Опоздавшие к смерти. Cобрание сочинений в 30 книгах. Книга 28

Кряхтя и проклиная и былое знакомство с Абу-Джабаром, и собственную службу, Штерн выбрался из-за стола. Он чувствовал себя разбитым – сейчас хорошо бы какое-нибудь убийство, желательно в еврейской части города и не на националистической почве, тогда он встряхнулся бы и принялся за работу с обычным для него усердием, о котором коллеги говорили: «Штерн пошел по следу, значит, нужно готовить камеру».

Конечно, это было преувеличением. Штерн прекрасно знал статистику раскрываемости преступлений, особенно когда речь шла о нем самом: восемьдесят три процента – пять из шести. Прекрасная раскрываемость, как говорил прокурор Вакнин, всем бы такую. Но ведь и преступления… Муж убил жену в пылу ссоры, облил себя бензином и собрался поджечь, соседи вовремя позвонили в полицию. Или вот – два парня-наркомана влезли в магазин радиоаппаратуры, сработала сигнализация, обоих взяли на месте, причем один из них просто не соображал, что делает. Не так уж часто приходилось вести долгие следственные действия и вычислять преступника, а потом идти по следу и присутствовать при задержании под немые возгласы патрульных: «Ай да Штерн, ай да молодец!» Последний случай был полтора месяца назад – он действительно тогда поработал не хуже Холмса или этого американца, как его – Перри Мейсона. Убили художника и на месте преступления практически не было улик. И по знакомствам работать смысла не было – художник жил уединенно, терпеть не мог компаний, друзей не имел, врагов, по-видимому, тоже. И убийство с целью ограбления все это не напоминало. Штерн тогда часами сидел в огромной прокуренной мастерской, где полотна и мольберты были навалены как папки с делами в кабинете самого следователя. Сидел, не обращал внимания на недоуменные взгляды коллег и, в конце концов, вычислил убийцу. И доказательство вычислил – убийца даже слова не смог сказать в свое оправдание.

Но такие дела, где действительно нужны были мозги и опыт, случались не часто. Точнее, слишком редко, чтобы Штерн получал удовлетворение от собственной работы.

Следователь медленно спустился в холл, механически отвечая на приветствия, и спросил у дежурного офицера, есть ли свободная машина. Обычно все машины были в разъездах, и Штерну приходилось ехать на своей, чего он очень не любил в рабочее время – особенно если приходилось углубляться в арабские кварталы. Не то чтобы боялся нападения, но и испытывать хотя бы мимолетное чувство незащищенности тоже не очень хотелось.

К счастью, в гараж только что вернулся Моти, он даже не успел выключить мотор и потому к появлению Штерна отнесся с неудовольствием, хотя и уважал следователя, причем не только за ум, но и за способность рассказывать о преступлениях так, что заурядное убийство из ревности становилось конечным звеном цепи необратимых и страшных действий.

– Куда едем? – спросил Моти, когда Штерн тяжело уселся рядом и пристегнулся.

– Сначала в кафе по твоему выбору, – сказал Штерн, – я с утра не ел и неизвестно когда получится… Потом к пограничникам, а оттуда в Шуафат.

Программа показалась Моти вполне приемлемой, особенно в первой части, и минут через десять мужчины сидели в уютном ресторанчике Марка Толедано в одном из многочисленных переулочков, отходивших от шумной центральной улицы имени давно почившего и мало кому известного английского короля Георга Пятого.

Штерн с удовольствием «оттянулся», как говорили в таких случаях молодые коллеги, а потом заметно повеселевший Моти с ветерком доставил следователя в расположение участка, где держал свою канцелярию полковник Симхони.

Новый начальник пограничной службы иерусалимского округа оказался, в отличие от ожиданий Штерна, мужчиной далеко не богатырского сложения. Он был скорее тщедушен и напоминал итальянского комика, фамилию которого Штерн, естественно, давно запамятовал.

