Вечером я готовила ужин и разговаривала с Ариной. Она делилась, что им с папой жаль, что я так переживаю из-за Антона. Папа на заднем фоне разделывал гуся и просил ее положить трубку и помочь ему.
– Ну хватит жевать сопли. Ничего такого не произошло.
– Ты понимаешь, что еж переживает? Она волнуется, что они с Антоном не могут сделать следующий шаг.
– Потому что он не любит ее, считает ничтожеством, раз не готов наступить на горло собственной песне и сделать предложение. Значит, ему важнее бары, чем она, – резюмировал отец.
«Ничтожество». Это слово билось в висках, как раненая птица. «Ничтожество». Я – ничтожество, так сказал мой отец. Он ведь не может знать, что чувствует Антон! Он лишь может сказать, что чувствует он.
Я молчала. Арина, как могла, старалась сгладить углы.
Ничтожество. Ничтожество. Ничтожество.
Я почувствовала ненависть к отцу. За то, что он не умеет любить, за то, что не умеет поддержать, за то, что холоден и груб. Потом я выдохнула и напомнила себе о том, что это папина боль. Это он чувствует себя ничтожеством, если играют не по его сценарию. Но эти слова, сказанные в день, когда я решила поверить, что меня можно любить, стали проверкой: насколько хорошо усвоен урок.
Я собрала вещи и переехала к Кире.
Я проснулась и почувствовала себя счастливой. Мне комфортно жить у подруги. Больше всего нравится, что я свободна от контроля за Антоном. Теперь что бы он ни сделал, это не имеет ко мне никакого отношения. Я была предельно честной, искренне сказала Антону, что чувствую и… стала свободной. Будто мяч отправлен на его половину поля, и в игре объявили перерыв. В последнее время нам стало тяжело вместе, я снова и снова предавала себя, стараясь, как мне казалось, сохранить отношения. Мне казалось, что в баре ему больше нравилась веселая Лера, чем уставшая я. Я винила его в своей усталости.
Я точно знала, что устала от неуверенности в завтрашнем дне. Часто теперь я спрашивала:
– Ты говоришь: «Нет разницы, есть штамп в паспорте или нет». То почему его не поставить?
Он пожимал плечами. Я боялась его потерять, бесконечно контролировала, где он и с кем, переживала, как на него могут повлиять друзья и родители. Я чувствовала себя выжатой, как лимон, и в то же время виноватой, что позволила все это, чтобы сохранить отношения. Я даже врала, что мне не важен брак, а на самом деле мечтала стать его женой. Мне хотелось, чтобы он меня выбрал.
Вечером мы с девочками договорились встретиться в караоке. Я ехала по набережной, и, несмотря на все эти мысли, настроение стремилось вверх. Я радовалась сама себе, набережной, красивому городу. На светофоре мужчина в машине рядом улыбнулся и кивнул, я с удовольствием улыбнулась в ответ.
Я поняла, что в этом мире, городе, возможно, даже в соседней машине, есть мужчины, которые хотят семью. Да, они отличаются от Антона, но возможно у нас с ними совпадают цели и желания. Я наконец-то смогла признаться себе, что мне в нем не нравится: приходит с работы и утыкается в телефон, идет в бар с друзьями, говоря про «мое личное время», а на «общественное» сил не остается, после отпуска едет к родителям один (будто я какой-то «левый пассажир» в их семье). С другой стороны, я вспомнила, что первая написала ему «привет», почти пригласила в кино, со временем мягко намекнула, что хочу жить вместе… Шаг за шагом предпринимала действия, приписывая инициативу ему. Теперь я пожинаю плоды своих стараний.
Весь вечер я пела. Мы ни разу не подняли вопрос про расставание. Не хотелось. Я танцевала с микрофоном в руке и ловила взгляды других мужчин. И они мне нравились. Это дарило надежду, что если это «расставание-пауза» превратится в «расставание навсегда», то я буду смотреть по сторонам, а не только на наши общие фото с Антоном.
