступали всего лишь сумерки этого дня ее рождения, и пока она была всего лишь маленьким ребенком любящих друг друга родителей, а ее мать успокаивала и ободряла сейчас своего счастливого, но все же и чуть огорченного мужа, который где-то в глубине души надеялся и ждал, что у него будет сын. И глубоко, далеко темнели за окном дали лесами Аппалачей в спускавшихся над раскинувшимися травами этих сумерках. Элизабет будет расти в любви и радости, посреди солнца, травы и цветов.

Но Бетти едва повзрослела, когда началась война между Севером и Югом, и для маленькой девочки тоже настали дни испытаний и трудностей. Год проходил за годом, Юг терял запасы, людей и силы, а прежде великолепные усадьбы постигала одна и та же участь жизни за гранью бедности и непомерных усилий. Элизабет молчала, и улыбалась, и уставала и обессиливала, и снова шла и что-то делала. Она не хватала звезд с неба и не носила капитанских погон, она была просто стойкой и умела делать все молча. Как и все другие женщины Юга.

А вокруг были лищь небо, и лес, и земля, и она верила, что еще немного, и Юг победит, и все снова станет хорошо, и они заживут снова счастливо и радостно, как живут только в хорошей сказке. Но Юг не победил. Юг оказался потоплен в своей крови и чужой кровью. И только боль и неизвестность могли быть теперь на сердце. Только боль и неизвестность во всем вокруг и во всем впереди. Когда непонятно, как жить. Когда непонятно, как быть. И непонятно, чем накрывать завтра на стол. Потому что случайных заработков отца еле хватает на сегодняшний день, а на службу Союзу полковник, который жил и воевал в другой стране, никогда ведь не пойдет.

Но она была любимой папиной дочкой, умела стрелять, справляться с лошадьми, метать ножи. Она подумала и решила. Америка – она ведь все равно Америка, Соединенными ли Штатами или КША. Так в прериях Миннесоты появится однажды вестовым новый офицер. Всегда чистый, ясный голос – и нежно очерчены губы, и во всем легкость – в движеньях, улыбке и взгляде. Платье с синего сукна и капитанские погоны. Она будет верить только в стойкость и что все, как надо. Жалование пойдет в помощь на усадьбу.

II

Она не сразу окажется в Миннесоте. Сначала полк будет стоять в Висконсине. Элизабет поселится у Мэдилин Лэйс. Она просто подойдет в поселке к первой повстречавшейся женщине спросить, не знает ли та, у кого здесь можно остановиться. Элизабет обычно искала возможности поселиться где-нибудь в ближнем селении при форте, если была такая возможность. Все-таки, в самих фортах всегда нужны боевые люди, а не леди с темными локонами. Женщина, к которой она подошла, была Мэдилин. И Мэдилин, конечно, позвала к себе. «Страннолюбия не забывайте, ибо через него некоторые, не зная, оказали гостеприимство Ангелам» (Евр.13:2). А Ната не было дома, и как раз была свободная комнатка.

– Только это довольно далековато отсюда, – спохватилась Мэдилин. – Мы живем на ранчо в прерии.

– Я только рада, – улыбнулась Элизабет. – Я просто встану пораньше и доберусь вовремя. Я люблю лес, и траву, и синее небо, и когда ранний рассвет. Когда он еще синий, а потом встает солнце.

Мэдилин улыбнулась. Прямо родственные души. Она тоже любила.

Хелен наскоро перетащила свои вещи в комнату брата и спустилась вниз звать гостью устраиваться. Мэдилин как раз убирала чашки. Вздохнула. Какими только путями и судьбами. Девочка с Юга.

Хелен же показала Элизабет комнату и заметила:

– Тут на полке книги, если хочешь, бери читай.

Она прошла к окну и потянула выдвижной ящичек.

– И вот Библия – тоже.

– Я не читаю такое, – не придала значения Элизабет. – У меня другое. Французские энциклопедисты. Ницше.