– Мы успели даже раньше, чем было обещано, – энергично сказал Симхони, пожимая руку Штерна. Рукопожатие оказалось крепким, будто ладонь следователя на мгновение охватили столярные тиски. Штерн даже отдернул руку, отчего Симхони пришел в еще более хорошее настроение. – Вот смотрите, господин Штерн…

– Ицхак, если вам удобнее, – пробормотал Штерн, заранее зная, что Симхони немедленно перейдет на иной уровень отношений.

– Смотри, Ицхак, вот полная распечатка. С десяти утра до полудня. Дальше я не требовал. Когда умер Аль-Джабар?

– Незадолго до полудня…

– Ну вот. Смотри: в десять на центральной площади еще было пусто, три джипа с моими ребятами стояли на контрольных точках – вот, вот и вот, а четвертый совершал патрульный объезд от западного въезда в Шуафат через улицу Сулеймана и центральную площадь к северному въезду. В десять двадцать пять на площади начала собираться толпа, и джип, дежуривший у перекрестка Алламеда, переместился вот сюда. Еще через четверть часа на площади было уже не протолкнуться, пришлось снять все машины, которые встали вот здесь и здесь. В десять пятьдесят было вызвано подкрепление, потому что часть митинговавших – человек сто, может, чуть больше – начала двигаться по улице Мардана к городскому шоссе. Их нужно было остановить обязательно, в половине двенадцатого я отдал приказ использовать резиновые пули. Обычно, если есть оперативный простор, толпа рассеивается не сразу, но вчера все происходило на довольно узких улицах, дистанция поражения маленькая, действие пуль близко к убойному… Поэтому столько раненых, есть и тяжелые. Но и эффект был практически мгновенный. В двенадцать на улицах все было спокойно, а на площади – в половине первого.

– Как видишь, Ицхак, – закончил Симхони, – у моих ребят просто физической возможности не было сопровождать врачей. Даже если бы я снял одну машину, как я мог разрешить амбулансу приблизиться к центральной площади? Врачей закидали бы камнями, разве толпа в эти моменты думает о том, что кому-то может быть плохо?

– Понятно, – вздохнул Штерн, забирая у Симхони папку. – Как всегда, виновато общее состояние арабо-израильских отношений. А по большому счету, в смерти Аль-Джабара виноват Аллах, который не позволяет мусульманам дать евреям то, что им было завещано.

– Да ты философ, – со смешком сказал Симхони и еще раз пожал следователю руку, едва не раздавив фаланги пальцев.

Шевеля пальцами, чтобы разогнать кровь, Штерн спустился к машине, бросил папку со схемой на заднее сидение и сказал Моти, читавшему «Маарив»:

– В Шуафат.

– Это вы по вчерашней демонстрации дело ведете? – проявил осведомленность Моти, выведя машину на шоссе Бен-Цви и включив мигалку. Штерн взял газету в руки: на первой полосе была помещена фотография палестинца, замахнувшегося камнем. Заголовок гласил: «Опять беспорядки в Шуафате».

– Нет, – сказал Штерн. – Поедем к дому адвоката Аль-Джабара, это на центральной площади, второй дом от…

– Знаю, – заявил Моти, увеличивая скорость до девяноста в час. – Та еще птичка. Дай таким волю, нас бы тут давно всех перерезали.

– Не уверен, – сухо сказал Штерн и отвернулся к окну. Он и сам, если по большому счету, считал Аль-Джабара врагом Израиля, но все-таки ему почему-то было обидно за покойного приятеля, который наверняка сделал бы все, чтобы не допустить резни, если даже предположить невозможное и представить, что арабы взяли-таки власть в Иерусалиме. Закон и право были для Аль-Джабара превыше всего – кстати, именно израильский закон адвокат знал прекрасно и пользовался всеми лазейками, но не для того, чтобы закон обойти, а для того, чтобы правильно (в интересах своего клиента) им воспользоваться. Аль-Джабар и в палестинских кругах слыл человеком противоречивым: готов был бороться с евреями до их полного изгнания, но требовал от своих соплеменников, чтобы для этого использовались только законные способы. Война, кстати, по мнению Аль-Джабара была способом вполне законным в отличие от террора.