Спустя неделю мы встретились с Александром:
– Началась рабочая неделя, и я не успеваю думать об Антоне.
– То есть работа вас спасает?
Я вспомнила, как в 8 утра открываю глаза, следом рабочий чат и читаю все, что случилось в мире за последние 7 часов. «Взорвалось, рухнуло, убили, наехали, авария, изнасиловали, ограбили, выросло, упало, обвалилось…». Моя должность старшего продюсера обязывает знать все новости, чтобы не озвучивать на летучке в 11.00 «старости» (то есть то, что уже показал другой телеканал, обработал сайт и опубликовали вчера утром). Поэтому утренний кофе с чем-нибудь, что заталкиваешь в себя, зачастую не чувствуя вкуса, сопровождается просмотром новостных лент. Телевидение не работает с 10 до 18, новости отрабатывают круглосуточно, на телефон постоянно валятся новые уведомления с вопросами от ночного продюсера, сайта, руководства… Поэтому принимаешь душ и чистишь зубы с телефоном в руках, зачастую отвечая на сообщения.
Однажды вечером после рабочей смены телефон сел, я поставила его на зарядку и ушла в душ. Спустя 20 минут обнаружила на экране кучу гневных сообщений:
Ты где?
Почему не отвечаешь?
Ау!
Я разозлилась и быстро напечатала:
Мылась.
На другом конце удивились:
А чего телефон с собой не взяла?
Он сел!
Ну так с зарядкой бы взяла. Я всегда кладу телефон на бортик в ванной, когда моюсь…
«Что током тебя убьет не боишься?» – подумала я.
Поэтому телефон всегда со мной. Любая вибрация – срочный взгляд на экран. У тебя минута, чтобы ответить на сообщение. И так с 8 утра до 12 ночи. Это кажется жутким, дико выматывает, но со временем привыкаешь, и кажется, что по-другому и не бывает.
Я вспомнила, как впервые познакомилась с миром телевидения. Это произошло сразу после окончания университета. Я приехала на городской телеканал и поднялась к руководителю информационного отдела. Он сам принимал на работу, выбирая сотрудников, которые ему нравятся, и формируя команду. В маленьком кабинете на втором этаже сидел невысокий мужчина с редкими волосами и черными, как на плюшевом медведе, пуговицами-глазами.
Взгляд у него был острый, но немного уставший. В жизни он совсем не походил на того человека в кадре, который вел итоговый выпуск новостей. В кадре он казался высоким и широкоплечим, лет на 10 моложе и бодрее. Сейчас я видела перед собой уставшего человека, его морщины не прятались под гримом, и дневной свет, в отличие от студийного, подчеркивал синяки под глазами и глубокие морщины на лбу.
Я смотрела на него и делилась с ним тем, что мечтаю стать корреспондентом, работать в кадре и жить той динамичной жизнью, которую успела увидеть, пока ждала, когда он меня примет. Этажом ниже в большом светлом опенспейсе гудела жизнь. Корреспонденты, которых я видела на экране, ходили туда-сюда с бумагами и были сосредоточены. Казалось, что вот они – те, кто делают новости. Они красивы, энергичны и счастливы. Их узнают, они работают на телике. Это же голубая мечта.
Информационный директор Сергей моего энтузиазма не разделял.
– Понимаешь, мир телевидения – это очень жесткий и суровый мир. Здесь нет друзей, потому что слишком высокая конкуренция. Здесь есть много завистников, которые мечтают, чтобы ты оступилась. Здесь много цинизма, ведь пропуская через себя все беды, которые попадают в новости, ты либо сходишь с ума, либо учишься отстраняться, высмеивая все, что происходит. Здесь ненормированный график соседствует с отсутствием личной жизни, потому что мало кто, если он не из мира телевидения, готов терпеть задержки до ночи на работе, эмоциональные срывы по мелочам из-за накопившегося напряжения и преданность работе больше, чем семье.
