– Ловят здесь рыбу? – спрашивает меня человек, задумчиво глядящий в мутную воду деревенского пруда, будто силясь углядеть всё то, что шерудится в её тёмной, заросшей водорослями утробе.

– Иногда рыбаки сидят, да. Раньше, при Советах, здесь карпа разводили для колхозников, может ещё не всего выбрали. Попробуйте поудить, может что и выудится, – ответил я.

– Ну так советской власти уж тридцать лет как нет…

– Это да. Ну вы-то, надеюсь, за неё? – решил выяснить я, с грустью было сказано последнее или с торжеством.

– Конечно. А то как же? Без советской власти нельзя…

Дай, думаю, ещё испытаю своего собеседника и спрашиваю:

– А что же она есть такое?

– А вон, вишь котик сидит у пруда и ждет, когда рыбка сама ему в рот полезет?

– Вижу.

– Ну вот это нонешняя власть – на то, что само собой всё срастётся, надеется. Рынок! А советская, так та… Эх! Да что говорить… Из разговоров тулуп не сошьёшь…

– И то верно, – согласился я.

Весной нынешней, говорят, снег только на первомай сошел. Правда, местные его за снег не держат упорно. Пыль это, и всё тут. Ну так пусть пыль, коли им оттого зиму легче пережить. Но в разговоре думал-таки умудрённостью своей, опытом житейским щегольнуть.

– Север, говорю. Так ведь и положено, чтоб стынь землю до апреля ковала, коли земля северная.

Так Николай, печник, меня подправил:

– Если, – говорит, – летом снег стаивает до земли, так то не север. Север – это где он весь год лежит горой, не раскиснет.

Ему виднее, думаю. На Новой земле срочную служил, если не врёт. По-боле меня повидал.

Есть у нас в деревне мужик, Семен. На левом берегу живет. Он мне при встрече вот что сказал:

– Перессорились нынче все потому, что делят друг дружку на лютых да путных, худых да ладных, лихих да славных. Вот это и самое глупое, потому как ни тех, ни других нет в помине. Всяк ко всему расположон. У каждого и свой интерес шкурный, и охота к делу доброму на душе имеется. Даже разбойник какой и душегуб, а если дитятю встретит – так рад конфету ему подарить, коли в зипуне завалялась. Но клейма мы ставить горазды, вот и ходим все брат на брата обиженные. Поэтому я сам, чтоб никому нутро не ранить, не делю людей на добрых и дурных, а делю на своих да на чужих.

– А кто ж свои? – спрашиваю.

– Да те, кто подале от меня живет!

– Справедливо, – одобряю я.

Вот Дядя Толик – хандрыга, пса своего назвал Буржуй. Соседи же мне докладывают, что коты бродячие на чердаке на моём всей ватагой поселились. Что-то вроде штаба у них там.

– Это получается, если Толиков пёс буржуй, они значит большевистское подполье, социал-демократы, раз вместе собираются. Видно, замышляют что против него!

– Да что им делить? У нас в деревне и псу конурка, и коту печурка, и вороне рыбий хвост! Спокон веку у нас в Любицах зверьё в мире живет.

– Это отчего ж так?

– Так верно на нас, людей, насмотрелись, вот и договорились промеж собой ладить да совет держать.

У другого мужика спрашиваю:

– Cкажи, братец, как думаешь, нальёт мне та хозяйка, у которой дом с краю деревни в свою склянку молока с отдачей, аль нет? С города я, значит, а в избе шаром покати: ни горшка, ни пузырька, да молоко я уважаю сильно, особливо когда спод живой коровы да от доярки молодой, розовощекой.

– Налить-то есть во что, – отвечает, – да вот молока нет!

– Это, говорю, хорошо! Как при соцьялизме. – А почему молока нет? Она ж баба всегда была справная.

– Так звездой она стала антернета, она про свою скотину кино нынче сымает да в китайский антернет отправляет. Китайцы-то наших бестий, поди, не видали, они ж там у себя собак да кур доят, а тут коза! По три мильона людей ейную фильму смотрят. Куда уж ей доить! Ей это нынче без антересу да и без надобности.

– Вот оно как, – думаю. – И деревенских болезнь эта косит нещадно.

Есть у нас и свой татарин – Ильдусом его звать. «Друг народа» с басурманского переводится. Но все его Индусом для простоты кличут. Так тот прошедшей осенью вообще с северного полюса приехал, с вахты. Рассказывает, что за семь лет до этого был он в Казани да купил там в соборной мечети Коран. Так с тех пор он его и не распечатал, потому, как прежде чем к священным текстам приступать, в ихней вере положено сорок дней от хмельного и от свинины воздержаться, а он самое большее в жизни три недели без этих искушений насилу протянул. Так Коран в Арктику скатался да вернулся обратно, и всё в кулёк зашитый.

Вот война нынче, так про то тоже разговоров да толков много.