На въезде в Шуафат, за большим мостом, который нависал над дорогой и вел в еврейский район Писгат-Зеэв, стоял джип пограничников, уже предупрежденных о визите следователя полиции. Задерживаться Штерн не стал, помахал сержанту, тот сделал рукой жест, который при желании можно было счесть и за неприличный. Моти, свернув влево, повел машину по узкой улице Ибрагима, где движение было почему-то двусторонним, хотя разминуться со встречным транспортом было абсолютно невозможно.

– Не мог поехать по Мардана? – буркнул Штерн. – А если сейчас из-за угла кто-нибудь выскочит?

– Здесь короче, – отозвался Моти, всем видом показывая, что каждый должен заниматься своим делом и не вмешиваться в функции другого.

Через минуту, не встретив, к счастью, ни одной машины, с которой пришлось бы идти на таран, влетели на центральную площадь, пустынную настолько, что с трудом верилось, что здесь вчера бушевала толпа. Дом адвоката был вторым от южной оконечности площади – красивое двухэтажное строение с навесными балконами и двумя колоннами в византийском стиле. Не самый богатый дом, но и не из бедных. Хотя Шуафат официально считался лагерем палестинских беженцев, здесь можно было увидеть виллы, стоимость которых достигала полумиллиона долларов. Впрочем, трущоб тоже было более чем достаточно, особенно на большом удалении от городского шоссе. В западной части деревни люди жили в удручающей тесноте и грязи, и Штерн часто использовал это обстоятельство в своих спорах с адвокатом.

«Вот вы, Мухаммед, – говорил он, – вы защитник прав человека, и в первую очередь – человека палестинского. Вы что, не видите, как нарушаются эти права в вашем же Шуафате? Все эти трущобы давно можно было снести и людей переселить в нормальные дома. Так нет же, местные власти противятся изо всех сил, потому что вам выгодно до сих пор – полвека спустя! – изображать, как вам плохо под израильской оккупацией, и получать помощь от международных организаций, но только не от иерусалимского муниципалитета! Заставляете людей жить в грязи только для того, чтобы выглядеть мучениками в глазах так называемого мирового общественного мнения».

«Уважаемый Ицхак, – отвечал обычно Аль-Джабар, – вы неправы. Я живу в прекрасном доме, если ваша филиппика относится и ко мне лично, а тысячи моих соплеменников живут в грязи. Это верно. Как верно и то, что я получил образование, а они – нет. У них есть права, но нет возможности эти права осуществить».

«Мы же предлагали переселить всех…»

«Всех? Не смешите меня, Ицхак. Вы хотели построить несколько домов, чисто пропагандистская акция».

– Приехали, – сказал Моти, и Штерн оторвался от воспоминаний. Странное дело: он поймал себя на мысли, что иногда ненавидел Аль-Джабара, хотел видеть его униженным, а дом его, этот замечательный дом – разрушенным, но ни разу не пожелал адвокату смерти. Может, он излишне сентиментален? Ведь наверняка адвокат думал (просто вслух не говорил, будучи человеком образованным и, возможно, даже по-своему интеллигентным) о том, как было бы хорошо, чтобы все евреи, и этот полицейский следователь в их числе, отправились на тот свет, где им самое место.

Впрочем, знал ли это Штерн наверняка? Мысль занимала его, пока он входил через широко раскрытую дверь в сумрачный холл с прикрытыми шторами, где его ждала Галия, вдова умершего адвоката.

Когда-то эта женщина была красавицей, однако годы взяли свое. Галия располнела, а ведь Штерн помнил ее тоненькой, как тростник на берегу Иордана. В тщательно окрашенных волосах не было седины, но именно эта тщательность быстрее, чем наличие седин, выдавала тот непреложный факт, что прошла не только молодость, но и самые хорошие для замужней женщины «бальзаковские» годы. Морщин на лице, было, пожалуй, даже больше, чем того требовал возраст, и Штерн с грустью констатировал, что и взгляд стал другим – если можно о взгляде сказать, что в нем появились старческие морщины, то именно так смотрела сейчас Галия.