Я вздохнула.
– Но ведь сюжеты бывают разные: можно рассказывать о культурных событиях, о том, сколько добрых поступков совершают люди.
Он устало улыбнулся:
– К сожалению, нет. Новостями правят рейтинги, а сюжеты о культуре и добрых делах никто не смотрит.
Я удивленно вскинула брови.
– Как так?
– Вик, – Сергей мягко улыбнулся, – эта работа выжмет из тебя все соки, ты просто попадешь под пресс, который сломает все живое, что есть в тебе. Посмотри на себя, ты ранимый и наивный человек, готова ли ты изменить себя полностью, чтобы мотаться целый день в машине, не успевая поесть, и жить в состоянии вечного цейтнота, чтобы появиться на 30 секунд в кадре?
Он говорил очень искренне, со знанием дела и похожей на отцовскую заботой. Я честно призналась, что представляла эту работу иначе. Тогда он улыбнулся и серьезно сказал:
– Надеюсь, ты никогда не выберешь работу в новостях. Да, здесь закаляется сталь, после работы в новостях, когда ты за несколько часов должен выдать трехминутный сюжет, тебя возьмут в любую программу. Только нужно ли это? Это зло, которое многие ошибочно принимают за золото, видя лишь 2% из того, что на самом деле здесь происходит.
Тогда я вышла с четким осознанием, что никогда не буду делать новости. Я спускалась вниз и услышала крик:
– Я не успеваю!
И отборный мат. Кабинет наполнился нервным напряжением, оно занимало все свободное пространство. Никто из двадцати человек, которые находились в «ньюсрум» не улыбался, никто расслабленно не смотрел в окно, откуда открывался изумительный вид на набережную, все торопились и психовали.
Если бы сейчас кто-то сказал мне про «расслабленно смотреть в окно, делая новости», я бы покрутила пальцем у виска.
– Расслабленно… ЧТО? Идите работать!
Я стряхнула воспоминания и ухмыльнулась психотерапевту:
– Да, работа спасает. Но знаете, – я перешла на заговорщический шепот, – и до выхода на рабочую неделю перестала переживать. Может, – я помедлила, – я его и не любила?
Александр улыбнулся:
– Вы просто наполнены. Долгое время были в отношениях, поэтому сейчас дистанция в радость. Со временем снова возникнет потребность в близости. Это нормально.
Я призналась, что благодарна за подсказку «не надо ничего делать искусственно». Отношения с открытым финалом не приводят к резкой боли.
– Все, что рубится с плеча, усиливает боль. Невозможно просто отгородиться от своих чувств, их придется прожить. Многие думают, что вычеркивая, зачеркивая, разрывая, им удастся избежать боли. Но, к сожалению, это не так. Привычку, страх перед будущим, боль потери, неоправданные ожидания придется пережить и отпустить. На это нужно время. Оно лечит, пусть как в региональной захолустной больнице, но лечит.
Он посмотрел мне в глаза и продолжил:
– Возможно, ощущение легкости, о котором говорите, появилось, потому что вам больше не нужно контролировать Антона.
– Как бы и Антону ни претил контроль, но я такая, какая есть. Будучи в отношениях, я не могу расслабиться. Мне кажется, что если мы расслабимся, то забудем про договоренности, обязательства, правила, и все развалится. Надо бдеть. А сейчас ощущение, что долго стояла в планке, потом рухнула на пол и чувствую, как расслабилась каждая мышца. Вопрос в том, зачем мне постоянно напрягаться и все контролировать?
Психотерапевт задумался.
– Я вспомнил пример из вашего детства. Помните, вы рассказывали, как с мамой отдыхали на пляже? Вам было два года, и мама договорилась с вами, что отойдет помыть виноград. Видимо, в силу возраста, вы про эту договоренность быстро забыли и сильно испугались, когда осознали, что мамы рядом нет.
