– Что это будет стоить? – спросил вместо ответа молодой патриций, знавший жадность жрецов Изиды, вошедшую в поговорку, и то, что с ними излишне было говорить обиняками.
– Римлянин, предмет твоего желания может ли быть оценен? Но посвящение твое требует расходов, и жрец, исполняющий у нас обязанность мистагога[77], объявит тебе сумму этих расходов.
– Так мне нравится, Рамзет; я люблю прямую речь, – одобрил, улыбаясь, патриций.
– Но нет ли с тобой товарища, богатого помпейского навклера?
– К чему этот вопрос?
– Да я говорю об обоих. Если ты придешь, то и он придет; таково желание Юлии.
– А когда мне явиться?
– Я сказал уже тебе – через три дня. Посвящение будет происходить ночью. По праву верховного жреца я освобождаю вас от десятидневного воздержания, положенного по уставу нашего культа, дозволяется употреблять вино и мясо. Вам скоро придется предпринять тяжелое и долгое путешествие, а это достаточный мотив моего разрешения.
– Мы на все готовы, но пойми, Рамзет, что исключительные обстоятельства не дозволяют, чтобы церемония посвящения была совершена публично. Глаз Августа и проницательность той особы, которая находится близ него, могут догадаться о преследуемой нами цели, и наше предприятие в этом случае сделалось бы роковым для нас самих.
– Будь спокоен, Деций Силан, сын Деция.
И молодой человек удалился.
В начале третьего дня, в девятом часу, большие носилки, несомые ловкими и сильными нумидийцами, остановились у дверей того же самого храма Изиды на Марсовом поле и из них вышли две грациозные женщины, плотно окутанные в паллы и с покровом на голове.
Пророк, то есть верховный жрец, вместе с прочими священнослужителями Изиды – комастами и цаконами – находились уже у храма и встретили новоприбывших звуками цитр; обе женщины скромно прошли, не снимая покровов со своей головы, мимо этих жрецов египетской богини, стоявших в две линии и наряженных чучелами.
При храме Изиды находилась целая каста жрецов. По культу обязанность этой касты заключалась в изучении наук – физики, астрономии, естественной истории, географии и медицины, равным образом теологии, философии и пророчества, а также в занятиях архитектурой, живописью и музыкой, собирании аннал и хроник как своего отечества, так и чужих стран. Члены этой касты должны были вести воздержанную, строгую жизнь, стараться сохранять свое тело в высшей чистоте; с последней целью в этой касте было введено обрезание, а вся одежда заключалась, как было уже сказано выше, в белоснежной льняной тунике, носимой жрецами Изиды в воспоминание того, что эта богиня, о чем упоминает и Овидий, первая ввела в употребление лен; верхняя же часть тела их оставалась обнаженной, а голова была выбрита.
Но на самом деле эти жрецы сделали из своей богини, подобно Венере Пандемии, царицу священной проституции в Риме. При ее главном храме были обширнейшие пристройки, сады и подземелья, где происходило посвящение уверовавших в Изиду, стекавшихся сюда целыми тысячами на празднества этой богини.
Полные всевозможных пороков и способные на всякое преступление, жрецы превратили это священное убежище в место открытого и безграничного разврата. Составляя собой многочисленную семью, они жили между собой в бесстыдной фамильярности, отдавшись самой извращенной чувственности, вечно пьяные, прожорливые, шатаясь по городским улицам в своих льняных туниках, покрытых пятнами и загрязненных, с маской, подобной собачьему наморднику, на лице, с цитрой в руках, игрой на которой они собирали милостыню, стуча в двери и угрожая гневом Изиды тем, кто отказывал им в подаянии.
В то же самое время они занимались сводничеством, конкурируя в этом постыдном деле с постаревшими куртизанками, принимая на себя всякие любовные поручения, начиная от передачи писем эротического содержания до устройства свиданий и завлечения женщины на такие свидания посредством гнусного обмана. Как самый храм, так и сады служили убежищем для влюбленных, прелюбодействовавших тут под покровом льняных одежд, в которые наряжали их Изидины жрецы. Ревнивые мужья не проникали безнаказанно в эти места, посвященные наслаждению, где глаза видели только любящие пары, а уши слышали вздохи, полузаглушаемые звуками цитр[78].