Штерна всегда интересовала эта женщина, но он никогда не заговаривал о ней с Аль-Джабаром, сам же адвокат и намеком не давал понять, чем занимается его жена, кроме, конечно, воспитания пятерых детей и приготовления замечательных обедов. Штерн знал, конечно, что Аль-Джабар много лет назад учился в России, в каком-то университете, предназначенном именно для иностранных студентов. Из России он и привез жену – русскую девушку, в которую молодой палестинец влюбился до самозабвения. Штерн познакомился с Аль-Джабаром позже, когда тот уже был довольно известным в палестинских кругах адвокатом и правозащитником – защищал он, естественно, угнетаемых соплеменников от еврейской эксплуатации, хотя и признавал в приватных беседах, что именно присутствие евреев позволяет палестинцам – тем, у кого есть голова на плечах, – жить значительно лучше, чем они могли бы существовать в собственном независимом государстве. Когда началось их знакомство, Галия была уже матерью трех детей – двух дочерей и сына, а вскоре родился и четвертый ребенок – мальчик, любимое дитя по имени Хасан. В отличие от сестры и брата Ахмада, Хасан выглядел как типично русский мальчишка: белокурый, курносый – даже более курносый, чем мать. От отца в нем не было ничего, кроме фамилии. Может, поэтому адвокат не очень любил своего второго сына, в то время как Галия обожала этого ребенка так, что едва не умерла сама, когда года три назад Хасан свалился в люк канализации (в Шуафате почему-то взяли тогда за правило держать люки открытыми – мол, это позволяет проветривать стоки). Мальчик повредил позвоночник, спасли его – по сути, вернули к жизни – врачи в больнице «Адаса», и с тех пор Галия израильских медиков боготворила. Так, во всяком случае, утверждал Аль-Джабар, и у Штерна не было причин ему не верить.

– Садитесь, господин следователь, – тихим голосом предложила Галия, когда Штерн вошел в комнату и пробормотал стандартные слова утешения.

Иврит у Галии был слишком правильным, ей редко приходилось им пользоваться, и Штерн сказал:

– Поговорим по-арабски, хорошо?

Галия благодарно кивнула.

– Да, – сказала она. – Вы пришли по поводу моей жалобы?

– Я пришел, – Штерн кашлянул, – чтобы сказать, что ваш муж был замечательным человеком. Он был очень умен и… У нас, конечно, были разные взгляды на многие проблемы… Я бы даже сказал, диаметрально разные… Но Мухаммед жил, чтобы помогать людям, даже тем, кого считал врагами.

Галия молчала, и Штерн не знал, слушает она или думает о своем. Он сбился и закончил:

– Мне очень жаль… Мухаммед был человеком, это главное.

– Поэтому его убили, – тихо произнесла Галия, и Штерну показалось, что он плохо расслышал.

– Как вы сказали? – растерянно переспросил он.

Галия подняла на Штерна ясный, не замутненный слезами взгляд и четко повторила:

– И потому моего мужа убили.

– Кто? – теряясь еще больше, задал Штерн глупый вопрос. – Если вы обвиняете врачей скорой помощи…

– Их тоже, – сказала Галия, – но в меньшей степени, чем других. Что врачи? Они всего лишь не приехали вовремя.

– Вы подали жалобу на службу «Маген Давид адом»…

– А на кого еще я могу жаловаться? – голос у Галии был сухим, как солома, казалось, что в нем не осталось даже оттенков эмоций, но Штерн знал, что это не так, и поражался выдержке этой женщины. Конечно, в мыслях у нее был сумбур. Она-то прекрасно знала, что ее муж умер от острой сердечной недостаточности, а не от удара ножом, выстрела в затылок или яда, положенного в бокал с шампанским.