Я действительно хорошо помнила, как испугалась. Смотрела по сторонам, а там чужие мамы, чужие дети, чужие папы… Мне казалось, что это все. Только дичайший страх: я больше никогда не увижу маму. У людей продолжался отдых, кто-то играл с песком, кто-то шел купаться… А я пошла искать маму. Дошла до душа, где мама собиралась мыть виноград, но там столпились незнакомые люди. И я расплакалась от бессилия, ужаса и осознания, что если не найду маму, то, скорее всего, умру. Дальше я ничего не помню, поэтому продолжение узнала со слов мамы:
– Я бегала в ужасе по пляжу и не могла тебя найти. Взглянула на воду, а там через каждый метр голова… А что, если ты пошла купаться? Я побледнела настолько, что стали подходить незнакомые люди и спрашивать: «С вами все в порядке?», а я даже ответить не могла. И тут услышала, как по громкоговорителю объявили: «Найдена девочка в голубых трусиках с оборками, на голове панамка с грибком. Родители ребенка, срочно подойдите в медицинский центр». А на заднем фоне я услышала твой крик. За 10 секунд я добралась до кабинета, забежала внутрь и увидела тебя, сидящую на руках у медсестры. Ты громко рыдала. Я выдохнула: «Жива!». Врач повернулся ко мне и пригвоздил: «Мамаша, кто же так с детьми обращается?». В ответ я гаркнула: «Тебя забыли спросить!». Схватила тебя в охапку и ушла.
Я стряхнула воспоминания.
– Александр, да, это страшное воспоминание. Казалось бы, какая-то детская история… Но причем тут Антон?
– То, что взрослому человеку кажется ерундой, может оставить глубокий след навсегда, если случится в жизни ребенка. У взрослого, если он заблудится, всегда есть возможность спросить дорогу, посмотреть карту, позвонить близким… А представьте, каково это – потеряться глазами двухлетнего ребенка…
– Я не умею говорить, не вижу ни одного знакомого лица, не знаю, где я живу и что мне делать… Где моя мама, которая все это знает?
Терапевт кивнул.
– Все верно. Просто представьте на минуту, как различается детский и взрослый мир, и как важно иногда разглядывать мир детскими глазами, чтобы не допустить психотравм. Конечно, со временем воспоминания маленькой Вики сотрутся, забудутся… Но схожий опыт в возрасте двух лет – подстава. Психика человека развивается по определенным законам: в два года ребенок начинает сепарироваться от матери. Он понимает, что существует отдельно от мамы, но если страшно/волнительно, то всегда можно найти ее глазами, прибежать к ней, стать единым целым и успокоиться. Психика записывает – быть отдельным безопасно. Можно сближаться и отдаляться по желанию, и это никак не влияет на отношения, если дистанция в допустимых рамках. И во взрослом возрасте, начиная создавать отношения, мы также вместе и в то же время отдельно. Однако, если психика усвоила, что отдельно может закончиться потерей, то создается правило: мама, а в будущем и партнер, ненадежны и надо их контролировать. На плечи ложится двойная нагрузка: за себя и за того парня. Это выматывает обоих.
Он помолчал:
– Интересно то, что партнеры подбираются с противоположными травмами: то есть один, например, с синдромом брошенности, с выходом в контроль, а другой, наоборот, избегает гиперконтроля, увеличивая дистанцию… И оба на крючке, за который можно бесконечно дергать.
– Ну как так? Это у меня ощущение брошенности… Но Антон? Антон, которого опекали каждую минуту, которого не выпускали из объятий мама, папа, сестра…
Психотерапевт пояснил:
– Понимаете, гиперопека может быть даже хуже, чем брошенность. Брошенного ребенка видно: ему не хватило любви, и он тянется ко всем, чтобы его любили. Он просит о любви, требует, потому что знает, что ему недодали. А в гиперопеке ребенку давали все, за ним фанатично следили, кормили, одевали, но не замечали, что у него внутри. За него хотели, за него делали и забывали спросить – а чего хочет он? Фактически он также брошен, только все замаскировано десятью слоями излишней заботы. А маленький мальчик тосковал, он мечтал, чтобы им кто-нибудь интересовался… Кто он? Какие у него желания? К тому же опека формирует дикое чувство долга. Ты должен отдавать, потому что в тебя так много вложили, а на самом деле тебе больше половины из этого было и не нужно.