Несмотря на такую дурную славу жрецов Изиды и ее храма, суеверие превозмогало: в этот храм спешили римские матроны, чтобы, запершись в нем, отдаться десятисуточному посту и молитвам; в это время они не должны были принимать мужчин, не могли видеться даже с мужьями, чтобы не развлекаться среди духовных упражнений: такое добровольное десятисуточное испытание в храме Изиды называлось In casto Isidis.
Но жадность и безнравственность жрецов, как я уже сказал, сделали из убежища благочестия тайное место для любовных свиданий, где римские матроны свободно и безопасно отдавались прелюбодеянию. В одной из своих элегий поэт Проперций, сильно ревновавший свою Цинцию, выразил следующим образом свою досаду на In casto Isidis:
Вновь грусти дни переживаю,
Мне тяжела разлука с ней:
Во храме Цинция постится
И молится уж десять дней.
О, как кляну я дочь Инака[79].
За то, что с нильских берегов
Перенесла на берег Тибра
Священный культ свой и жрецов.
Все славят чудеса богини,
Но много зла она творит,
Когда разлукою столь частой
Сердца любящие томит.
Обе дамы, выйдя из богатой бастерны (носилок), вступили в Изидин монастырь также для того, как сказали они своим домашним, чтобы провести в нем десять дней и десять ночей в молитвах и духовных размышлениях.
Они с особенным почетом были введены Рамзетом во внутренность монастыря; но нам нужно их оставить, чтобы возвратиться к Децию Силану и Мунацию Фаусту.
Выйдя от верховного жреца Изиды, Деций Силан тотчас же отправился к помпейскому навклеру и сообщил ему что для того, чтобы видеться с Юлией и заключить с ней договор, ему необходимо приобщить себя к культу Изиды и его мистериям, так как Юлия находится в Изидином храме, куда удалилась будто бы с благочестивой целью на десять дней и десять ночей.
– Признать эти мистерии? Эти гнусные выдумки? О, Деций, это невозможно! Изидины жрецы – отъявленные плуты, я узнал их хорошо еще в Помпее[80]. Эти люди жадные и скупые, продажные, развратные и развратители; бессмысленны их обряды, отвратительны их мистерии; может ли при всем этом быть хорошей их религия?
– Она подобна всем прочим, о Фауст, – отвечал Деций. – Цицерон писал, что когда авгуры говорят промеж себя, то они смеются над своей наукой и еще более над глупостью и верой людей. Я полагаю, что так поступают жрецы всех культов. Прочти Варрона.
– Я не люблю его цинизма; по-моему, он не лучше вдохновлявшего его Диогена.
– А по мне философия циников лучшая из всех и потому, собственно, что в ней нет никакой системы и что она смеется над всеми системами и над всеми изобретателями систем. Но если ты презираешь Изидиных жрецов и их верование, если все это принимаешь за ханжество, отчего не желаешь платить им той же самой монетой, если это может содействовать достижению твоей цели?
Эта логика, столько же циничная, сколько убедительная, озадачила Мунация Фауста.
– Что же касается меня, – продолжал римлянин, – то я нашел возможным согласиться на предложение главного жреца и за себя самого, и за тебя, полагая, что стоит бросить горсточку золота этим грязным дармоедам, чтобы видеть их мистерии, о которых рассказывают чудеса. Ты при этом можешь воображать, что находишься в театре Марцелла или в театре Помпея.
– Да, но видеть при этом самого себя комедиантом, – прибавил Мунаций.
– Что за беда; с тех пор, как Децимус Лабериус, благородный римлянин, был принужден, по настоянию цезаря, вступить на сцену, быть комедиантом, это не есть уже занятие, свойственное одним невольникам. Подумай о своей Тикэ.
Протянув правую руку своему другу, Мунаций Фауст сказал решительно:
– Будет по-твоему: мы посвятим себя в мистерии этих мошенников.
