ГОРА РЕКА. Летопись необязательных времён

Что-то, предначертанное в дневнике Фасоля, подытожил прозвучавший звонок, сделавший уже никому не нужным продолжение всеобщего ехидства со злотворящими импровизациями. Тем более что звонок всегда был запуском процесса перехода от шопотно-записочного обсуждения текущих дел к громкому перекрёстному кричанию. Это, казалось бы, приводило к какофонии и хаосу, но именно они и становились желанной атмосферой в классе. И не столько даже новенькая, а и любая другая училка или учитель оказывались уже вне процесса и, сказав больше глазами, чем голосом: «Урок окончен», покидали класс…

Парни, осведомлённые о предстоящей драке вместе с укоренившимися курильщиками, не растрачивая попусту время, метнулись в сортир первого этажа. «Старшие», поняв предстоящее, снисходительно покинули “курилку”, напутствовав негромким распоряжением: «Без поножовщины!».

Той, имевший “освобождение” от части урока, уже сидел на подоконнике, забычивая глазами свои ботинки.

“Зрители” уплотнились по периметру, образовав посредине недостаточно просторный для драки пятачок. Стоящие же в первом ряду вообще рисковали получить что-либо размашистое, которое непременно вылетает из “молотиловки” при переходе боя в стадию “махаловки”.

Той спрыгнул с подоконника и вышагнул в центр шипящего нетерпением круга. “Ряска” подзуживающих тел тут же затянула всё свободное пространство между ним и батареей под окном. Круг сомкнулся и выдавил из себя Хлюпу, чуть не врезавшегося в Тоя, и они оба оказались теснимыми со всех сторон нетерпеливо-требовательной толпой. Они были не в состоянии ни дубасить друг друга и даже не могли, прихватившись за грудки, молотнуть друг друга лбами. Был только один вариант – врезать коленом в пах. Именно это и попытался исполнить Хлюпа, но именно этого поджидал от него и Той, а потому он вовремя развернулся и перекрыл пах своим коленом.

– Стоп, стоп! Раздайся. Сдвинься, бл, кому говорю! – Ермила своими здоровенными лапами размазывал толпу вдоль стен сортира.

Не сдвинулись только компактно стоявшие “отмороженные”. Впрочем, Ермила по ним и не настаивал. У них был свой – понятный всем статус.

– До кровянки, – уведомил Ермила, сформировав достаточное для драки пространство.

– До пола, – возразил Назмик и сцыкнул воздух сквозь щелятые зубы.

Толпа опасалась определяться с правилами и выжидала.

– Как пойдёт! – авторитетно поставил точку Агай. Он не принадлежал ни к какой хулиганской группировке. Он был всегда сам по себе. Его авторитет зиждился на огромной физической силе, которую он периодически демонстрировал “на физре”. Излюбленным номером всего класса было, когда Агай приседал у шведской стенки, на плечи ему вставал грузный Анастас, далее на плечи Атанасу взбирался Чирба, завершал всю композицию на плечах у Чирбы Гонза. И вот Агай, попружинив в при́седе, вставал в рост, разворачивался в сторону охавших девчонок и стряхивал с себя “пирамиду”. Гонза при этом предусмотрительно заарканивался за шведскую стенку, чтобы не подвергать себя полёту с неприемлемой для него высоты. В общем Агай был не столько авторитетным, сколько сильным и с его мнением приходилось считаться всем, даже “отмороженным”…

Более медлить было нечего, да уже и позорно. Драка же началась как-то нелепо-сумбурно. Что Той, что Хлюпа – оба, стоя на месте, принялись молотить друг друга руками сверху вниз и слева направо. Вредоносность этого действа была весьма несущественна и лишь отдельные плотные “шмяки” слегка заводили толпу.

Компашка Назмика активно поддерживала Хлюпу и призывала его «работать ногами и бить по мудям». Сочувствующие Тою были менее активны и оживлялись только по результатам редко долетавших до лица Хлюпы ударов Тоя, но ограничивались лишь опасливыми поощрениями типа: «Вот так, бля!». В целом – шла бессистемная “молотиловка” с обеих сторон.