Вечером мы с Кирой пили чай, когда позвонил Антон:
– Ты хочешь приехать проведать кота? Мы соскучились.
Надежда вспыхнула в груди, но я моментально ее погасила. Вряд ли. Если человек за два года не созрел для того, чтобы стать мужем и отцом… Вряд ли он созреет им стать за неделю-месяц-два. Это снова самообман, отрицание, чтобы не было больно.
– Пока нет, – я старалась говорить спокойно.
– Когда ты вернешься? – немного взволнованно спросил он.
– Пока не знаю…
– Ну да, давай так…
Мы замолчали. Пауза затянулась. Я повесила трубку.
Будильник зазвонил в 06.00 утра. Мне показалось, что я спала часа два. Я заставила себя встать, принять душ, затолкала в себя бутерброд и собрала оставшиеся вещи.
В 07.10 я села в такси, чтобы приехать вовремя.
Алена набрала в 08.00:
– Ты где? – спросила она взволнованно.
– Подъезжаю.
– Я зашла в здание аэропорта. Тут табло вылета на китайском.
Я хохотнула.
– Подожди. Сейчас поменяется на русский.
Я забежала в здание, нашла наши стойки регистрации. Алена сидела у окна и смотрела в телефон. Я подбежала к ней, и мы обнялись.
– Паша сказал, что у него очень плохое предчувствие по поводу нашего полета. Впервые такое.
Я заволновалась. Хоть Паша работает на стройке и не участвовал в «Битве экстрасенсов», но мы делали сюжеты про крушения самолетов, и там участвовали люди, которые доверились предчувствиям. Они смогли ими поделиться только потому, что не сели в роковой самолет и остались живы.
– Может, Паша просто волнуется? Или не хочет, чтобы ты ехала?
– Надеюсь, что да, – Алена глубоко вдохнула, – есть еще новость…
Я уже боялась продолжения.
– Мест рядом нет.
На стойке регистрации подтвердили.
– Да, девушка будет сидеть на третьем ряду, место С. А вы… – она посмотрела на экран компьютера, – на 16 ряду, место D, – и она улыбнулась так, будто посадила меня в частный самолет.
Я ее оптимизм не разделила, вспоминая трагедию в Шереметьево. Там те, кто сидел до 12 ряда, выжили, а остальные теперь смотрят на нас с небес. Я прикидывала: Алена потеряла накануне паспорт, предчувствие Паши и разные места в самолете. Как будто кто-то хотел спасти Алену, но избавиться от меня.
– А может, есть еще какие-нибудь варианты? – с надеждой уточнила я.
– Вы можете с ребятами поменяться, – она указала на соседнюю стойку. – Они тоже хотят сидеть рядом.
«Ребятами» оказались мужчины лет 35—40, которые грузили лыжи и чемоданы на багажную ленту.
– Хотите сидеть рядом? – я махнула посадочным в воздухе.
Мужчины посмотрели на меня. Один, похожий на Шрека в кепке, с подушкой на шее, вяло кивнул, а другой отвлекся от чемоданов и улыбнулся.
– Можно, я Миша, – кивнул он, – в самолете поменяемся.
Человек с подушкой на шее (зачем она, если летишь два часа? Настолько затекает шея?) тоже на всякий случай кивнул.
– До встречи в самолете, – улыбнулась я. – Какое, вы говорите, место? 2С?
– Да.
– До встречи.
Мы пошли в сторону досмотра.
