Движение воздуха

Мы вышли во двор. Увидев меня, Бориска заворочался в будке. Лениво подал осипший голос.

– Ты не бойся его, – сказала Прасковья. – Пес добрый. В будке сидит для острастки. И мне в компанию. Нынче в деревне хулиганничают, – Она серьёзно посмотрела. – Раньше, бывало, на целый день уходили – на сенокос или в поле, дверь от негодного человека и не думали запирать. Щеколду цепляли – от ветра и чтоб куры в дом не влетели. И собак во дворах никто не держал. А нынче к тем, у кого хозяйство покрепче, лодыри и бездельники наведываются, огородом промышляют. А я что же – одна… Ночью без мужика страшно…

– А что за тунеядцы? Местные? – не поняла я.

– И местных полно, и из городов на промысел шатаются. Пьёт население-то, – Прасковья вздохнула. – В деревне всегда есть чем поживиться.

Мы прошли по прибранному двору в пристройку.

– Там у меня огород, – махнула вдаль хозяйка.

Я увидела ухоженные грядки.

– Морковка есть? – спросила.

– И морковка, и лук, и чеснок… Всего понемногу. Хочешь морковку? Пойдём! – Прасковья потянула меня в огород. Мы прошли мимо курятника к грядкам. – Цепляй! Земля пушистая, мягкая. Ищи покрупнее. Тащи!

Я легко вытянула за хвост «девицу в темнице» – большую сочную морковку.

– Вымой в кадушке. Вода дождевая, свежая.

Я вымыла и захрустела:

– У-у-у! Вкусно!

– А что же не вкусно – солнцем пригрето. Земля-то какая у нас – пух! Там у меня баня, – показала хозяйка на утопающую в мальвах пристройку. – Хорошая у меня банька, справная. Вам бы попариться! Может, поночуете? Баню затеем? Славная баня – истинно, я не хвалюсь. Колюша старался, строил. Лавки широкие и каменка новая. Оставайтесь в ночь, у меня и веничек приготовлен.

– Навряд ли мне удастся попариться, – Я повела плечами.

– Правда, спина у тебя… Непорядок, – спохватилась Прасковья. – Но мы это быстро поправим.

Она открыла погреб. На нас дохнуло холодом недр.

Заткнув под пояс подол нарядного, будто концертного, платья, хозяйка ловко нырнула в морозное чрево.

– Компот какой любишь? Вишнёвый? Клубничный? – крикнула мне из глубины.

Банки с вареньем, соленьями и маринадами мы внесли в дом и составили рядком у порога.

– От меня гостинец, с собой возьмёте, – Прасковья махнула рукой на цветную шеренгу.

Я запротестовала.

– А как же! Без угощения нельзя, – не согласилась хозяйка. – У нас без этого не положено.

Из кастрюли, которую мы вытянули из погреба, Прасковья налила сметану и большой ложкой перелила ее в миску, перемешала.

– А теперь скидывай платье, – скомандовала.

– Что? – растерялась я.

– Снимай платьишко-то, не стесняйся! А то запачкаю. Спину твою опаленную стану лечить. Хорошая сметана, жирная – не сумлевайся! Из- под Дуняши – коровушки, – Прасковья с аппетитом облизала ложку.

Мне было трудно сопротивляться. Я находилась в поле её притяжения. От душевного обаяния незатейливой бабы-крестьянки стала безвольной, как свекла или морковка.

Прасковья двигалась не спеша, а говорила, словно баюкала. Из ее глаз на меня проливался тёплый живительный свет, который окутывал и успокаивал. Может, это и есть тыл, защита, о которых сокрушалась Антонина? Я уже не видела её узловатых пальцев, скованных непомерным трудом, загорелого, печеного цвета щёк, глубоких морщин по лицу от солнца. И даже неуместный концертный балахон очень мне нравился. Хотелось слушаться и подчиняться. Плыть по течению. Потому что знала – все на пользу. Вот скажи сейчас Прасковья: «Айда корову доить!» – в закоулках сознания память разыщет и этот древний инстинкт. Сдаюсь без остатка.

Я, не раздумывая, сняла своё маленькое платье и осталась в трусиках. Присела на корточки. Забрала волосы на макушку, чтоб не испачкать.