– Вы знаете, сколько у него было врагов? – продолжала Галия размеренным голосом без интонаций, будто произносила заранее отрепетированную речь. – С местной властью муж был постоянно на ножах, потому что требовал, чтобы все было по закону. С людьми Арафата он не ладил, потому что считал раиса узурпатором и диктатором. Мухаммед все время находился во взвинченном состоянии, все время спорил, нервничал… Скажите, долго это могло продолжаться? Я ему давно говорила, что он не щадит себя…

«Ах, это…» – с облегчением подумал Штерн. Галия могла бы назвать конкретные фамилии, сказать, что подозревает этих людей… Хотя в чем она могла их подозревать? Конечно, есть такие яды, действие которых имитирует сердечный приступ, но Штерн дал бы скорее отрезать себе правую руку, чем согласиться с тем, что в данном конкретном случае было использовано столь изощренное средство. Эти палестинцы даже заряд взрывчатки толком собрать не умеют, что уж говорить об убийстве, загримированном столь причудливым образом? Ерунда. Конечно, Аль-Джабар себя не щадил – это точно. И врагов у него было достаточно – тоже верно. Если Галия именно это имела в виду, утверждая, что ее мужа убили, то она права – каждого из нас убивают ежедневно и ежечасно наши враги, убивают наши нервные клетки, которые не восстанавливаются, и заставляют сердце работать на износ, а потом оно не выдерживает, и кого же обвинять в этом несчастье, если не наших врагов, сделавших все, чтобы укоротить нам жизнь? Правда, это не уголовное преступление. И не преступление вообще. Французы по этому поводу говорят философски: се ля ви.

– Да, это очень печально, – сказал Штерн, вытаскивая из папки бланк, на котором дежурный по управлению фиксировал поданное по телефону исковое заявление Галии Аль-Джабар. – Если вы продолжаете настаивать на расследовании деятельности службы «Маген Давид адом», вам нужно это подписать, тогда вашему заявлению будет дан ход.

– Господин следователь… Простите, можно я буду звать вас по имени?

– Конечно, – согласился Штерн. – Меня зовут Ицхаком.

– Ицхак, – задумчиво произнесла Галия, и впервые сегодня в ее голосе прозвучало тепло. – Странно… В Москве у нас был сосед, еврей, его тоже звали Ицхак. Ицхак Финкель, может, вы его знаете?

Штерн покачал головой.

– Нет, конечно, – вздохнула Галия. – Когда я была маленькой, он играл со мной в лото. Я пригласила его на свою свадьбу, а он не пришел и сказал: «Я, конечно, понимаю, Галя, любовь и все такое… Но всего месяц назад погибли тысячи еврейских мальчиков в Израиле, потому что их убили родственники твоего жениха. Я не мог пойти и плясать… Извини».

– Месяц назад? – переспросил Штерн.

– Мы поженились с Мухаммедом в июле шестьдесят седьмого, – пояснила Галия. – Он как раз получил диплом…

Штерну было интересно, но рассказ Галии не относился к делу, а времени у него было не настолько много, чтобы сидеть здесь и удовлетворять собственное любопытство.

– Галия, – сказал он. – Подпишите, и я вам обещаю, что в отношении службы «Маген Давид адом» будет проведено самое тщательное расследование. Если в том, что произошло, есть вина врачей…

– Конечно, есть их вина! – воскликнула Галия, сбросив, наконец, маску замороженного горя. – Но разве они на самом деле виноваты?

– Простите…

– Извините, Ицхак, что я вас задерживаю и запутываю… Я очень устала за эти сутки… Очень… Я просто ничего не соображаю…

– Я могу прийти завтра или через неделю.

– Нет! Завтра может быть поздно. Я не знаю… Но мне кажется, что убийство нужно расследовать по горячим следам.

«Господи, – подумал Штерн, – не нужно было мне приходить».

– Мужу стало плохо в десять часов тринадцать минут, – неожиданно спокойным голосом сказала Галия. – Я позвонила в скорую в десять пятнадцать. Я помню, потому что перед моими глазами все время были эти часы…

Она кивнула в сторону больших напольных часов с маятником, стоявших напротив окна. Маятник не двигался, стрелки показывали 11.27 – должно быть, время, когда скончался Аль-Джабар.

– Машина прибыла на контрольный пост в половине одиннадцатого. А здесь была в двенадцать тридцать три.

– В том нет вины медиков, – начал было Штерн, но Галия не слушала.