У Тоя уже слегка кровило в уголке рта, у Хлюпы подкапывало из носа. Исход драки для всех был примерно ясным и столь же неинтересно-удовлетворительным. Забить противника в пол было явно не суждено ни одному, ни другому.

Тоя уже сковывала обида от почти несуществующей поддержки и понимания недостатка своих физических возможностей для свершения перелома в драке и одержания убедительной победы. Хлюпа же страдал от необходимости постоянно утирать рукавом всё более кровивший нос и от наставлений Назмика, которые были скорее оскорблениями. Вскоре всё и вовсе перешло в разоринтированную “махаловку” по рукам, груди и плечам друг друга – драку беззрелищную и бессмысленную.

Звонок к уроку прикорешил остатки пыла драчунов, а возглас Ермилы: «Всё, хорош!» – оттолкнул их друг от друга.

– Хлюпик – трупик, – констатировал Назмик и, махнув рукой, повёл за собой на выход ухмыляющихся и цокающих языками подрастающих бандитов.

Хлюпа сморкнулся кровью себе под ноги, топотнул по-блатному ногами, предварительно выгорбив спину и, засунув руки в карманы, жёстко и неопределённо матюгнулся. Потом он выярил рожу с отвисшей нижней губой, каблучно развернулся и, вдруг обмякнув, побрёл за Назмиком.

Той созерцал всё это действие молча и весьма угрюмо. Он взращивал в себе сначала досаду на самого себя, потом, вскипятив её до степени самоунижения, коротко зыркнул на своих пацанов из-под свалившихся на глаза бровей, отвернулся к окну и принялся имитировать оправку своей одежды.

– Нормально ты ему вляпал… – начал распаляться Анастас, но сразу осёкся, увидев, как неприятно дёрнулось плечо Тоя.

– Ладно Той, пошли уже, щас ещё Эмка начнёт гнобить за опоздание, – отбубнил Фасоль (Эмкой парни кликали училку по немецкому языку).

– Не, лучше ваще уже не ходить, – внёс предложение Тюль. – Пошли, пока не застукали, пересидим на “стадике”… в теплушке. Потом чёго-нибудь наврём… Ну, к примеру, что у Фасоля резко случился понос.

– И вы всё это черпали вёдрами, – не оборачиваясь к парням, нервно выпалил Той. – Идите в класс. Бегом я сказал! Уя… отсюда! – Той развернулся, он смотрел мимо всех и не просто зло, а по-волчьи: закостенело-пронзительно. – Пошли вон! – добавил он злости.

– Ну и чорт с тобой! – Тюль досадно сплюнул и двинулся к выходу.

Парни, помявшись и немного помешкав, возможно ожидая перемены в поведении Тоя, но, не выявив даже признаков таковой, теперь уже даже чересчур поспешно выбрались из “курилки”…

Той отёр рукавом жёсткого школярного пиджака глаза, слегка обводнившиеся обидой, сплюнул прямо на пол сгусток крови, зло затоптал его ботинками и, скверно выматерившись, пошёл на выход. У самых дверей он натолкнулся на Акимича – директора школы – так его за глаза называли буквально все: от двоечников и второгодников до отличников и идейно-фальшивых активистов.

– Почему не на уроке? – Акимич дерзнул прихватить Тоя рукой за плечо, но, не рассчитав резкого отскока пацана в сторону, сам качнулся вперёд, поймав жилистой ладонью лишь ничего не подозревавший прокуренный воздух. – А ну стой! Подойди сюда, – Акимич снова попытался цапнуть Тоя за плечо.

– Некогда, итак опаздываю, – умышленно и максимально грубо залепил Той и, выскочив из “курилки”, хлобызнул дверью об косяк, да так, что этот долбяк надёжно перекрыл попытку Акимича завязать дискуссию.

Той же ничуть не мешкая, был уже на втором этаже. Отстучав по коридору башмаками, он вкопытился у нужной ему двери, огладил причёску, внимательно осмотрел и что-то оправил в форме, взялся за ручку и, резко открыв дверь, буквально возник возле стола училки немецкого. Эмка от неожиданности сглотнула очередной плюсквамперфект и он, застряв где-то в гортани, совершенно лишил Эмку возможности что-либо говорить, но зато необыкновенно выпучил ей глаза. Класс, как обычно, слегка гудевший, тоже присёкся и приступил к анализу явления.

