Раскинув руки, я легко припустилась с пригорка. Бежала, подпрыгивая, вытягивая в полете руки, выпрямляя коленки, носочки, отталкиваясь от тёплой земли. И, правда, воздух – пьёшь… Ветер дул в подол, рукава, щекотал ноздри, ласкал лицо, легко касался волос. Я кружилась в его теплом порыве.

На телеге оказался загорелый юноша лет двадцати. Он сидел на высоком возу, полном душистого сена, и слушал музыку, в ушах торчали провода от СD. Увидев меня, потянул вожжи, остановил телегу.

Задыхаясь, я сбивчиво принялась объяснять пареньку, в какую неприятную ситуацию мы попали и что нам не к кому обратиться – я развела руками, охватывая пустынное до горизонта поле.

– Есть инструменты? – спросил юноша по-деловому и сорвал провода с ушей.

Я обрадовано закивала: полно, целый багажник!

– Я бы мог… Но куда с телегой? – Спаситель задумчиво посмотрел по сторонам, ища выход.

– А может, распряжём лошадку? Там ручеёк, напоить можно, – предложила.

Юноша согласился. Он слез с воза, ослабил на телеге ремни, опустил оглобли – и вот уже рыжая, немного исхудалая кляча, переваливаясь, вместе с нами шагает к мостку.

Юноша был коренастый, крепкий и неразговорчивый. Обветрены губы. Руки в мышцах-буграх. Одет он был в короткие тёмные брюки. В ворот рубахи виднелась могучая жилистая шея. Суровый крестьянский облик и ясный, застенчивый взгляд ярко-голубых глаз, окруженных пушистыми, выгоревшими на солнце, ресницами. Чёрные волосы были выкрашены в льняной цвет. Юноша-блондин – дань моде, подумала я и улыбнулась: цивилизация проникла и в этот нетронутый уголок.

Говорил паренек неспешно, немного распевно, сбивчиво. Я поняла, что юношу смущают моя радость, взгляд и вопросы – смотрел украдкой, не глядя в глаза.

– Как зовут тебя?

– Пётр, – сурово выдавил.

– Учишься, работаешь, Петя?

– На тракториста учусь, в техникуме. А сейчас каникулы. Матери по хозяйству помогаю.

Мы подошли к мостку.

– Вот Петруша – наш спаситель, – представила я юношу Антонине.

Она стояла в тени ивы, обдуваясь лопухом, как веером.

– Зажарилась? А я совсем сгорела, спине больно. – Я осторожно дотронулась до плеча и скрутившись, попыталась, заглянуть назад. – Посмотри, уже облезаю? – повернулась к Антонине.

– На-те рубаху, – Петруша стал расстёгивать пуговицы. – Я к солнцу привычный, мне оно нипочем.

Я завернулась в ситцевую ткань, обрадовалась. Закатала до локтей рукава Петрушиной рубашки. Длинные концы узлом завязала под грудью. Почувствовала облегчение.

– Спасибо, Петруша.

Загорелые щеки юноши запылали от непривычного для него слова «Петруша».

– Где у вас тут… Что делать? – хмуро спросил паренек, сдвинув брови.

Мы отправились с ним обратно к духам, в вымершую деревню. Антонина и кляча осталась у мостика.

Выверенными движениями Петруша распаковал инструменты, приподнял машину, открутил болты, переставил колесо. Дело спорилось в его ловких руках.

– Вот, принимайте работу, – смахнул пот с лица.

– Как быстро управился, – спасибочки, – просияла я.

Паренек снова отвёл взгляд:

– Так что тут… Я привычный… А вам не следовало бы по ухабам… – Он с уважением посмотрел на автомобиль «Ауди». – Одним нельзя – хулиганы… А сами откуда вы? Не секрет?

– Из Москвы. В отпуск приехали.

– Ой! Из самой Москвы? – не поверил Петруша.

– На кладбище приезжали. К Николаю Журавлёву. Знали такого?

От вежливого «вы» юноша вновь смутился.

– Дядя Коля? Знал, конечно. Он в прошлом году помер. Хороший мужик ушел, жалко очень. А кем ему будете? – Юноша осторожно заглянул в лицо. – Родственники?

– Да-а… – протянула я неуверенно. – Конечно, родственники, – уверенно тряхнула головой. – Кто же ещё? А не знаете, где его семья? Есть ли жена, дети?