– Толпа на площади начала собираться примерно в двадцать минут одиннадцатого, – продолжала она, будто по книге читала. – В десять тридцать пять в израильскую патрульную машину, стоявшую напротив наших окон, полетели камни. В десять сорок патруль был вынужден отступить…

– Откуда вам так точно это известно? – поразился Штерн.

– Я все время смотрела в окно! Я дала мужу нитроглицерин и сделала укол, как обычно. Это было все, что я могла. Во время прежних приступов я вызывала скорую, и они ставили капельницу, делали что-то еще… Мухаммед лежал на этом диване, возле него были Саида и Хасан, а я все время подходила к окну и ждала, ждала… И на часы смотрела. В окно и на часы…

– Ну хорошо… Вы сами подтверждаете, что медики никак не могли подъехать к дому, потому что в это время здесь бушевала демонстрация.

– Ицхак! – воскликнула Галия. – Вы что, не хотите видеть? В десять двадцать пять на площади почти никого не было! В десять сорок сюда уже нельзя было проехать! Это совпадение?

– Ну… – протянул Штерн. – Демонстрации в Шуафате не такая уж редкость…

– А когда люди собирались так быстро? Меньше чем за четверть часа? Будто ждали сигнала?

– Вот оно что, – сказал Штерн, поняв, наконец, что хотела сказать вдова Аль-Джабара. – Вы думаете, демонстрацию устроили специально, чтобы медики не смогли проехать к вашему дому?

– Конечно! – сказала Галия убежденно, как человек, много думавший над своими словами.

Штерн растерялся. Все-таки напрасно он шел сюда. Думал, что скажет вдове приличествующие случаю слова утешения, пообещает разобраться с медиками и пограничниками, и даже со всем комплексом арабо-израильских отношений. А потом спокойно отбудет по своим делам. Галия говорила глупости, как любая женщина, потерявшая мужа. Правда, другие женщины в подобной ситуации (Штерн повидал их немало на своем веку) говорили глупости совершенно иные. Вдова погибшего в аварии директора строительной компании утверждала, к примеру, что мужа ее прибрал Сатан, потому что Арик, видите ли, обманывал клиентов, завышая цены, она это знала и одобряла, а потому и ее скоро ждет такая же участь. В общем, чушь.

– Галия, – сказал Штерн, кашлянув, – я, конечно, понимаю, что…

– Ничего вы не понимаете! – воскликнула женщина, и Штерну показалось, что сейчас она заломит руки на манер героинь греческих трагедий и обратится с мольбой к небу, поскольку от евреев правды и помощи все равно не дождаться.

– Вы знаете, как жил муж в последнее время? – продолжала Галия. – Он никогда не говорил со мной о делах, предполагалось, что я в этом ничего не понимаю, ничего не знаю и ничего знать не хочу. Но я не глухая и не слепая. Все годы, что мы жили вместе, я знала, чем живет… жил… Мухаммед. Я не вмешивалась, но я знала. Я привыкла… Неважно. Мухаммеду я бы никогда в этом не призналась, но его нет, и может быть, в этом и я виновата…

«Ну вот, – подумал Штерн, – это уже следующая стадия. От обвинений, направленных в пространство и по сути – ни в кого, перейти к обвинениям в собственный адрес, ровно в такой же степени бессмысленных».

Он кашлянул и бросил взгляд на часы.

– Да, да, – прервала Галия свой монолог. – У вас много дел, вы пришли, чтобы высказать свое соболезнование, и еще потому, что я написала жалобу, которую вы все равно не собираетесь расследовать. Извините…

– Галия, – сказал Штерн. – Допустим, что все было так, как вы говорите. Но это не отменяет того факта, что ваш муж умер от острой сердечной недостаточности. От приступа, который никто не мог предсказать заранее.

Штерн говорил, как ему казалось, вполне убедительно, и вдова кивала головой – медленно, будто слышала не следователя, а голос внутри себя.

– Вы позволите предложить вам чашку чая? – спросила она, прервав Штерна на полуслове. – Я должна была сделать это с самого начала, но мне казалось более важным, чтобы вы поняли, что я хочу сказать. Извините, я только позову Саиду.