В общем, Тою подфартило оглядеть всё сборище в полной тишине. Из его компании в классе не было никого, даже Хомеля, хотя тот скорее был «периодически примыкавшим» и чаще вёл “дикую жизнь”, общаясь исключительно с боксёрскими перчатками. Учился Хомель, в отличие от остальной компании Тоя, плохо и весьма трудно, впрочем, немногим хуже Анастаса.

«Всё-таки не пошли… Нормально!» – решил про себя Той, не успев строгостью взора прикрыть вылезшую на его лицо улыбку-удовольствие.

– Чё за чудо, Эм Мудистна, – порвал тишину Гонза и умышленно за счёт гнусавости переиначил отчество немки (паспорт величал её, как Модестовна). – Кому-то чё можно, а кому-то ни чё… не надо!

Он, конечно, не преминул кольнуть “немку” за её постоянные упрёки к нему, свершаемые Эммой из урока в урок со стабильным звучанием: «Вам Газновский, видимо, вообще ничего не надо!». Но следует отдать должное – эти упрёки были, в общем-то, обоснованными, потому как единственным познанием Гонзы в немецком языке и одновременно шедевром, признаваемым всеми без исключения, была неустанно озвучиваемая им фраза: «Ихь (по-немецки “я” – озвучивалось с сильным выдохом) стегаю (произносилось безапелляционно и жизнеутверждающе) кобылациён (это слово восклицалось победоносно с исторжением наружу глазных яблок)». Этот симбиоз дремучести познания и безграничной дерзости Гонза изрёк на одном из уроков, когда немка попросила его сформулировать хотя бы одну простую фразу по-немецки. Шокированная учительница, под захлёбный хохот класса и сама-то едва сдерживая смех, смогла лишь резюмировать:

– Вам, Газновский, от моих уроков ничего не прибывает… (далее по тексту упрёка немки в адрес Гонзы на каждом уроке)…

На Гонзу шикнули с разных сторон и класс, молча, воззрел на Эмму, пытаясь предугадать её действия. Немка же, демонстрируя беспомощность, всматривалась в Тоя и ни к чему не склонялась. «Ничего себе её выпучило. Вот это глазищи. Хотя, нет – ничего особенного» – мгновенно обдумал всё Той и обглядел училку от причёски до туфель.

– Ермила, мои парни не приходили, или выгнали уже?

– Не, Той, не были.

– Вы, может быть, объясните, что здесь происходит? – проявилась вдруг училка.

– Да всё нормально, зашёл вот проверить… И уже ухожу. Всё – ушёл!

Той развернулся и направился к двери, но тут – путь ему преградил Акимич, буквально вонзившийся извне в дверной проём.

– Во как! А мы вас как раз ждали. Я, собственно, и иду пригласить вас. Ведь, правда, Эмма Модестовна? – Той посторонился и, склонившись, плавным движением руки пригласил Акимича пройти поглубже в класс.

Директор не въехал в происходящее, но ещё более изумившись отвисшим губам заколоженной неожиданным развитием событий немки, а также из привычки иметь перед собой пустое от всех прочих пространство, машинально прошёл вперёд, предоставив Тою свободу дальнейших действий. Составленная же Тоем мизансцена из заключительного акта “Ревизора” вполне его устроила. А “обалдевшая массовка” из учеников класса тоже вполне себе удалась. И Той лишь на секунду задумался о том, стоит ли в завершение… взять, да и вляпать в “произведение” какую-нибудь отсебятину… Но верх взяла обидная укоризна за неудачную драку, прочитанная Тоем в глазах Ермилы.

– Ну, что вы так засмущались, Эмма Модестовна? Это наш директор – Ашурков Кирилл Миронович.

– Пришли проинспектировать процесс образования? – обратился Той к совершенно охреневшему директору. – Располагайтесь за моей партой – вон там, – Той указал рукой в сторону одного из свободных мест. – Чирба, сдвинься уже к окну! Директор долго ждать не будет.