– Дети в городе. А тётка Прасковья – то есть жена его – в деревне живёт, недалеко от моей мамки. В Гороховке.

– В Гороховке?

– Деревня так называется. Да вы проезжали мимо.

– Что, и Николай там жил?

– А где же ещё? Там и жил. В колхозе работал.

Мы подъехали к мостику. Антонина вышла из тени.

Радуясь дневной передышке в работе, неожиданному приключению, на лугу мирно паслась лошадь.

Я полезла в сумку достать Пете деньги.

Увидев смятую бумажку, паренек возмутился:

– Что вы! Я… Я ж не… – Он быстро-быстро заморгал. Мне показалось, сейчас заплачет.

Я одернула руку. Протянула Петруше рубашку, снова подставив спину солнцу. Мы тепло попрощались с пареньком – почти, как родственники.

По дороге в жёлтых подсолнухах мы снова отправились в путь. Облака-мячики, похожие на крупный белый горох, двинулись следом.

На указателе «Гороховка» я притормозила. Подумав, решительно повернула в деревню.

Переехав лужок и овраг, мы очутились на центральной улице. Деревянные домики в кружевных ставнях выстроились перед нами в ряд, касаясь друг друга палисадниками, в которых полыхали мальвы. Около каждого – лавочка.

От жары на улица стала безлюдной.

Мы медленно ехали по Гороховке, оставляя за собой густой столб пыли-пудры. Перед нами, шлёпая лапами, не спеша, вразвалочку, топали гуси. Гусыни-мамочки в тревоге пронзительно вскрикивали резкими голосами и длинными плоскими носами теребили-поторапливали пушистых детей – невнимательных, нерасторопных гусят.

Мы не хотели пугать птиц и пристроились следом, медленно плетясь за гусиной процессией. Дойдя до перекрёстка, гуси повернули к пруду и освободили нам путь.

Вдруг я увидела на улице босоногого подростка на велосипеде и махнула ему рукой: подожди, мальчик!

– Не знаешь, миленький, Прасковья Журавлева где живёт? – спросила.

– Вон, большой дом у дуба, – показал мальчуган.

– Что? – заговорщически улыбаясь, спросила я Антонину. – Заглянем в гости к Прасковье Журавлёвой?

Она сидела в машине, не издав звука. Казалось, спутницу совсем не интересует, куда мы направляемся. Главным было движение. Она смотрела по сторонам, любуясь проскальзывающим пейзажем, о чем-то думала, что-то шептала. Только теперь Антонина поняла, что я задумала.

– Ты хочешь… – Она заволновалась.

– А ты?

– Но что мы скажем? Кто мы такие? Что нам нужно? Не стану же я рассказывать хозяйке, что ее умерший муж сто лет назад – в детстве! – подарил мне колечко из металла, которое до сих пор храню! – Она возмущённо откинулась на сиденье.

Я не знала, на что мне решиться. Потёрла ладонями руль. Посмотрела на себя в зеркальце. От солнца мое лицо полыхало.

– Мне б только в избе постоять, чтобы воздух вдохнуть… Посмотреть, где спал… Что в окно видел… – казалось, Антонина уговаривала себя. – Может, фотография висит на стене – у меня ни одной нет…

Я уже не раздумывала:

– Все, пойдём! Что-нибудь придумаем. Все, как надо, сложится. Может, и нет Колиной жены дома.

Я припарковалась в тени дерева и вышла из машины.

Снова дохнуло жарой.

– С пустыми руками неудобно, – постояв, нерешительно сказала Антонина.

– Магазин есть в деревне? – крикнула я мальчугану с велосипедом, который стоял неподалеку от нас, с любопытством разглядывая автомобиль.

– Там, – указал он на крепкое здание.

Крепкая дородная продавщица в ситцевом фартуке отвесила нам из большой коробки конфет.

– Может, сахар возьмём? Сварит Прасковья варенье. Вишня поспела – я в палисаднике видела, – предложила Антонина.

– Берите. Последний мешок остался.

Продавщица подтащила к весам мешок. Её крупная грудь от напряжения волновалась.

– Водитель ушёл в запой. Теперь недели две, считай, подъедать остатки будем.

– А что лучше всего принести в дом? В гостинец? – спросила я.

– Водку возьмите! Самое главное угощенье! В деревне без водки-злодейки нельзя!