– Спасибо. – Отказаться было бы верхом неприличия, но и распивать чай сейчас, когда он, по сути, отказал Галии в проведении расследования, следователю тоже не хотелось.

Галия прошла к двери, приоткрыла створки и произнесла несколько слов по-арабски.

– Вы дважды упомянули, что у Мухаммеда были очень напряженные отношения с кем-то здесь, в Шуафате, – сказал Штерн. – Что вы имели в виду?

– Сейчас Саида принесет чай, – сказала Галия, усаживаясь в покрытое чехлом кресло.

– Вы не хотите меня выслушать, – продолжала она, глядя в пространство мимо Штерна. – Сидите и думаете: у этой женщины горе, она плохо соображает и говорит первое, что приходит ей в голову. Сначала обвинила медиков, потом местные власти… Прежде чем вы отдадите должное приличиям и уйдете, я все-таки хочу сказать то, что, возможно, изменит ваше мнение.

Саида, девушка лет семнадцати, в черном, до пят, платье и черном же, прикрывавшем почти все лицо, платке внесла поднос, на котором стояли две чашки дымящегося ароматного чая и два блюдца со сладостями. Штерн, которому уже доводилось присутствовать в палестинских домах во время траура (как-то это был траур по подростку, убитому резиновой пулей израильского солдата, и Штерн проводил следствие), подумал, что в этом доме не очень соблюдают традиции – не должна вдова принимать гостя единолично и уж тем более пить с ним наедине чай.

Саида молча поставила поднос на низкий угловой столик и вышла, прикрыв за собой дверь.

Ситуация была парадоксальной и, во всяком случае, нестандартной. Никакая палестинская женщина не только не позволила бы себе такую вольность, но ей бы и в голову не пришло признаваться следователю израильской полиции в том, что она шпионила за собственным мужем, а разве не это имела в виду Галия?

Решив, что в данной ситуации лучше дать женщине высказаться и не перебивать, какую бы чепуху она ни говорила, Штерн принял из рук Галии чашку на блюдечке и отхлебнул чай, оказавшийся не просто замечательным, но божественным в истинном понимании этого определения. Чашка Галии осталась на подносе и рядом с тремя шкатулками, стоявшими на угловом столике, выглядела, будто принцесса в окружении прислуживавших ей мавров.

Штерн сделал второй глоток и прикрыл глаза, показывая, что готов слушать.

– Муж, – сказала Галия, – несколько лет конфликтовал с председателем местного совета Джумшудом. Они иногда ругались так, что, я думала, сейчас в ход пойдут ножи. Однажды, это было месяца полтора назад, я слышала, как муж сказал Джумшуду: «Это тебе дорого обойдется». А тот ответил: «Тебе обойдется дороже, если ты будешь болтать».

– Они говорили в вашем присутствии? – удивился Штерн.

– Нет, конечно, и не делайте вид, будто не понимаете, что я имею в виду! – воскликнула Галия. – Конечно, я подслушивала. Я всегда так делала, если представлялась возможность.

– Именно это я хотел узнать, – пробормотал Штерн.

– Я подслушивала, – повторила Галия. – Мухаммед об этом не знал. Он бы убил меня, если… В тот день Джумшуд уходил от мужа в страшном раздражении. Хлопнул дверью так, что задрожали стены. И выходя из кабинета, бросил: «Если ты думаешь, что тебе все позволено…» «Это ты думаешь, что тебе все позволено, – ответил муж. – И имей в виду: я не из пугливых. Ты напустишь на меня своих собак? Или пристрелишь в темном переулке? Так на этот случай я себя защитил».

– Как вы думаете, что он имел в виду? – спросил Штерн, опуская на стол пустую чашку.

– Взятки, – сказала Галия. – Джумшуд берет взятки.

– Э-э… – поморщился Штерн. – Покажите мне того, кто в местной администрации взяток не берет. Вы слышали разговор мужа с Джумшудом и подозреваете его в том, что он… Подсыпал адвокату яд? Галия, вы смотрите мексиканские сериалы?