Прозвучавший в полной тишине плавно-учтивый монолог Тоя завершился столь же благородным выходом его из класса и претворением двери. И этой гробовой тишины, а, следовательно, и внутреннего комфорта, хватило Тою, чтобы миновать коридор и выбраться на улицу. «Предстоит» – заключил он, прикинув один из вариантов последствий произошедших событий, но решил не вдаваться в подробности и переключился на другое. «Вроде они хотели идти на “стадик” в теплушку» – припомнил он и направил туда ставшие вдруг унылыми свои стопы.

Сразу за углом школы, как уже повелось, ему преградил путь не в меру огромный тополь. «Что-то и с ним происходит нето» – определил Той, внимательно вглядываясь в дерево. Он всегда ощущал этого долгожителя другим: дерзко-самоуверенным, а не тем, что предстало сейчас перед Тоем – это было какое-то умиротворённое спокойствие. «Что не так? В чём подмена?» – Тоя явно зацепила необходимость познания произошедшей с тополем перемены и он, заточив взгляд сужением век, заискрил им от вершины до корней… «Вот! Вот оно!» – чуть не воскликнул Той, уперевшись взглядом в снег, укрывавший низ ствола аж на самый метр от земли. «Конечно, вот где утратилась его “хватка”! Вот – чем он другой!». Той прикрыл глаза и погрузил себя в воспоминание: в лето, шелестящее тёмно-зелёной листвой, упоительно-свободное от уроков в школе. И этот тополь стал, в сей момент, спасителем для Тоя, изгнавшим из его подсознания нагнетавшуюся где-то внутри опаску за неизбежный разбор с отцом всего случившегося сегодня. Той смотрел на этого исполина, возвышавшегося над обителью, воспитывавшей раболепие перед ложными для него идеалами, и отчётливо осознавал, что не всё вокруг представляет собой “серую одинаковость”, а есть и отличия, свободные от удобной покорности и эти отличия самостоятельно распоряжаются своей жизнью. «Да! Я хочу быть, как он!». Той отступил на несколько шагов от этого гиганта, чтобы всмотреться в него всего, целиком и этот образ навсегда остался в его сознании, как уважительное превосходство и ненасильственное покровительство всему слабому… Той прикрыл глаза и снова стал крутить картину лета… Ствол тополя с множеством отходящих от него ветвей мужественно располагал на себе рытвины-шрамы, чередовавшиеся с огромными вздутиями-шишками, возникшими в результате преодолений природных напастей и злобных действий бездушных людей. Но эти боли нисколько не умаляли его силу, а лишь подчёркивали её. Земля, пытаясь освободиться от тополя, расслабила себя и выкорчевала над собой его коряво заплетённые толстые мускулистые корни. В этой борьбе с тополем она избрала себе в помощники ветер, вынесший часть её вон из-под корней и тем заголивший их крючковато-уверенную силу. Притворное же расслабление земли только добавило желания тополю скрепить ее и он, густо закудрявив отростки-когти, так сжал и подгрёб под себя землю, что она совершенно отказалась от дальнейших попыток отторжения и поддержала монолит дружбы с тополем. Так они совместно и затвердили свою красивую силу, периодически приглашая ветер, чтобы передать людям смысл своего бытия через шероховатый шум листвы, скрип ствола и похлопывание веток друг по другу…

Восприятие реального вернули Тою колючки холода, втиснутые ветром под брюки. Первоначально они обкололи голени, потом быстро подобрались к коленям и там выпустили дополнительные, ещё более острые иглы.

Толчок в спину тут же оброс голосом Анастаса:

– Парни – в теплушке, а я вот за сигаретами бегал. Решили, что на сёдня уже хорош… обучаться, – Анастас усмехнулся, хлопнул пару раз ладонями друг о друга и о грудь, копы́тнул ботинками по гулко смёрзшемуся снегу, осклабил рожу и вопроси́л. – Может чё придумаем или чё натворим?