Одни, твердят, что всё надо разворотить и свой кабак на пустыре поставить. Другие язык отбивают, что, мол, разлады все учиняют продавцы гречки да бумаги подтирочной цены, чтоб нахлобучить. Простому же человеку с розни этой никакого нет прибытка. Наш-то человек, вишь, всегда в корень зрит. Его пустобрехством да огульством со стези не скривить. Вот и растабарывают, размышляют значит здесь на селе не так, как наши да заморские плуты-мазурики талдычат, а на свой манер.

У третьего, пастуха Федьки, вообще целая на этот счёт теория имеется. Говорит он, что брани на земле инопланетный разум развязывает, дабы потоками тех, кто от беды этой в других странах схорониться думает, всех на земле людей перемешать, новые расы да народы вывести, а из того, что выйдет – самых живучих к себе, в созвездие Касепеи забрать, на тамошних рудниках чтоб батрачили.

Вот до чего человек может додуматься, коли начальник над душой не стоит. Вот такая хорошая у пастуха служба.

Случилась в мое отсутствие за зиму и такая история: у писателя, что на горке живёт, хмыстень один, что на ночлег попросился, украл пальто чёрное и собрание сочинений писателя немецкого – Гёссем звать. Но он, говорят, не расстроился. По такому случаю его вдохновение посетило, и он тайком от жены, которая зело его увлечение бумагомарательством не одобряет, книгу написал – «Свет бдительности», да воронам её теперь читает.

На сельсовете же, говорят, вообще чёрт-те что, несуразица творится. Одни, значит, кричат, что у въезда в деревню надо старый танк поставить, чтобы память была, да нефыри, ащеулы_ если вздумают на Москву идти, испугались чтоб да нас стороной обошли. А председатель отвечает – где ж я вам, ёрпыль, танк возьму?

Вторые хочут плотину снести, а зачем и сами толком объяснить не могут. Пусть, мол, вода вольно тикёт, а что будет потом – не их ума дело.

Третьи волнуются, хотят, чтоб всё было как в Швейцарии, чтоб между деревнями нашими – Любицы и Передоль – аллея была со скамьями да с фонарями, чтоб бабы по аллее этой с кавалерами да с дитятями гулять по воскресным дням могли, обновки показывать, а художники, сидя в креслах соломенных, акварели чтоб малевали. В общем, было чтоб всё как в Европах. А ещё на погосте чтоб пивной ларёк поставить, а возле пруда – качели. На то им возражают, что ларек может и простоит до Радоницы, а вот скамьи да качели цыгане-сумароки первой же осенью на цветной металл порежут.

Такие ещё новости, что та баба, которая водкой капустной торговала, да от пойла её не один мужик помер, сама шмурдячины своей нализалась и тоже копыта загнула по весне. Было оно так аль как иначе – только леший знает, но новость эту уж не первый год пересказывают. Видать крепко муха эта могильная односельчанам поднасолила. Ну и поделом ей. Спокойно теперь деревня вздохнула.

А ещё говаривают, на Пасху в этом году дождь шел, а кто под него в этот день попадет ненарочно, тот жить будет долго и счастливо – так примета здешняя, Любицкая, гласит. Так что хоть война – это дело, конечно, худое, и никто толком и не знает, кто её затеял, да выходит так, что в конечном счёте всё благополучно для нашенского человека станется, потому как здесь, когда с обедни все шли, так дождь и зарядил. Много народу промокло.

Вот съездил на родную сторону, о чём народ говорит послушал да вам об том доложил.

10. Жук Евсейка

Родилось от мужика одного да от бабы человек-насекомое. Лицо-то у него, ладони и ступни человеческие, да тело всё чешуйками покрыто, точно у таракана. И крылья, чтоб летать, имеются. Мужик, которого Ефимкой звали, поначалу закручинился. Думал, что за чудо-юдо эдакое? С каким аспидом жёнка моя на постели лежала, пока я отходничал? Она не признаётся. Говорит, от тебя это, ваша это порода. Сколько нефыря беспутного тебя знаю и весь род твой, всё про себя говорю – ну жуки. Только вслух подумать боюсь.

Ну раз поделать ничего нельзя, назвали сына Евсейкой да воспитывать принялись. Поначалу противно касаться брюха тараканьего было, да потом пообвыклись.

Ефимка сынишку для потехи курить выучил да на фотокамеру сымал – мол, смотрите, а вы говорили, что живнось не табачит. Смолит журчало, да ещё как!

Однако ж, супротив всем измывательствам, дитё талантливо росло, рано говорить выучилось, петь и плясать. Ефимка и смекнул, что с этого молодца он и червонец поимеет, коли пристроил куда следует.

На его счастье, как раз бродячий цирк через деревню проходил, он его цыганам и продал. Смотрите, говорит, каково чудо-юдо. Вроде жук-таракан, однако ж лицом бел да пригож. Волос чёрен, а когда усы пробьются – совсем красавец буит. Петь да плясать – тож голова. Отдам я вам его сейчас за рупь да с условием, что, как он подрастёт да окупит вам вложения ваши, вы мне за него ещё червонец сверху положите, а коли увиливать станете, разыщу ваш тарантас – на шепки изрублю, а вас самих, захухрей, на прародину вашу, где вам вряд ли рады будут, вышлю авиапочтой.

На том и ударили по рукам.