На третий день вечером в назначенный час они сошлись у монастыря. Они также были приняты с уважением жрецом Рамзетом и после того, как уплатили монастырскому казначею назначенную сумму денег за свое посвящение в мистерии, были приглашены к совершению этого таинства.
Весь храм горел огнями бесчисленных лампад; также был освящен и sacrarium, то есть святилище богини, место, где она являлась, закрытая покровом. У жертвенника пылал уже огонь, на алтаре лежала жертва, а сам священнодействовавший при Изидиных мистериях иерофант, тот же самый Рамзет, окруженный своими помощниками, объяснял торжественным голосом иероглифы, которыми была испещрена священная книга, лежавшая перед ним на особом возвышении; словом, все было готово к жертвоприношению, которое тотчас же и началось.
Наши неофиты, то есть Деций Силан и Мунаций Фауст, присутствовали уже тут, и, когда жертва была заклана, а внутренности ее сожжены, два пастофора[81], подойдя к ним, пригласили их к совершению обряда очищения от грехов. Для этого они были введены в аподитерион[82], откуда, раздевшись, перешли в соседнюю комнату и спустились в купальню, где совершили предписанное культом омовение. По выходе из купальни комасты – служители при храме – надели на них новые белоснежные льняные одежды; затем их повели по полутемным коридорам, шедшим вокруг середины храма и стены которых были увешаны черепами и прочими человеческими костями; отсюда они спустились по лестнице в подземные залы, освещенные смолистыми факелами, издававшими неприятный запах.
Тут они увидели странные фигуры: бронзовых драконов с блестевшими карбункулами глазами, страшных грифонов, крокодилов и змей с открытой пастью, вооруженной острыми зубами и с высунутым языком, горевшим пламенем; наконец, ряд статуй из зеленоватой меди, изображавших адских богов и между ними Плутона и Прозерпину. У этих статуй оба неофита услышали голос жреца, произносившего какие-то формулы и заклинания и затем приказавшего им повернуться перед этими божествами и молить их о том, чтобы они не причинили им зла: diis maus ne noceant. Вся эта обстановка произвела глубокое впечатление на Деция Силана и Мунация Фауста, которым эти места и эта церемония до того времени были совершенно неизвестны.
Здесь даны были им в руки острые кинжалы, и упомянутый жрец, поднеся к Силану голого ребенка, сказал ему:
– Нанеси удар.
Прежде нежели исполнить такой приказ, Деций Силан бросил испытующий взгляд на жреца и, заметив на его лице невозмутимое спокойствие, догадался, что все это комедия, вследствие чего он без малейшего колебания всадил кинжал в грудь ребенка, не услышав его крика и не увидев никакого движения.
– Нанеси удар, – сказал тот же жрец и Мунацию Фаусту, поднося к нему нежное созданьице, которое казалось девочкой.
Мунаций, в свою очередь заметивший подлог, ударил кинжалом также без малейшей робости.
Тут звонкий голос гиерофанта призывал их вновь наверх, так как они доказали вполне свою храбрость.
В эту минуту клессидра[83] показывала полночь. Когда Мунаций и Деций, взойдя по лестнице, вдохнули в себя воздух, насыщенный необыкновенно приятными благоуханиями, им показалось, что они вышли из мрака смерти к новой жизни.
Их ввели в обширный и ярко освещенный зал, вдоль стен которого стояло девять статуй, изображавших новых богов. Тут наши неофиты были одеты в двенадцать священных одежд. Затем на плечи Деция накинута была великолепная мантия с полосами, на которых были вытканы золотом различные животные; эта мантия, называвшаяся олимпийской, была эмблемой храбрости, выказанной перед тем неофитом.
Один из комастов надел на голову Деция пальмовый венок, листья которого были расположены так искусно, что составляли собой как бы ореол вокруг его головы; другой комаст дал ему в правую руку факел и пригласил сесть на роскошную кафедру, в которой он был медленно отнесен на середину храма; здесь он пересел на возвышенный исповедальный стул, помещавшийся как раз напротив святилища, где в эту минуту находилась сама богиня, лицо которой было закрыто покровом.
– Молись, – сказал ему иерофант.