Прасковья налила мне на пылающую спину белую тягучую жидкость и корявой ладонью принялась осторожно размазывать холод по лопаткам и шее. Сметана была приятной, мгновенно тушила жар солнца.

– О! – Я осторожно повела плечами. – О-оо! Не больно! – двинула сильнее. – Вы, Прасковья, волшебница!

Она засмеялась:

– Больно худенькая ты, девонька, будто не кормлена.

Я услышала сочувствие в голосе. Подняв голову, увидела, как пристально, жалостливо она разглядывает мои ноги и бедра, живот.

– Мои-то снохи посправней будут, помясистей. А ты… кожа да кости!

К нам в комнату заглянула Антонина. Я сидела в белых молочных ручьях на полу, скрючившись, склонив голову к коленям.

– Что, и мужик твой не протестует? – продолжила пытать хозяйка.

– В смысле?

– Против тощих боков? – Она больно ткнула пальцем.

– Нет, ему нравится – талия, – ответила я.

– Таа-алия! – Прасковья фыркнула. – Вот и моя сноха Настёна все на диетах сидит. Щеки, видите ли, ее не устраивают – больно сдобные! Она у нас как булка – румяная, ладная, – произнесла с гордостью. – Утром натрескается блинов с мёдом, а потом на диету. Аж до вечера.

Откинув голову, Прасковья весело рассмеялась, обнажив крепкий белозубый рот.

– Хорошая девка! Работящая! А это что же, – Она поддела резинку на моих трусиках, – мода что ли такая? Материи что ли сшить не достало? Правда, сказывают по радио, кризис.

Она совсем развеселилась и расхулиганилась. Подставив ладонь под ложку, чтобы сметана не капала на пол, понесла посуду к умывальнику.

– На-ка, прикройся, – кинула мне простыню. – А ты не обгорела? Давай и тебя намажу, – предложила Антонине.

– Нет, я в тени стояла. – Антонина прислонилась к печке. – Хороший у вас дом, Прасковья. Коля строил

– А кто же – он. Сам и строил. Сыновья помогали. На все руки был мастер мой Колюшка. Как я теперь без него? – воскликнула вдруг хозяйка. – Год прошёл, а я все никак от горя не отойду. Проснусь ночью, руками вокруг шарю, а нет рядом моего Коленьки… Так в груди печет… – Она заплакала, как ребенок, не стесняясь слез.

Я почувствовала в горле ком. Посмотрела на Антонину – и у нее в глазах влага.

– А давайте помянем Колю! – предложила я.

Мы сели к столу.

– Хорошо вы жили? Не ругались? – спросила Антонина, закусывая огурцом.

– Как без этого? Всякое было, – Прасковья вздохнула. Последнее время стал Коля маленько закладывать. Я к водочке терпеливая, отношусь спокойно. Должно ж в жизни что-то приятное быть, окромя работы. К примеру, компания, угощение. Только он все в одиночку пил – не по нутру это мне было. Сосед наш, обычно, примет на грудь и отправляется спать до утра – на сеновал или на печку. Проспится, очухается и снова все в доме ладно, справно. А Колюша мой пропустит, бывало, рюмашку и рассуждать начнет – политикой увлекался. Правители ему, видите ли, не нравились, и губернатор. Очень расстраивался: и пенсия у стариков никудышная, и колхоз загибается. – Ой, – Прасковья вдруг испугалась. – Что же, вы и про это в газету напишете?

– Не напишем! – пообещала я, перейдя для доверия на шепот. – Это между нами…

– Между нами говоря, Коля меня порой и поколачивал, – Прасковья придвинулась близко ко мне и заговорщически посмотрела. – Раз или два было.

– Да ну… – не поверила я.

– Свидетельствую. А так ничего жили, не жалуюсь. Счастливо. Всем бы так… А давайте споём! – Вдруг предложила хозяйка, и ее глаза засияли. – Про вечер. Больно уж Коле эта песня по душе была. Слова знаешь? – спросила она Антонину.

Певица кивнула.