– Ты ему понравилась, – шепнула Алена.
– Кому? Шреку? – удивилась я.
– Нет, второму.
– А-а-а, его зовут Миша. Он сразу представился. Это такой типаж. Мне кажется, ему все нравятся. Видимо, высокий уровень тестостерона.
Чуть позже мы встретили их в магазине беспошлинной торговли, они стояли на кассе. Объявили посадку, и мы с Аленой рванули предъявить посадочный, чтобы сесть на нужные места. Позже зашли «ребята». Миша уточнил:
– Вы хотели поменяться?
– Да, – кивнула я.
«Мы уже и поменялись», – хотелось добавить мне. Но я не решилась.
– Куда мне надо сесть? Сюда? – он указал на мое место.
– Нет, – я обернулась в проход, забитый людьми, которые остервенело запихивали ручную кладь на багажную полку, – вы же на 15 ряду сидите?
– Да, – подтвердил он.
– Ну тогда сейчас с вами рядом сядет ваш Шре… Друг.
Он кивнул и улыбнулся.
Человек-подушка был настроен менее лояльно. Он долго копался в вещах, держа в зубах свой посадочный. Потом вытащил его из рта, посмотрел на номер места, на цифру на панели над моей головой и, скорее, констатировал, чем спросил:
– Вы сидите на моем месте.
– Да, – обрадовалась я, внезапно возникшему взаимопониманию, – а вы будете сидеть рядом с другом!
Я просияла.
– А на каком месте я сижу теперь… рядом с другом? – без энтузиазма протянул он.
– 16D!
– Отлично, – он с тоской взглянул на забитый проход, – пойду на свое место.
– Хорошей дороги, – улыбнулась я.
Мы с Аленой сидели на разных рядах, но могли переговариваться в щель между кресел. Самолет набирал высоту, и она шепнула.
– Смотри, второй ряд полностью свободен!
– Надо попросить туда пересесть, чтобы поболтать, – предложила я.
– Вроде не пересаживают, – засомневалась Алена.
– Ну да, на случай опознания, – дежурно произнесла я, вспоминая работу в новостях. – Я Соне, моей коллеге, отправила на всякий случай номер места на котором сижу, чтобы редакция знала, где мои останки, если будут со списком сверять…
Женщина рядом с Аленой крепче вцепилась в подлокотник и посмотрела на нас с тревогой.
– Не волнуйтесь, – я постаралась ее успокоить, – это редко бывает! Самый безопасный вид транспорта, – подбодрила я, разглядывая ее побелевшие костяшки.
Мы спокойно взлетели. Пилот выключил надпись «Пристегните ремни», и я подошла к шторке, которая отделяла нас от бортпроводников на время взлета. Попыталась заглянуть в щель и попроситься в туалет, но шторка резко открылась, и я потеряла прядь волос.
– Ой! – вскрикнула я.
– Ой, извините, пожалуйста! – испугалась стюардесса.
– Все нормально, – я быстро сориентировалась, – можно мы с подругой на этот ряд пересядем? – я указала на три свободных места, – вряд ли к нам кто-то в пути присоединится.
– Да, конечно, – разрешила она.
Мы пересели и два часа проболтали. Самолет успешно приземлился в Сочи в 11.25.
Мы столпились у ленты получения багажа. Она крутилась, выплевывая новый багаж, и мы ждали свой. Чуть поодаль в ожидании чемоданов застыл Шрек с тележкой, а Миша с высоким, по моим предположениям, уровнем тестостерона, караулил багаж рядом с нами. Я увидела свой чемодан:
– Это мой! – в пустоту бросила я.
Он улыбнулся и помог снять багаж.
– Хотел поблагодарить, – сказал он, поставив чемоданы.
Я удивленно вскинула брови.
– Моему другу очень понравилось ваше место, он мог вытянуть ноги и сидел рядом.
– Очень радостно слышать, мы тоже довольны обменом, – улыбнулась я.