Деций Силан опустился на колени и обратился к богине со следующими словами:
– О ты, предмет почтения богов небесных и гроза богов ада; богиня, дающая движение нашему миру, освещающая солнце, правящая вселенной и попирающая Тартар; ты, которой повинуются беспрекословно все звезды; ты, радующая собой всех богов и которой подчинены все элементы, по твоему желанию дуют ветры и собираются тучи; без воли твоей ни одно семя не может прорасти, ни одно растение расти.
В это мгновение покров упал с богини, и Деций Силан увидел перед собой внучку Августа, гордую, прекрасную и, действительно, настолько преобразившуюся, что ее можно было принять за бессмертную обитательницу Олимпа.
Пораженный и очарованный необычайным видением, Деций не знал, что думать: все это казалось ему сном.
Юлия же, как будто она была на самом деле богиней, отвечала на воззвание к ней неофита:
– Вот я тут перед тобой, мать всех вещей, повелительница всех элементов, начало всех веков, первая между богами, царица морей, самая древняя обитательница неба, первообраз всех богов и богинь. Мою неограниченную власть признают и светила, освещающие небесный свод, и морские ветры, и печальная тишина Тартара. Я единственное божество, боготворимое во вселенной под различными формами, различными церемониями и различными именами. Фригийцы зовут меня матерью богов, жители Кипра – Венерой Пафией, афиняне – Минервой Кекропией… Египтяне, отличающиеся древностью своего учения, одни только они чтят меня правильным культом и называют меня моим настоящим именем: царица Изида. Ты будешь счастлив и славен под моим покровительством. Когда, окончив свою земную жизнь, ты сойдешь в ад, там откроются для тебя Елисейские поля, если ты отличишься усердным исполнением моего культа и целомудрием…
Мало-помалу пришедший в себя и могший уже дать себе отчет в том, что происходило вокруг него, Деций Силан в эту минуту взглянул на богиню, чтобы удостовериться, действительно ли она говорит ему это, но богиня продолжала торжественным тоном:
– Сумеешь заслужить мою милость, зная наперед, что от меня зависит продолжить твои дни сверх срока, определенного тебе судьбой.
Богиня умолкла, и цаконы, посадив вновь на кафедру пораженного неофита, вынесли его на своих плечах из храма.
Затем настала очередь Мунация Фауста.
Наряженный в двенадцать священных одежд, в олимпийской мантии, с пальмовым венком на голове и факелом в руке, был и он отнесен на том же кресле и так же торжественно на середину храма и там, подобно своему товарищу, опустившись на колени и приложившись лицом к земле, проговорил молитву. Когда она была окончена, покров стоявшей перед ним богини упал, и он, взглянув на нее, радостно вскрикнул. В Изиде он узнал Неволею Тикэ; она была еще величественнее в своем божественном наряде и казалась настоящим божеством.
Глубоко взволнованным голосом повторяла она ему то, что было ей приказано; это был такой же ответ, какой слышал от Юлии Деций Силан.
Посвящение было совершено.
Глава тринадцатая
В храме Изиды после мистерий
Когда цаконы вынесли кафедру, на которой сидел Деций Силан, в комнату, примыкавшую к самому храму, сюда явились низшие храмовые служители и сняли с Деция как олимпийскую мантию, так и двенадцать священных одежд. Вскоре принесли сюда же и Мунация Фауста, также подвергшегося тому же процессу раздевания.
Рамзет, войдя в комнату к двум неофитам, сказал им, что по установленному обычаю они должны подкрепить себя от утомления, причиненного им продолжительной церемонией; вследствие чего они, по его приглашению, перешли в триклиниум, то есть обеденный зал, где для этого случая был уже накрыт стол.
Тут они очутились среди новых чудес.
Зал был ярко освещен многочисленными лампадами, канделябрами и ликнуками[84] из блестящего серебра, свет которых отражался на скатерти, вытканной золотом, и на столовой посуде и вазах из драгоценного металла; а воздух был пропитан сладким запахом душистых трав и цветов.
При входе в триклиниум Децию Силану и Мунацию Фаусту была тотчас подана вода для мытья рук. Умыв руки, они, следуя строгому обычаю, надели на себя синтезисы[85], а головы свои украсили гирляндой из только что распустившихся роз.