«Ой, то не вечер – то не вечер… Мне малым-мало спало-о-сь…», – заголосили бабы в два голоса. Пели-выли. Навзрыд, взахлест – словно от нестерпимой боли. Их сильные голоса дрожали и перекрывались, верхние ноты не слушались. От нахлынувших чувств обе захлёбывались, как от бега. Казалось, им не хватало воздуха. Каждая скулила о горьком своём – выстраданном и наболевшем. О личном, но об одном и том же. Песня освобождала от сердечного груза, выплёскивала скорбь и печаль по любимому человеку. Слезы катились из глаз – от тоски ли, от выпитой водки…

– Хорошо поешь ты, справно, – похвалила Прасковья Антонину и фартуком вытерла с лица влагу. – Мне понравилось.

От неожиданной похвалы Антонина ярко зарделась.

– Только в одном месте ты сфальшивила.

– Не может быть! – возмутилась гостья.

– Я слыхала. У меня ухо острое! – стояла на своем хозяйка.

– Эту песню я, знаешь, сколько раз пела! – воскликнула Антонина.

От моего сурового взгляда певица остыла.

– А это что такое? – Я поспешила повести разговор в другом направлении. Показала в фотоальбоме пожелтевшие от времени газетные вырезки. – Какие-то заметки…

– Это? Коля собирал. Очень ему хор Пятницкого нравился. Искал в газетах статью или фото. Оттуда я эту песню про вечер услышала. Хорошо поют, красиво.

– Любил муж народные песни?

Листая, я увидела в газете фотографию юной Антонины в русском кокошнике.

– Очень любил. В Москву специально ездили, чтобы на концерт сходить.

– Когда? – встрепенулась Антонина. – В каком году?

– Не помню уж год-то. Давно дело было. Славик наш школу окончил – это значит… – Прасковья прикидывала в уме. – А по правде сказать, сдаётся мне, что неспроста он все эти вырезки в альбом складывал. – Она сделала паузу и выразительно на нас посмотрела. В ее глазах плясали веселые огоньки. – Его знакомая в хоре пела.

– Да ну? И кто же? – деланно удивившись, вскрикнула я.

– Рассказывал мне как-то по пьяни. Любил, говорил, а она в Москву укатила.

– Не ревновали? – спросила я и осторожно посмотрела на Антонину

Бледная, притихшая, певица сидела, как мышка, стараясь не выдать себя, вся превратившись в слух.

– А что ревновать-то? К телевизору? – Прасковья прыснула в кулак.

Мы засмеялись.

– А мне-то что ли жалко? Мне хорошо! Колюня концерт посмотрит, расчувствуется. Ко мне на перину взбирается – пылкий, жаркий, до меня охочий. Плохо ли? И ему хорошо, и мне польза. – Она озорно засмеялась. – Коля у меня огненный был.

От воспоминаний Прасковья раскраснелась.

– На него в нашей деревне бабы охотились. К Люське из города как-то сестра приезжала. – Хозяйка захмелела и стала еще разговорчивей. – Злодейка на моего мужика глаз положила. Проходу Колюне не давала, бесстыдница, глаза мозолила. Мол, видела вещий сон: ты мне послан судьбою… А он бригадиром в колхозе, ему то в поле надобно наведаться, то на ферму – везде мужик на виду. А беспутница всюду за ним шастала, караулила! Стыдоба, бабоньки… – Прасковья сокрушённо покачала головой.

– И что? – спросила я нетерпеливо, требуя продолжения.

– С Люськой поговорила… И с сестрой её … – Она показала нам кулак. – Я тоже женщина горячая… Представляете?

Мы представили и захохотали.

До вечера просидели мы в гостях у Прасковьи. Она все говорила и говорила – то смеясь, то плача – о себе, о Коле. Как вставали рано, на самой заре, и отправлялись работать в поле, как собирали деньги для дома и бани. Растили сыновей, а потом провожали их в армию. А потом не находили себе места от страха за старшего сына, потому как служить он в Чечню угодил. Но, к счастью, все благополучно разрешилось, вернулся невредимым сын-герой.

А теперь их сыновья женаты. Жены у них городские, дородные, справные. Только вот, сокрушалась Прасковья, не больно-то снохи душевные. И сыновья, чудится ей, будто сторонятся, стесняются мать. Внуков на каникулы не отдают – все больше в лагерь детский. А какое в лагере может быть воспитание – кругом все не свое, а казённое.

А в Гороховке раздолье, речка, земля.