Той, не желая вступать в разговор, нахохлился, имитируя защиту от ветра и молча, направился в сторону катка. Анастас, что-то непрерывно трендя, шёл рядом с Тоем. При этом узко натоптанная дорожка обязывала Анастаса правой ногой постоянно попадать в снежную целину, непредсказуемая бездна которой провоцировала Анастаса на столь затейливый мат, что Той, невольно сбросив задумчивую серьёзность, выдохнул облегчивший его настроение хохотун. В теплушку они ввалились уже в улыбках по самые уши. Парни, видимо, травили анекдоты, потому что при открывании двери – её буквально швырнуло на Тоя взрывом хохота.

– Вот ещё короткий. Внешность обманчива – сказал ёжик, слезая со щётки, – с разочарованием произнёс Тюль, правдиво изобразив на лице обиду за ёжика. Парни вновь грохнули смехом.

– Нафталин, – сказал Той, но всё же предварительно рассмеялся и даже скорее всего не над анекдотом, а над убедительностью рожи Тюля.

– Лучше всё пробовать, чем не делать этого, – заключил Анастас.

– Один попробовал надпись на заборе, да дрын сломал, – парировал Толстый и сам же вознаградил себя узкоглазым хохотом за собственную находчивость.

– Другая тоже попробовала и родила, – встрял юмором Хомель.

– Все что-то пробуют, кого-то пробуют, кем-то пробуют, у кого-то пробуют, об кого-то пробуют. В общем – школа жизни, граждане учащиеся, – сказал Той, обустраиваясь на скамейке и было неясно, сказал он это серьёзно или в шутку.

Идей для дальнейших действий никто не обнаруживал, поэтому расположились вяло-бесцельно. Хомель откинулся к стене и маслал ладонью резиновое кольцо. Толстый и Тюль “мыли кости” училке по физкультуре, обсуждая её «задницу как орех и классную фигурку». Толстый при этом аж щурился от удовольствия и причмокивал, рассказывая о, якобы подсмотренном им, переодевании училки. Анастас тихорил, натирая рукавом телаги какую-то металлическую хрень. Той что-то про себя думал и молчал.

– Так вот! И когда она повернулась уже, когда натягивала трико… – с придыханием рассказывал Толстый.

– Онанисты хреновы! Хорош уже трепаться, – перебил Толстого Хомель. Он всегда неровно дышал, глядя на физручку и его встревание в “обсудиловку” тут же погасило этот трёп.

Тюль приступил было к анализу “буферов” Зинки, но его живописание было прервано в самом интригующем месте возгласом Тоя:

– Пацаны! Там у них в школе остался всего один урок. Пошли в сторону Гешки.

Но никто даже не пошевелился после произнесённого Тоем, а даже наоборот – все парни демонстративно сосредоточились на своём замедленном ничегонеделании. Той обсмотрел каждого отдельно и весьма внимательно. И никто из испытуемых не выявил никакого желания к вступлению в диалог или хотя бы даже в контакт гляделками. «Как с утра не задалось, так и едет. Скорей бы он уже закончился этот чортов день» – хмуро размышлял Той, направляясь к выходу из теплушки. Безысходная бесцельность ближайшего дальнейшего подкачала Тою злости, и эта корявая стерва, возникнув в обестолко́вевшей голове, сползла на правую ногу Тоя и та, посоветовавшись с разумом, прямо пыром, со всего маху вмазала двери чуть выше её порога. Дверь от неожиданности грязно ухнула и, заскрипев одновременно пéтлями и пружиной, оттопырила проём, куда неловко и теперь уже хромоно́го встрял Той. Пружина двери, осознав своё назначение и дабы пресечь борзость гостя, особо резко и со всей своей сволочно́й пружинностью жахнула створкой охромевшему Тою в плечо, вытряхнув из него сто́ль изысканное словцо, что учащиеся зажмурились от гогота. Впоследствии воспроизвести это сочетание букв во взаимосвязи с интонацией, отдирижированной ударом створки, не удавалось никому из парней. Той же лишь катал желваки при просьбах парней повторить этот «натуральный изрыг». Но, как бы там ни было позже, а сегодня Той всё же более-менее благополучно вырвался на свободу из объятий двери, назидательно хлопнувшей по косяку в завершение отношений. Мысль хлестануть её напоследок пяткой, едва возникнув, тут же была изгнана протяжной жалобой пальцев пострадавшей ноги. Инцидент был исчерпан и расстояние между повздорившими на́чало неуклонно-хромоного увеличиваться… Ни цели, ни желаний, ни мысли… Серость, ветер, снег, холод, блин… и эта чортова боль в ноге…