Продавщица показала на витрину сверкающих бутылок. Под ними россыпью лежали сникерсы, чипсы и прочая заграничная мишура в пакетиках. А совсем рядом, на соседней полке, покоились гвозди, молотки, инструменты.

– В хорошем доме жил твой Коля!

Я с восторгом смотрела на высокую избу. Мы стояли у ворот крепко слаженного дома.

– И окон как много! Посмотри, и шторки кружевные… Наверное, светло в доме, приятно.

– Работящий Коля был, хозяйственный, – согласилась Антонина.

– Будь что будет! С Богом!

Я взобралась на крыльцо и громко постучала в окно.

В глубине двора лениво подала голос собака.

– Собака во дворе… Раньше в любой дом зайдёшь – ни собак, ни замков… – заметила Антонина.

К нам долго не выходили.

– Наверное, нет никого. Пойдём! – Антонина потянула меня к машине. Мне показалось, малодушно обрадовалась.

– Нет, подождём! – настырно стояла я на своем. – В жару где быть Прасковье? Может, в погреб отошла или на огород за морковкой.

Я снова настойчиво постучала в раму и увидела, что на окне дёрнулась шторка.

– Дома, увидела нас!

Мы приготовились к встрече.

– Значит так, не забудь, мы с тобой из газеты, – Я стала инструктировать внезапно побледневшую Антонину. – Корреспонденты. Изучаем историю родного края. Хотим написать очерк о Николае Журавлёве. Все запомнила? – Я сурово смотрела. – Ничего не перепутаешь?

Антонина кивнула. От волнения её лицо покрыли красные пятна.

– Не переживай ты так! А то слова забудешь!

– Попробуй не волноваться! Если б в Кремль приехать или в Гранд-опера, а тут – к Прасковье Журавлёвой, в Гороховку! – Из последних сил отшутилась певица.

В сенцах раздались шаги.

– А корреспонденты к своим героям с водкой приезжают? – вдруг прозрела моя спутница и посмотрела на тяжёлую сумку с гостинцами.

Я на секунду задумалась. Уже стукнула входная дверь.

– Это смотря к кому приезжают. А мы-то к самому Журавлёву в гости! Он же не простой колхозник – герой тыла! – сочиняла я на ходу, прислушиваясь к приближающимся шагам.

– А может, никакой он и не герой. Жил себе и жил, как все живут. Я же ничего о нем не знаю! – запаниковала Антонина.

– Как это не герой! Я фотографию на кресте видела – улыбался. Тебе колечко подарил. Про любовь, ты говорила, молчал – значит, скромный был, сдержанный. Паренёк на телеге Петруша сказал: хороший мужик был дядя Коля. Этого мало? И дом – смотри-ка! Красавец! – Я стукнула рукой по завалинке. – Такие ставни выпилить – из твердого дерева! Крючком такую вязь не сочинишь. Тебе мало? Про кого ещё писать-то?

– Авантюристка! – прошипела Антонина и широко, радостно улыбнулась в открытые ворота.

В калитке стояла заспанная женщина в ситцевом платье с короткими рукавами. Недоумевая, она смотрела на нас, вытирая скрюченными пальцами опухшие глазки. Платье с боку на ней задралось и едва вмещало пухлые бедра. Неприбранные волосы лежали неровной копной. Женщина была босой.

«Чудо в перьях», – подумала я и посмотрела на одухотворённую Антонину, которая во все глаза, волнуясь, смотрела на хозяйку.

– Добрый день! Прасковья Журавлева здесь живёт? – спросила я, чеканя слова, вежливо.

– Я Прасковья, – Женщина проснулась.

Возникло замешательство. Мы с любопытством изучали друг друга.

– Разрешите представиться: к вам приехали по заданию редакции, – Я взяла инициативу в свои руки. – Пишем очерк про интересных людей нашего края.

Прасковья не сразу поняла, что я ей сказала.

– Вы жена Николая Журавлёва?

Я пристально посмотрела в её круглое лицо и обнаружила на нем нос-картофелину.

Прасковья кивнула.

– Мы собираем о нем материал.

– Муж-то мой Коля год как помер, – наконец, хриплым голосом выдавила хозяйка и поправила платье.

– Примите наши соболезнования! Разрешите задать вам несколько вопросов о колхознике Журавлеве. Не помешаем?