Тут открылась дверь зала, и в него вошли Юлия и Неволея Тикэ. Сойдя со своих пьедесталов и не окруженные более божественным ореолом, они явились как простые смертные, одетыми в белые платья и также с гирляндами в волосах. Увидев своих возлюбленных, они поспешили к ним навстречу.
Легче вообразить, нежели описать эту встречу, полную радости для всех четырех, особенно для молодой милетской девушки и помпейского навклера, питавших друг к другу не мимолетное чувственное влечение, а благородное и глубокое чувство.
После первых слов приветствия внучка Августа, обращаясь к Мунацию Фаусту и указывая на Неволею, сказала:
– Вот тебе, о Мунаций, радость твоего сердца. В доме Луция Эмилия Павла она не была, не есть и никогда не будет невольницей: она достойна тебя. Ты видишь, она и тут со мной, и я нарочно взяла ее с собой, чтобы убедить тебя в том, что я считаю ее своей подругой. Она моя venerea, и я поручила ей эту обязанность для того, чтобы всегда иметь ее при себе и видеть ее всеми уважаемой.
Пусть не удивляется этим словам читатель. Venerea, повторяю, была в то время наперсницей римской матроны, но должна была быть по своему общественному положению невольницей или вольноотпущенницей. В чем состояла ее обязанность, читатель, вероятно, припомнит; но эта обязанность не делала ее презренной, а, напротив, возвышала; и действительно, venerea была самой близкой и любимой невольницей своей госпожи, не только не стыдясь, как это мы увидим впоследствии, своей должности, но, напротив, постоянно гордясь ею. Словом, поручая Тикэ упомянутую обязанность, Юлия уже этим самым делала ее своей фавориткой.
– Пусть вознаградят тебя, о божественная Юлия, сами боги за твое великодушие. Она свет моих очей, дыхание моей жизни, и я готов повиноваться тебе беспрекословно, если ты сохранишь для меня мою Тикэ.
– Вот тебе, Мунаций Фауст, хирограф нашего договора. Хотя мне тяжело расстаться с твоей Тикэ, но по возвращении твоем из Греции она будет отдана тебе: клянусь в этом per Jovem lapidem и Венерой, от которой происхожу[86]. Деций, не так ли мы условились?
– Да, так.
Взяв хирограф, написанный на пергаменте, Мунаций Фауст спрятал его себе за пазуху.
После этого обе пары расположились на обеденных ложах, а невольники молчаливо подали роскошное угощение.
Несомненно, Юлия, Деций Силан и Мунаций щедро одарили Изидиных жрецов, если последние оказали им такое внимание и такое гостеприимство. В данном случае могло, разумеется, влиять на жрецов и высокое общественное положение их гостей, заставившее первых быть еще внимательнее к последним.
Но наши влюбленные, занятые более своими чувствами и счастливые своим свиданием, не обращали внимания на вкусные и изысканные яства. На этот раз и я не стану описывать роскошного пира в Изидином храме, так как кроме того, что я уже говорил о завтраках и ужинах в предшествовавших главах, мне придется еще по необходимости касаться этого предмета впоследствии, ввиду того, что в эпоху моего рассказа римский мир подпал такому влиянию философии Эпикура, что пиры занимали важное место в римской жизни. Совершенно же умолчать об этой второй половине церемонии посвящения я не мог, так как оргия, следовавшая непосредственно за посвящением, была необходимым условием всей церемонии и одним из сильных средств к увеличению числа адептов.
Неволея Тикэ рассказывала помпейскому навклеру все, что случилось с ней в последние два дня, прошедшие с минуты их разлуки; рассказала о своем ужасе и отчаянии, видя себя проданной Юлии, о том, как она была принята этой последней и об испытанной ею доброте внучки Августа; как обрадовалась, когда Юлия сказала ей, что она увидит вновь Мунация и вскоре будет ему возвращена, передала о переговорах Юлии с верховным жрецом Изиды, Рамзетом, о прибытии их в храм, об участии, какое она принимала в качестве богини в только что окончившихся мистериях и на что согласилась потому только, что этим лишь способом могла увидеть его, Мунация, и что такое участие, как говорил ей иерофант, дозволяется священными книгами.