На самом выходе со стадиона позади Тоя вдруг рыхло затопали шаги. Той недовольно оглянулся. Пацаны молча, шли сзади без намерения с ним поравняться. «Без них сейчас тошно! Чё прутся за мной? – зло́бил себя Той. – Пошли бы все на…! – взрыв его эмоций нарастал, боль в ноге не спадала. – Нехер делать и прутся. Щас я им, бл!». Той остановился и, не разворачиваясь, забычился глазами в забор стадиона, определяясь со своими дальнейшими действиями. Всё полотно деревянного ограждения было исписано краткими названиями человеческих органов, а в ряде мест – их картинками, благо, что рядом была школа и недостатка мела для росписи забора “художники” не испытывали. Цвет забора давно уже был тёмно-серым, поэтому ярко мелованные произведения весьма убедительно контрастировали с “холстом”. Периодически с этим видом “искусства” велась непримиримая борьба, но количество заборов в стране, а также упорство “художников” на порядок превосходили возможности народного хозяйства по производству заборной краски. Неубедительным оказывалось и качество самой краски, потому как уже через сезон, причём неважно какой (зима ли, весна ли и т. п.), краска, кучеряво надувшись пузырями, просто спрыгивала с заборов, подставляя всю свою необъятную возможность под новые предначертания и жизнеутверждающие схемы. В общем, выходило так, что преодолеть это творчество было возможно лишь уничтожением всех заборов, искоренением их как класса мольбертов. Ровно это и было взято на вооружение в рамках непрерывного совершенствования социализма, которое сопроводилось началом строительства пятиэтажных домов – хрущовок. Эти кирпичные коробки не требовали заборов и сильно уменьшали их площади. Но даже такие рельефные изменения были неспособны преодолеть “художнические рвения” мало – и среднелетних созидателей нового совершенного общества. Эти строители тут же освоили и каменные “мольберты”. Правда, взависимости от фона “твёрдой” стены наряду с мелом начал активно применяться также и уголь, коего было тоже в избытке, так как замкнутые пятью-шестью домами дворы обязательно обустраивались угольными котельными. Особо одарённые “художники” могли предварительно загрунтовать стену соответствующей краской. «Достать» же краску на предприятии или в учреждении стало к тому времени гораздо проще. И это было неопровержимым доказательством преимуществ социалистического метода хозяйствования. Проще стало и школяру: он мог незаметно изъять часть краски из возрастающих домашних заначек. Неизменным оставался только тематический подбор рисунков и слов. Всё будто замерло в осознании, восприятии и неизменной концепции…

Той смотрел на надписи на заборе, не читая их и не вникая в нарисованное. Он подбирал слова, чтобы развернуться и взорваться ими в пацанов. «Какого… чё… идите вы… уставились…» – пытался он конструировать “взрыв”, но фарт^[10] явно не шёл. Взгляд Тоя от недовольства собой разбычился и стал воспринимать забор забором, а меловые иероглифы – словами.

Стоявшие за спиной Тоя парни и тихо трендевшие ни о чём, вдруг со свистом хватанули своими глотками морозного воздуха из-за треснувшего их по ушам колотого смеха Тоя. А тот по-прежнему стоял к ним спиной и как обухом топора коротко бу́хал сгустками выбрасываемого изо рта пара. Это, пожалуй, был даже не столько гулкий смех, сколько взрывной “ик”.

– Спрыгнул с катушек, – изрёк Тюль, вышагнув в сугроб, чтобы глянуть Тою в лицо.

– Чем тя так забрало? – легонько постучался Хомель в спину Тоя.

– Той, ты чё? – Толстый уже стоял перед Тоем и тряс его за грудки.

– Посторонитесь, учащиеся! – Той унял свой “икучий топо́р”, наколовший кучи морозного пара и отхлопнув руки То́лстого, развернувшись спиной к забору, затрубил с неимоверным пафосом. – К торжественной линейке становись!