– Мексиканские сериалы? – не поняла Галия. – Что это?

– Неважно. Знаете ли, я тоже иногда ругаюсь – даже с собственным начальством. И кричим мы так, что, кажется, сейчас обрушатся стены. Бывает, до угроз доходит. Темперамент… Но это не основание для подозрений в убийстве.

– Еще чашечку? – спросила Галия.

– Замечательный чай, – искренне сказал Штерн, – но мне пора, извините. Я обдумаю все, что вы сказали. Мне очень жаль, Галия, что так случилось с вашим мужем… Это ведь у него был не первый приступ?

– Четвертый, – тихо сказала Галия. – Три раза его спасали. А вчера…

– Очень вам сочувствую и обещаю сделать все возможное…

Штерн запнулся, потому что не знал, как закончить фразу. Что он сделает? Все, чтобы наказать врачей, не спасших Аль-Джабару жизнь? Но медики не были виноваты, он это знал, и Галия это знала, Штерн видел, что она понимает это не хуже него, и писала свое заявление не для того, чтобы еврейский следователь наказал еврейских врачей за преступную халатность по отношению к арабскому пациенту. Она была уверена в другом и хотела, чтобы Штерн расследовал совсем другое преступление, но не могла написать об этом и даже сказать вслух не могла. Однако намеки были более чем понятны. Что мог сделать Штерн? Все возможное… Ну, ну.

– Спасибо, – сказала Галия отрешенным голосом. Она тоже поняла колебания Штерна и их причину. Они молча попрощались, Штерн поклонился, Галия кивнула, и следователь с облегчением переступил порог.

Моти открыл правую дверцу, и Штерн уселся на сиденье, продолжая думать над тем, что его, вообще говоря, не касалось.

– Куда? – спросил Моти, включая двигатель.

– В полицейский участок на Сулеймана, – сказал Штерн после непродолжительного молчания.

Что, собственно, он хотел узнать в местном отделении полиции? О вчерашних беспорядках? О том, кем это было организовано и почему именно в нужное время? Что могли сказать об этом местные пинкертоны, умевшие лишь разнимать драчунов и брать взятки? Надо бы иметь в Шуафате нормальный еврейский пункт правопорядка, но статус у лагеря был весьма странным – это вроде и не израильская территория, а потому полиция здесь своя, доморощенная и очень непрофессиональная. А с другой стороны, лагерь подчинялся формально Иерусалимскому городскому совету, отвечавшему за благоустройство и вообще за нормальную жизнь в этом забытом Богом месте.

– Останови, – сказал Штерн водителю, когда до полицейского участка оставался один квартал. – Знаешь, Моти, я передумал. Поедем обратно, в управление.

Это пришлось Моти по душе, обратно ехали с ветерком – когда выбрались из лабиринта улочек на городскую трассу. Оказавшись в своем кабинете, Штерн почувствовал себя лучше: в Шуафате у него возникло ощущение, что мозги сплавились и не желают думать. Сейчас он опять стал самим собой и прежде, чем позвонить знакомому следователю в ШАБАК, все-таки, как делал это всегда, составил план действий. Выглядело это так:

«Машина, сбившая ребенка – демонстрация – сердечный приступ Аль-Джабара – опоздание врачей – смерть. Связь между всеми звеньями или только между некоторыми (вторая часть цепочки)?

Кто организовал демонстрацию?

Почему выбрано время 10.25?

Поговорить с Пинхасом.

Конфликт между Аль-Джабаром и Джумшудом. Взятки?

Действия Аль-Джабара как адвоката и правозащитника. Кто его враги?»

Штерн поймал себя на мысли, что проверяет версию, достаточно нелепую и чрезвычайно маловероятную. В иное время он и думать бы в этом направлении не стал, настолько все выглядело искусственно и совершенно не в арабском стиле. Но этой русской Галии каким-то образом удалось размягчить ему мозги. Демонстрация скорее всего была спонтанной хотя бы потому, что в ШАБАКе о ней не знали и пограничный патруль не был предупрежден.