Юлия, в свою очередь, разговаривала, не умолкая, с Децием Силаном, но, когда на небе показались первые признаки утренней зари, Силан первый пришел в себя и, обращаясь к помпейскому навклеру, сказал:
– Часы высшего блаженства оканчиваются для нас, о Мунаций! Нам следует пожалеть наших милых: они устали от волнений, хотя и сладких, этой ночи и им необходим отдых.
Мунаций Фауст выразил, разумеется, на это свое согласие. Тогда Деций Силан щелкнул пальцами и объявил явившимся по этому знаку невольникам о желании его сотрапезников отдохнуть.
По уходе невольников в банкетный зал вошли гиерофантиды, жрицы богини Изиды, на обязанности которых лежало не столько благочестивое участие в священных церемониях, сколько пособничество римским матронам во время их времяпрепровождения в Изидином храме, и увели Юлию и Неволею в приготовленные для них комнаты. Вслед за ними ушли в свои комнаты Деций Силан и Мунаций Фауст, чтобы восстановить свои силы в объятиях Морфея.
Но удовольствия посвящения не были так коротки; они продолжались целых три дня: пиры следовали за пирами, оргии за оргиями[87], которым отдавались в эти дни и обжорливые, развратные жрецы Изиды, особенно когда в мистерии посвящались богатые лица высшего класса общества.
Таким образом, Деций Силан имел время передать Юлии между поцелуями и излияниями любви свои планы о похищении ее матери, и, прежде чем прошли для них три дня блаженства, они успели посвятить в тайны своего предприятия и Мунация Фауста, который из любви к Тикэ и из признательности к ее госпоже обещал им свое полное содействие.
Более чисты и невинны были беседы помпейского навклера с милетской красавицей: они мечтали вдвоем о счастливом для них будущем и радовались его близкому осуществлению; они беспрерывно обещали друг другу остаться верными своей любви, и трехдневное их свидание было для них настоящей идиллией.
Но три дня прошли с быстротой молнии, и по окончании их в храме на алтаре, украшенном гирляндами из вербены (железняка), и посреди благоуханий сабинской травы и costum’a была принесена новая жертва Изиде[88] с молитвой к богине о покровительстве двум друзьям, Децию и Мунацию, и их товарищам в морском путешествии, которое они должны были скоро предпринять; об этом пламенно молили Изиду и обе женщины, Юлия и Неволея. Я уже говорил, что этой египетской богине не только египтяне, но и все нации, принявшие ее культ, приписывали власть над морской стихией, с наступлением же весны праздновался день корабля Изиды.
«Мои жрецы, – так говорила верующему Апулею сама Изида, явившаяся ему в храме, – должны будут завтра чествовать меня, как богиню моря, посвятив мне вновь выстроенное судно; настоящее время года благоприятствует этому потому, что теперь нечего бояться ветров, господствующих зимой, и воды успокоились, способствуя мореплаванию».
Жертвоприношение Силана и Мунация Фауста, как нарочно, совпало с упомянутым праздником, принятым и римлянами и названным ими Navi gium Isidis, который они праздновали с большим торжеством.
Упомянутый Апулей оставил нам описание всех торжественных церемоний этого праздника, в день которого египтяне отправлялись к берегу моря и посвящали тут Изиде новое судно, сделанное с особенным искусством и сплошь покрытое священными египетскими надписями. Судно очищалось во время этой церемонии зажженным факелом, яйцами и серой; на белом парусе шестифутовыми иероглифами была написана молитва к Изиде о покровительстве от бурь, – жрецы и народ спешили на судно с корзинами, полными ароматических веществ и всего, что необходимо было для жертвоприношения. В заключение церемонии в море выливалось молоко, смешанное с различными веществами, и затем поднимался якорь, что выражало предоставление судна на произвол волн и ветров.