После этого возгласа Той манерно залапал в правую руку шапку, предварительно сняв её с головы Анастаса и вытянув эту руку вперёд и чуть вверх, создал на себе лицо верного ленинца, взывающего к всеобщему подвигу.

– П…, спятил! – Анастас вырвал шапку у Тоя и впаял её себе на голову по самые брови. Он, видимо, хотел ей прикрыть ещё и глаза, но глубины шапки не хватило; впрочем, и его лоб оказался для этого высоковат.

– Воспряньте к разуму! Отрекитесь от дерзости своей – пережитка тёмного царского прошлого! – Той воздел руки к чёрному небу, которого и видно-то не было. – Выполните и осознайте, наконец, требовательные призывы нашей любимой и направляющей! Не буду уточнять: чего и куда. Это вы и сами должны знать, изучив всю эту мораль нашего “строительного кодекса”. Тем более что плакат с этими премудрыми словами вы видите ежедневно. И если кто-то ещё проходит мимо, так и не удосужившись его изучить, напомню, что вывешен он на стене первого этажа нашей средней школы аккурат наискосок от уборной… Не смейте ничего уточнять! Наискосок от туалета, а не от сральни. И не следует ржать, Анастас. Этот “талмуд” завещан нам нашими отцами и прадедами!.. А к мудям, Анастас, эта эпохальная вещь никакого отношения не имеет… И не спорь – это не тождественные понятия.

Тирада, произносимая Тоем, на самом деле, не была прервана ни вмешательством какого-либо слова, ни нетерпение какого-либо тела. Парни лишь хитрили глазами, предвкушая развязку. Настроение у всех явно шло в гору ещё и потому, что парни видели – Той “отошёл”.

– Отщепенцы! Своей ленью и главное своим равнодушием к делу нашей партии вы отключили себя от источника, пропихивающего в вас знания. Нам всем уготовано светлое будущее! Пусть и с не очень приятными ощущениями в пути. Но цель – дойти, пусть даже и доползти… и победоносно… умереть. Но чего бы нам и вам это ни стоило, мы суровой рукой, а зачастую и ногой всё же заставим вас туда идти… хотя большинство из вас и сдохнет на этом пути!

Той снова ловко сорвал шапку с головы Анастаса, развернулся, высвободив весь простор расписанного забора и размахнувшись, со всей дури вбабахал шапку себе под ноги, потоптал снег вокруг неё и молча, воззрел на пацанов.

Парни стояли с недоумёнными минами, готовые уже усомниться в том, что Той “отошёл”. Похоже, в них заселялась догадка, что Той после разборок с дверью “дошёл” или скорее действительно “спрыгнул”. Явное разъединение намечавшегося контакта продолжилось новым действием Тоя. Он сорвал шапку теперь уже с себя и с возгласом: «Двоечники!», метнул её в забор. Шмяк шапки о доски привлёк к месту удара уже очень тревожные взоры парней.

Первым выхлопнул изо рта хохотливый пар Тюль. Он весьма музыкально клацал своими, безусловно, лошадиными зубами и из этого прищёлкивающего “гейзера” ещё и ритмично извергалось: «Ооох… уеть, ооох… уеть». Толстого с Фасолем “ковырнуло” почти одновременно. Да так, что они, заметавшись до гопака, завалили в сугроб почившего в раздумьях непонимания Хомеля. Однако его ханский нрав и монгольский хват немедленно, но беззлобно приземлил на уже весьма затоптанную перину этот танцевальный дуэт. Барахтанье танцоров в снегу торкнуло тормозное состояние Анастаса и как будто бы инициировало работу его мозга, который мгновенно искривил мимические мышцы лица и задвигал кадыком как поршнем, начавшим выбрасывать вовне звук, напоминающий одновременно и кашляющий лай и лающий кашель. Сузившиеся до щелок глаза Анастаса органично довершили эту маску рассерженного удивлением дворового барбоса. Окончательное осознание действительности довершилось мудрым восклицанием Хомеля:

– Карманьдень какая!

На заборе, аккурат на самом освещённом месте и нарочно под фонарём ярко-белой краской было бесстыже-актуально выведено: «Слова́ КПСС». Происхождение краски явно указывало на неоспоримые преимущества советского военно-промышленного комплекса.