– В дом-то пустите? – подсказала Антонина.

– Ох, конечно! Входите! Милости просим, – встрепенулась Прасковья. – Только я Бориску привяжу, а то вас покусает.

Немного косолапя, женщина проворно кинулась к собачьей будке.

– Про корреспондентов – это ж только предлог, чтоб Прасковья нас не выставила, в дом пригласила, – шёпотом сказала я Антонине. – А как вскроем бутылочку, все и забудется: кто приехал, из какой газеты, с чем, по какому поводу… какая разница!

Мы вошли в комнату.

На подоконниках буйно кустилась герань, источая чуть резковатый запах. В углу царила беленая печь. Заслышав наши шаги, с неё на пол спрыгнула кошка. Потянулась, выгнула спину и, журча, потёрлась о мои ноги.

– Брысь, Милка! Не мешай! – шикнула хозяйка. – Проходите. Садитесь, – Прасковья показала на лавку. – Или лучше в переднюю комнату – там понарядней. А я приоденусь.

Она скрылась за дверью.

Мы осмотрелись.

Вкусно пахло пирогами. Я почувствовала, что проголодалась.

Комнаты у Прасковьи были небольшие, но уютные, без лишних вещей. Сквозь прикрытые ставни солнце лизало крашенный пол, на котором лежали самотканые цветные дорожки. Покрытый ажурной скатертью, приковывал взгляд стол. Над диваном висел ковёр, а у стены напротив стоял телевизор. В углу комнаты покоилась икона с тихо тлеющей лампадкой. Чистота и покой. Умиротворение.

Я подошла к окну и выглянула во двор. В будке изнывал от жары лохматый Бориска.

Антонина печально ходила по дому, трогала скатерть, прикасалась к стенам. Прижала пальцами листик герани, потёрла. Поднесла ладонь к лицу и вдохнула с руки резкий запах. Прислонилась головой к косяку двери – на мгновение застыла. Казалось, все в доме она хочет запомнить. Увезти с собой в воспоминаниях, в далекую Москву.

Я выгрузила на стол конфеты, поставила рядком бутылки.

– Не пойму я что-то: вы что ж, из газеты?

Прасковья вышла из спальни, поправляя на боках складки темного платья с белым воротником до пят. Она нарядилась, утихомирила волосы – подсобралась, постройнела.

– Не обессудьте – я картошку полола. На жаре умаялась и прилегла отдохнуть. Свалилась замёртво в сон и не сразу ваш стук в окно услышала. Это что же – гостинцы? – увидела она на столе бутылки.

– И сахар в мешке. Варенье готовите? – спросила Антонина.

– Варю. Но теперь уж мало. Коля мой вишнёвое больно любил. А мне одной-то – много ли надо?

– А дети?

– В городе. Снохи сами хозяйки. Два сынка у меня. В магазинах сласть берут. Сейчас не больно-то своё нужно. А за сахар спасибочки. Ой, что же я столбом стою! Изваяние, вырядилась! Буду стол накрывать! У меня и пироги припасены – будто чуяла, что гости нагрянут.

Она кинулась к печке.

– А что же Коля-то умер? Болел что ли? – поинтересовалась я.

– Не болел – сердце. А так сильный был, крепкий… Никогда на здоровье не жаловался, – Голос Прасковьи дрогнул.

– А фотографий нет Николая?

– Как это нет! Полный альбом в шкафу. Возьми-ка, листай, – сказала она Антонине, показывая на полку. – И дети снимали, и внуки. А ты куски-то покрупней нарезай, а то начинка повылетает, – подсказала мне.

Антонина вынула из шкафа пухлую папку с фотографиями.

– О-о-й, детонька, а спина-то твоя? – вдруг охнула Прасковья, заметив, что я повожу плечами, стараясь унять боль. – Никак ты обгорела? – Она посмотрела на мою обожжённую спину.

– Есть немного, – Я откусила от пирога. – По солнцу много ходили. И проголодалась! Вкуснотища! – похвалила. – С капустой и грибами?

– Бери, ешь! Там с луком и яйцами, и сладкие. Все нарезай, не жалей. Вот что, милая, бросай-ка ты эту затею, – вдруг сказала Прасковья и забрала у меня нож. – В погреб айда, подсобишь мне. Чую я, намаешься ты со своей болячкой.