Хелен улыбнулась. Она не подумала. Не все читают и не всем надо. Но почему-то у них с Элизабет уже сложилось такое простое и легкое общение между собой, что она не удержалась:

– Ты герой, Лиззи, – сказала она. – Я не знаю, как бы я жила, если бы не верила в Бога. Было бы очень неинтересно и скучно. Ты просто не видела православного храма, не читала святых Отцов и не знаешь смысла. А еще я не знаю, как тогда было бы ждать брата, когда он у тебя ведь был боевой офицер где-то в Виргинии, если не верить в Бога. И он не верит. Наверное, с ума сойти. А так он у тебя православный воин, а не просто так. Даже если и погибнет. «Знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день» (Ин.11:24), – уже тихо и серьезно зазвучал этот голос.

Элизабет присела к столу. Невольно взяла книгу в руки, положила. Она слышала, но никогда не видела этой книги. В доме отца ее не было и не могло быть. Наверное, там были собраны в его библиотеке все философы и материалисты мира. Она провела ладонью по переплету и убрала книгу на место. Синяя, с серебристым тиснением. Синяя, как синяя форма северян-янки тогда. Как ее синее платье теперь. Наверное, в такие моменты становится неважно, кто прав и кто виноват. И чья обида больше. Или же чья правда вернее. Сейчас, когда эта такая красивая и милая Нелл, о чем-то задумавшись или что-то вспомнив, смотрит за окно, и ты понимаешь – у каждого ведь была своя боль. И с той, и с другой стороны – все равно.

– Но он вернулся, правда? – тихо сказала она. Мэдилин ведь упомянула в разговоре своих детей, и Элизабет уже знала. – Хорошо, что все хорошо кончается, Нелл. Но на войне как на войне. Наверное, жалко всех. Но всех не пожалеешь.

– Вот поэтому, если Бога нет, то, чтобы жить в этом мире, конечно, надо быть только законченным эгоистом, потому что всех не пожалеешь. Но Бог жалеет всех. «Иже всем человеком хощет спастися и в разум истины прийти» (1 Тим.2:4). И тогда у тебя уже совсем другой мир и другой смысл, – заметила Хелен.

– Может быть, – просто сказала Элизабет. – Но что уже Югу с этой жалости? Все равно ведь, как есть – так есть.

– Ты не поняла, Лиз, – вздохнула Хелен. – Пойдем, я покажу лучше тебе, как у нас в саду. И наших лошадей.

– Пошли, – улыбнулась та. – Лошади – это такая красота.

Они подружились и скоро стали уже словно сестры. Хелен поняла, что ей порой все-таки так не хватало Уинаки. А Элизабет – ее младшей сестрички Кэролайн. Когда-то было детство. Когда-то много чего было. А потом началась война между Севером и Югом. Но теперь ни Севера, ни Юга больше не было. Осталась только память. Память, которая у этих двух девушек все-таки не стала злопомнением друг на друга. Получилась дружба.

«Благое говорить – серебро рассыпать, а благоразумное молчание – золото».^[223] Случайная гостья усадьбы сразу понравилась Хелен. Сдержанная, молчаливая, она походила на Натаниэля. Наверное, это был такой характер. Как когда-то сказала Уинаки: каждому свое. Она сама была больше другая: увлекающаяся, восторженная, порывистая. Наверное, так и придется одергивать себя всю жизнь. Но она привыкла. И просто была такая, какая есть. Хелен всегда просто знала: «Рех: сохраню пути моя, еже не согрешати ми языком моим» (Пс.38:2). И тогда молчала.

А потом Хелен как-то самим собой увлекла свою новую подругу зайти в храм. Просто шли мимо по поселку, и она предложила, словно бы неожиданным и случайным порывом. И Элизабет, зажигая свечу перед иконой Пресвятой Богородицы, невольно подумала, как это она столько жила и не знала, что есть такая красота и такая тишина, как здесь, в православном храме…

А Лиза еще не знает. Лиза еще не знает всего:

– «Аще и во гроб снизшел еси, Безсмертне, но адову разрушил еси силу, и воскресл еси, яко победитель, Христе Боже, женам мироносицам вещавый: радуйтеся, и Твоим апостолом мир даруяй, падшим подаяй воскресение…»^[224]