Той удовлетворённо наблюдал за всё разраставшимся ша́башем и подкочегаривал его хлёсткими залпами глоточной пушки:

– Пятилетку выполним за 2–87 года, на крайняк – за 3–62^[11]! Перекуём лоботряса в орало и кричало! Вдарим книгой знаний по башке учащегося и высечем из неё искру осознания конца тьмы! Верной дорогой брéдите подростки!

Бесившуюся толпу парней резко насторожил тихохонько потухший свет в окне первого этажа стоявшего наискосок деревянного барака и ёрзнувшая за окошком занавеска. Той сразу окоротил буйство и жестами окучил парней вокруг себя.

– Сука вохровская пасёт за нами, – Той затылком отмахнул в сторону барака, – не пяльтесь туда! – пресёк он разворот взглядов пацанов на барак.

– Щас продолжайте кучковаться и орать. Анастас, загни коленце, – сказал Той и пошёл в сторону грузового гаража.

– Б……..! – со всей глотки заблажил Анастас.

– Это уж чересчур, да и громковато, – обернувшись, сделал замечание Анастасу Той.

– На……………! – добавил, тем не менее, громкости в свои захрипевшие динамики Анастас.

– Береги горло матершинник. В кутузке лекарства не выдают… – эти слова и далее уже что-то неразборчивое скрылось вместе с Тоем за углом гаража.

Толпа парней, улюлюкая и подначивая друг друга, побрела вслед за Тоем по нещадным сугробам снега. Мат, хрип и топ-шлёп через несколько секунд обва́тились в тёмной нише гаражных боксов и в округе наступила тишина. Пропасть сомкнувшегося покоя углубил шёпот Тоя:

– Щас эта сука притащится. Будет фиксировать падла место кончины их партийных ценностей. В общем, решим так, малолетние преступники: просто завалим в сугроб этого бдительного горожанина и слегка намнём ему бока… Бока, Анастас… Не лицо, Хомель, а только бока! – поучал Той заулыбавшихся парней. – Хотя, если побла́знится, что это будет не лицо, а морда, впрочем, нет – собак, как кобелей, так и сук мы уважаем! А вот уж ежели привидится рожа, то тут я возражать не могу – можно и вдарить. Один раз… Хомель, один раз и средне-сильно. ВОХРа ведь к побоям непривычна, они – суки сами в этом упражнялись… Итак, быстро роняем его в снег, тихо метелим и сразу валим в сторону моста. И не базлайте, даже пасти не открывайте – эта падла по голосу может опознать. Анастас, Тюль и Хомель – со стороны барака, чтоб не сбёг падла; мы с Толстым – из-за забора, через дыру его отсечём… А по сугробам этот алкаш не набегается, – пресёк Той возникшее возражение Толстого. – Фасоль на своих ходулях его мигом… – Той заулыбавшись, продемонстрировал пару шагов на широченно расставленных прямых ногах при согбенной спине и с загребающими по-медвежьи руками.

Парни, зажав рты, тихо прыснули смехом. Фасоль надулся.

– А, может, он ещё и не выйдет, – выразил сомнение Тюль.

– Некуда ему деваться. Для этой падали и день прожить невозможно, если не стукануть на кого-нибудь, – завершил подготовку Той и осторожно, предварительно утопив голову в шапку по самые глаза, только их и выставил из-за угла…

Минуту спустя, он отпрянул от гаража и, придвинувшись к ребятам, тихо сказал:

– Идёт.

Той кругообразно рукой напомнил Хомелю с группой их манёвр и вернулся к наблюдению за происходящим на месте будущей облавы. Удача явно шла в руки и даже предварительно напудрила свою мордочку – сторож в гаражных боксах погасил свет и оставил лишь одну задрипаную лампочку, которая тем более не могла ничего поделать с привычно грязными стёклами окон гаража. Той прицыкнул от удовольствия языком, пригнулся и быстро перебежал в теперь уже тёмное пространство между гаражом и забором. Выглянув через какое-то время из-за дощатого укрытия, он махнул парням, приглашая их проделать то же самое, но поодиночке.