Подобный же обряд исполнялся и римлянами в праздник Navigium Isidis[89], с той только разницей, что, спустив новое судно на воду, – Тибр заменял тут море, – римляне возвращались в храм Изиды, где молили ее за императора, империю и народ римский, а также и за охранение мореплавателей в течение всего года. Остальная часть дня проводилась в играх, процессиях и разного рода увеселениях.
Наши друзья принимали участие во всех церемониях, какие в этот день происходили в главном храме Изиды; но сердца их были далеки от участия в общей праздничной радости.
Молодая девушка, влюбленная в помпейского навклера, во время самых церемоний, лично для нее печальных, не могла удержать слез, зная, что это последний день свидания. Мунаций Фауст утешал ее, уверяя, что время бурь прошло, что его отсутствие будет недолговременно и что скоро он соединится с ней навсегда; затем он спросил ее:
– Тикэ, моя бесценная Тикэ, я увижу небо твоей Греции, твои родные берега, твой Милет; не попросишь ли ты меня о чем-нибудь?
В этих последних словах слышался как бы упрек; Тикэ поняла вопрос и поспешила ответить:
– О да! Любовь моя к тебе, о Фауст, не дала мне вспомнить о том, что остается дорогим моему сердцу Будь, непременно будь в моем Милете, найди там моего отца и привези его сюда.
– Если бы только мне помогли в этом боги, о моя Тикэ, я ухаживал бы за ним в дороге, как любящий и почтительный сын, и доставил бы его в объятия дочери; и если он захочет, то может быть полным хозяином в моем доме, который будет и твоим.
– А если несчастье, меня постигшее, убило его…
Она не могла продолжать далее от волнения.
– О Тикэ, – поспешил сказать ей Мунаций, – пусть боги рассеют твои печальные мысли; а если бы это случилось, я поставлю от твоего имени памятник на его могиле, который будет напоминать любовь твою к нему; соберу оставленное им имущество и привезу его к тебе в целости.
Молодая девушка последним поцелуем поблагодарила своего жениха.
Не менее чувствительно было прощание между Децием Силаном и Юлией: последние минуты они провели в объятиях и поцелуях.
О Луций Эмилий Павел! Ты проклинал бы еще сильнее дочь Инака и ее мистерии, чем Проперций по поводу своей Цинции, если бы только ты знал, что находиться в casto Isidis означало собой право оскорблять безнаказанно целомудрие.
В заключение, пожелав обоим молодым людям здоровья и счастья, Юлия сказала им:
– Прощайте, мужественные! Скажите от меня Луцию Авдазию, Семпронию Гракху, Сальвидиену Руфу, Квинту Криспину, Аппию Клавдию и всем тем, которые будут вашими товарищами в смелом предприятии, что мои мысли и мое сердце с ними и что я молю богов повторить то чудо, которое совершили они во время войны Персея, окончившейся со славой для Павла Эмилия, одного из членов фамилии моего мужа.
Деций Силан, будучи римлянином, понял пожелание Юлии и отвечал ей:
– Боги исполнят желание твое, о божественная Юлия.
Но Мунаций Фауст, как житель Помпеи, не знал, на что намекала Юлия последними своими словами, и молча смотрел на нее, как бы спрашивая разъяснения. Юлия, заметив его вопросительный взор, тут же разъяснила свой намек.
– Когда была упомянутая мной война, – сказала она, – к источнику Ютурны[90] подъехали два очень красивых молодых человека, чтобы напоить своих утомленных и покрытых пеной лошадей и искупаться самим, менее утомленным, в целебной воде. Спрошенные, кто они таковы и откуда, они назвались Кастором и Поллуксом и первые сообщили о победе Павла Эмилия, одержанной им над македонским царем.
– Пусть эти бессмертные братья, – проговорил тогда Мунаций Фауст, – принесут и внукам Павла Эмилия известие об удаче нашего предприятия, а потом и о самой победе.
Молодые люди готовы были уже выйти из храма, но в эту самую минуту к ним в комнату вошел Рамзет и, обращаясь к Юлии, сказал:
– Тебя настоятельно желает видеть Публий Овидий Назон.
– Он из наших, пусть приходит.
Через несколько минут Публий Овидий Назон вошел в комнату. Причину его прихода мы узнаем в следующей главе.