Вот пчелиный улей она в огороде поставила – чтобы своим медом детишек баловать…

И прежде, и сейчас, на старости лет, нет ей покоя…

И сарай надобно укрепить – крыша совсем прохудилась…

А может, неплохо это, говорила она, что нет ей ни дня передышки, и с болью каждая копейка даётся … Придет она с поля, очумелая от тяжёлой работы, упадёт до утра замертво. А иначе свихнулась бы она от тоски. Иначе все думки – про Колю…

Мы кипятили чайник, заваривали на чёрной смородине чай, разливали в большие чашки с блюдцами. Глядь, а чайник вновь становился порожним, и я снова бежала за водой в колодец мимо скучающего Бориски. Пёс во дворе меня уже признавал и не возмущался лаем. Лениво махая хвостом, приветствовал.

На улице подали голос коровы. Прасковья встрепенулась:

– Ой, девоньки, кормилица Дуня пришла.

В село возвращалось стадо.

Она бросилась со всех ног во двор открывать ворота.

Мы тоже поднялись из-за стола.

На пороге я оглянулась. Посмотрела на печку, на иконы в углу. Подумала… Постояла…

Вынула из сумки деньги – несколько хрустящих бумажек. Для Прасковьи эти купюры – целое состояние. Но я помнила: Петруша на телеге деньги не взял – чуть не расплакался. Чувствовала, и Прасковья обидится.

Я подошла к столу и спрятала деньги под скатерть. Будет хозяйка стол убирать, увидит, найдет.

Ночью мне не спалось. Пекло спину. Я ворочалась на кровати, силясь уснуть. Перед глазами всплывали недавние картины: небо в крупный горох, тощая кляча. Петруша-блондин на высоком стогу, палисадник, утопающий в мальвах.

Я встала к столу и зажгла лампу.

Всю ночь я писала: про кладбище и жаркое лето, маленький ручеёк у прогнившего мостика, про воздух и погреб морозный. И про Прасковью в длинном концертном платье.

Утром отправилась в местную газету.

Прочитав статью, редактор откинулся в кресле. Посмотрел на меня внимательно, подбирая слова. Печально вздохнул.

– Мы не можем это опубликовать… – сказал, наконец.

– Почему?

– Не наш формат.

– А какой у вас формат?

– Мы пишем о достойных людях, которые реально прославили родной край. Передовики производства, труженики тыла. Ветераны. А здесь? Что сделал в глобальном, так сказать, общечеловеческом масштабе этот ваш герой, как его…

Редактор искал фамилию в тексте.

– Колхозник Журавлёв…? Дом построил? Погреб вырыл? А его жена Прасковья? Сыновей вырастила? Пироги печёт? Таких «героев», по всей матушке-России пруд пруди. В каждом доме! Что же, про всех писать?

Вот так! Надежда рухнула! Получается, я Прасковью обманула? Нет в газете места – даже маленькой колонки – для этих простых людей, живущих по-крестьянски тихо, неприметно. Потому что неформат? Я не могла с этим смириться!

– Но эти люди… неужели вы не видите их красоту? – Я заметила презрительный взгляд редактора. – Да вся их жизнь – подвиг! На таких Россия держится! – воскликнула от отчаянья громко и пафосно.

Редактор усмехнулся.

– Что ж, совсем статья не годится? – спросила я тихо, опустив голову.

– Написано ярко, внятно. И язык образный. Про Бориску понравилось – у меня тоже собака, – Взгляд редактора потеплел. – Но говорю же, не наш формат.

– А если за деньги?

– Что?

– Есть же у вас отдел рекламы. – Я приободрилась, нащупав выход. – Давайте проведём эту статью по коммерческим расценкам.

Редактор задумался. Достал калькулятор, стал набивать цифры.

– Только чтобы ничего не вырезать! И про огород, про морковку… – Я уже диктовала условия

Редактор набрал телефонный номер. Через минуту в кабинет вошёл сотрудник.

– Сергей Петрович! Что у нас в ближайшем номере?

– Выступление губернатора области – приветственное послание делегатам собрания, сводки с мест…

Редактор поморщился.

– Давай подсократи что-нибудь. Горячий материал в номер.

Он кинул на стол мои листы с текстом.

– О скромных, красивых деревенских людях, неустанно творящих трудовой подвиг. Нам это в тему – в деревне уборочная страда начинается.

Мы вернулись в Москву.