– Надеюсь, увидимся в Сочи!
– Вполне возможно.
Автобус отвез нас в Адлер. Отель, который построили к олимпийским играм, выглядел вполне симпатично, чего не скажешь о тех, кто желал в него заселяться.
В очереди на регистрацию прямо перед нами влезла женщина. На мой призыв заметить нас она повернулась и процедила:
– Я вас не вижу.
«Слепошарая скотина» – хотела выругаться я, проникаясь настроением родных курортов, но промолчала. Женщина в рождественском колпачке на голове и с воспаленным прыщом на носу взяла паспорт Алены и уточнила:
– Вы в какой стране проживаете?
Алена удивленно протянула:
– В России.
– По загранпаспорту не заселяем! – припечатала она.
– Почему? Это же такой же документ, удостоверяющий личность?
– Не в нашем отеле.
– А где это написано? – чуть не плача уточнила Алена.
– На нашем сайте.
На сайте действительно значились правило заселения только по внутреннему документу. Причем во всех остальных городах заселят по любому паспорту: российскому, заграничному, моряка, но именно в Сочи, будь добр, предъяви внутренний. Копия не подойдет.
Мы не отчаивались.
– А чего будет достаточно для заселения?
– Нужна справка об утере паспорта и временное удостоверение личности.
Мы выяснили, что временное удостоверение готовится несколько дней, а мы здесь всего на пять. Алена плакала, а я звонила знакомым, которых обрела в разных городах, работая на телике, и пыталась понять, как ускорить изготовление временного удостоверения или попасть в отель по копии утерянного паспорта.
Через семь рукопожатий мне удалось найти нужного человека. Он работал кем-то важным в полиции города. Телефон я на всякий случай сохранила. После его звонка на стойке регистрации с нами стали очень милы, без проблем выдали Алене электронный ключ и копию карты отеля.
– Здесь будет завтрак, – она указала ресторан на карте, – здесь ужин.
– А можно еще одну копию карты, я свою потеряла, – попросила я. Хотелось добавить: вот такие мы подружки-потеряшки.
– Я вам дам цветную, – она достала из ящика большую цветную карту отеля.
Позже, неся чемоданы по направлению к корпусу, Алена поделилась.
– Я хотела в «Скайпарк», словить адреналина, но нафиг, не хочу уже, и так хватило эмоций.
Вечером мы выбрались в Сочи, чтобы встретиться с Катей, подругой Алены. Я видела ее один раз на дне рождения и помнила смутно. Когда по аллее к нам навстречу шагнула высокая миловидная блондинка, я сразу ее вспомнила.
– Куда пойдем? – спросила Алена.
– Чтобы поесть – можно в столовую, а выпить я вас отведу в очень красивое место.
В столовой, где мы взяли солянку за сто рублей, Катя поведала, что пребывает в Сочи четыре месяца, работает в аэропорту, живет у друзей. В жизни она много где жила, и Сочи – не самый любимый город.
– Это как большой колхоз, понимаете?
– Понимаем, – вспомнила я женщину на стойке ресепшен.
– Уютные номера, красивые отели, замечательные рестораны, кажется, что оказалась в Европе, до того момента, как с тобой не заговорят. Здесь ты сразу вспоминаешь, что можно подтянуть уровень комфорта, но нельзя выбить из российского сервиса хабалистость. Всегда будет казаться, что не ты, а тебе платят деньги за то, что ты сюда приехал.
– Приехал, когда тебя не ждали, а теперь должны заплатить, – подытожила я, – мы сегодня как раз столкнулись в столовой.
Я пересказала диалог:
– У вас нет ужинов!
– В смысле?
Девушка при входе в ресторан еще раз прокатила карточку.
– Нет ужинов!
Я достала ваучер, где черным по белому было написано «завтрак, ужин».
– Давайте еще раз проверим, – мягко попросила я.
– Да нет же! – психанула она и резко прокатила карточку.
