Деловой роман в нашей литературе. «Тысяча душ», роман А. Писемского

Мы застаем его на деле. С первого раза глубокие симпатии читателя окружают Калиновича, объявляющего беспощадную войну лихоимству, злоупотреблению и служебной испорченности. По мере того, как решительнее и крепче захватывает он бразды управления в свои руки, образ его растет все более в глазах наших и симпатии читателя увеличиваются. Калинович влюблен в службу и по весьма простой причине: вместе с трудами и гнетущими обязанностями ее он находит в ней и неисчерпаемый источник наслаждения: она сделалась единственной нравственной идеей, которая осталась ему в жизни. Служба для него более, чем жизненное поприще: это его священное убежище, одно место на земле, где он чувствует себя моральным существом, способным к добру, подвигу и самоотвержению. Мы ему верим вполне, когда, измученный страшными битвами своей официальной жизни, он с увлечением говорит Настеньке в минуту отдыха, после одного спектакля, превосходно описанного автором: «Говорят, что я подбираю себе шайку, тогда как я сыну бы родному, умирай он с голоду в моих глазах, гроша бы жалованья не прибавил, если б не знал, что он полезен для службы, в которой я хочу быть, как голубь, свят и чист от всякого лицемерия» (т. II. С. 509).

Понятно, что малейшее нечистое прикосновение к тому, что сделалось теперь святыней для Калиновича, вызывает гнев и беспощадное преследование его. Надо читать в романе, как ничто не укрывается от рысьих глаз его, в какие извилины и тайники преступления проникает он, чтоб исхитить оттуда виновного в оскорблении закона! Волнение общества при одном взгляде на этого молодого человека, покрытого преждевременными сединами, описано удивительно ярко автором романа. Никогда еще общество не было потрясено так сильно в своей вере, что все существующее вечно будет существовать в одинаковой форме и не найдется руки, способной нарушить обычный ход дела, до того укоренившийся, что он кажется естественным. Рука нашлась, и притом такая, которая равно опрокидывает и малые, и большие постройки неправильного делопроизводства, и малые, и большие существования, запятнанные преступлением. Гораздо менее согласны мы с Калиновичем, когда он говорит Настеньке в той же сцене свидания: «…Я никогда не был подлецом, и никогда ни перед кем не сгибал головы… Я по натуре большой корабль, и мне всегда было надобно большое плавание…» Мнение это, кажется, разделяет и автор, но оно не выдерживает поверки. Вся прошедшая жизнь Калиновича и три части романа противоречат ему: разве можно продать себя и на вырученные деньги купить место без склонения головы – понимая это не в буквальном, а в переносном смысле; разве большой корабль может плавать без большого груза – без идеи, например, продолжая аллегорию Калиновича. Какую же основную, руководящую идею добыл он в жизни? Калинович отличается на службе полезнейшею, почти героическою деятельностью, но основание этой деятельности имеет чисто физиологическую причину, именно: потребность излить на что-либо природную энергию свою. Бедное понятие о призвании чиновника как о карателе злоупотреблений, есть единственная мораль, ему доступная: но много ли это? За деятельностью его нет мысли, нет глубокого представления современных нужд, нет живого взгляда на общество; оттого она вскоре сама переродится в злоупотребление, как сейчас увидим. Отсутствие идеи, высшего понимания своей роли, оказало вскоре плоды свои. Калинович точно так же поступает с бессовестным откупщиком, как откупщик поступал с народом: он беззаконно отнимает у него деньги под предлогом общественной пользы. Кому уберечь Калиновича от искушений власти, от произвольного употребления врученных ему средств, если нет у него мысли и нет других убеждений, кроме убеждения в необходимости преследования? Бороться за порядок и чистоту службы – дело великое, но бороться механически, уничтожая преступников и не думая ни о чем более, разве не значит это следовать правилу того мудреца фонвизинской комедии, который гордился тем, что у него в хозяйстве «всякая вина виновата»'. Боже мой! разве все дело только в жертвах, хотя бы и заслуживших постигшую их кару? Такого рода понимание служебной доблести, вероятно, было свойственно и великим визирям старой Турецкой империи, которые с объезда провинций тащили целые мешки, набитые головами преступников, к великой радости встречавшего их народа: но лучше ли было оттого?