На экране наши фамилии.
– Ну вот же, – указываю на экран и информацию напротив, – завтрак, ужин!
– Да, – раздраженно констатирует она. – Идите.
Мы поднимаемся на второй этаж, там видим хаотично передвигающихся людей с тарелками, полными еды. Шведский стол. Алена замечает свободные места.
– Сюда, – указывает она на столик.
Я отодвигаю стул, и в этот момент передо мной появляется женщина, бросающая на этот стул свой рюкзак.
– Извините, – закипаю я.
Это такое «извините», с которого могла бы начаться драка.
– Вы не заметили, что я собираюсь сесть на этот стул? – уточняю я.
– Ну так сядьте на этот! – раздраженно говорит, по всей видимости, ее мать, толстая женщина лет 60 с коротким белым пергидролем, указывающая на стул в другой части стола.
– Может, вы сами туда сядете? – вопрос застревает в горле. Мне не хочется выглядеть конфликтной.
Я молча пересаживаюсь с другой стороны от Алены. Семья-матрешка, состоящая из бабушки, матери и дочери, теряет ко мне всякий интерес.
Катя рассмеялась. Да, на наших курортах есть свои особенности. Мы пошли прогуляться по набережной. Вечером освещаемое только фонарями Черное море казалось и правда черным.
– Посидим тут? – Катя указала на уютный ресторанчик.
– Да, с удовольствием! – ответили мы синхронно.
Мы выпили по бокалу вина, съели по вкуснейшему десерту. Я почувствовала, что очень хочу спать, ранний подъем напоминал о себе.
– Давайте только еще раз обязательно встретимся! – агитировала подруга, надевая пальто.
– Обязательно, – зевнула я.
Кто-то тронул меня за плечо, я обернулась. Передо мной стоял наш сосед по самолету.
– Ух ты! – вырвалось у меня.
– Да, без ложной скромности, я такой, – подмигнул он.
Девочки куда-то испарились, мы стояли у гардероба вдвоем. Я смутилась.
– Вы на каком курорте катаетесь?
– Мы не катаемся, пешком ходим…
– Жаль, я думал на склоне встретимся.
– Ну, может, и увидимся, вот в Сочи уже встретились, как ты пожелал в аэропорту.
Он рассмеялся.
– Точно! Я пожалел, что не спросил номер телефона.
Я улыбнулась. Часы завибрировали, уведомляя о новом сообщении, я автоматически взглянула на экран. Антон.
Фырка, ты как? Как там Сочи?
Сердце замерло, я быстро произнесла:
– Мне пора, – и вышла из ресторана.
Девочки встретили загадочными улыбками.
– Ну что? Дала номер? – Алена пихнула меня в бок локтем.
– Нет, Антон написал и я ушла.
Алена скривилась:
– Зачем? Ты ему больше ничего не должна. Вы рас-ста-ли-сь, – она протянула по слогам последнее слово, будто пытаясь ускорить принятие этого факта.
– Да, но мне кажется, что если я знакомлюсь с новым человеком… Я как будто предаю его, понимаешь? Он же не к другой ушел, а просто решил уехать.
Алена шумно вздохнула, мы пошли по набережной.
– Он уезжает без тебя непонятно на сколько. Сомневаюсь, что он так же будет пугаться других женщин под теплым солнцем. Очень сомневаюсь.
Я молчала. Катя поделилась:
– Вик, я также ждала своего бывшего. Думала, что он поймет, какая я замечательная и вернется. Год ждала.
Я посмотрела на нее с надеждой, она быстро ее прикончила:
– Через год он встретил другую, очень похожую на меня девушку, и женился на ней. Я мечтала три года выйти за него, а он женился на ней. Через шесть месяцев после знакомства, – она подняла вверх указательный палец, – мы мечтали о доме, но не было возможности построить, а с ней он нашел варианты и построил… Ожидание не приносит ничего, кроме боли. Иди вперед, а там будет видно.