Через двенадцать лет пошёл Ефимка в отход на заработки, то бишь в столицу. Колобродил по площадям да ярмаркам, корысть искал. Да набрел на цирк-шапито, которому кровинушку свою на поруки сдал. Сынко-то хоть и мальцом скоморохам в питомцы отдан был, да признал батьку, понеже умен был – не ровня обычному люду. Стоит он, на гитаре семиструнной бренчит, песни спевает да чешуйками своими блестит-шевелит, а сам на отца смотрит и от счастья чуть не плачет.

Пробрало Ефимку чуйство отцовское:

– Моё это дитя единокровное! Отдавайте, ащеулы, подобру-поздорову. Со мной в одном доме жить будет. Жёнка меня так не любила, как сынишко любит, а то что урод – так мне енто как попу рай – не важно. Ливингстон в Африке – Есенин в кабаке. С лица мёд не пить, говорят, а с телес тем паче. Отдавайте мне родича маво, сумароки, едрить-колотить, прародителя вашего энтак и раз-энтак.

Верховод же ихний, цыганский, не захотел самородка воротить, потому как публика только на чуду-юду смотреть и приходит. Он, с тех пор как Евсейка в таборе появился, деньгу стал звонкую зашибать, да такую, что в фургоне у себя клозет завел да жёнку вторую.

Не отдам, говорит. Другой уговор был. Не отбил он ещё вложений моих. Я его на гитаре песни спевать денно-ношно учил, движення делать такие, чтоб девки с ума сходили. Коли хош раньше сроку забрать сынку – давай мне сам червонец, а коли не амеешь – то сгинь вольной волею. Языком-то ты молоть горазд, да, коли до драки дойдёт, цыганята мои вмиг из тебя жисть вытрясут.

Загрустил Ефимка. Знает, что тогда, в деревне, бахвалился только, а на самом деле с рук чуду-юду только сбыть хотел. Увидал то сын Евсейка да говорит отцу:

– Ефим, обними меня, коли не брезгуешь.

Да цыганам молвит:

– Позвольте мне на прощанье папашу сваво к сердцу прижать, коли навеки расстаёмся.

Расчувствовались мухоблуды, говорят:

– Обнимай, да поскорее, а потом сызнова на сцену полезай, вон девки ужо свистят, табя требують, щас шалман громить начнут.

Обнял Евсейка отца крепко да крылья расправил, и хоть тяжело мужика-то взрослого на небо тащить было, поднялся высоко да на родную сторонку полетел. Цыгане-то вдогонку воздух матерной бранью сотрясали, с самопалов стреляли, да всё по облакам. Евсейка ж в уме хозяина бывшего своего благодарил, что тот по скупости своей от курения отвадил, потому как если б смолил вволю, далеко б не улетел.

Стали Ефимка с Евсейкой душа в душу поживать. Евсейка за водой на реку летает. Ефимка его молоком-мёдом потчует, точно невесту молоду.

Да прознали про Чудо-человека корреспОнденты заморские. Стали в деревню наведываться. Для журналов чужестранных Евсейку сымать. То пожалуйсто. Платите только по рублю за карточку. За корреспОндентами учёные тож пожаловали. Говорят:

– Эту вашу чуду-юду надо исследовать. Это, говорят, надежда человечества. Способности у него необычайные, да живучесть. Для науки, говорят, прорыв. Тараканы, говорят, ядерну зиму переживут. Мы человечество по Евсейкиному образу на тараканий лад перекуём да ядерну войну зачнём. А то больно хоцца, только вот боимся – не выживем, на руины не полюбуемся.

Смекнул Ефимка, к чему дело идёт. Понял – надо мир спасать от учёных ентих, слуг шишигиных. Думает – то ли в монастырь далёкий с сынкой вместе податься, то ли всё ж отвадить суемудров являться по нашу честь. К монастырской жизни он не сильно расположОн, вот и стал рюхать, прикидывать хрен к носу, как дуботолкам ентим охоту отбить по местам здешним плетюхаться. И придумал. Говорит одному – созывай вашего брата, но ток чтоб было по-честному – целый консилиум. Чтоб и аглицкие учёные, и наши, кумачевые, и китайские, да все какие есть. Если ядрёна война – так на полну катушку – чтоб весь мир в труху, чаго его жалеть. Какая наша жисть? Самая никудышная. Ничаго в ней нету харошего. Знай только летом в поле спину гни, зимой в отход ходи, да от жёнки ещё попреки терпи. Давай ядрёну войну, да таку, чтоб с музыкой!

Написал он письма нашим да китайским академикам-книжникам, те тож пожаловали, на аглицких да американских сквозь очки смотрят, как на притеснителей окаянных.

Ефимка говорит:

– Чего ждать ядрёной войны, давай щас врукопашну, так и выясним, кто поболе силён, – да сам нарочно двух профессоров лбами столкнул.

Начали учёные друг друга колотить-молотить почём зря, только искры из глаз да зубы в пляс. А когда набузились, да по щелям точно тараканы расползлись, Ефимка им всем говорит:

– Ну что, остолбени, челядь ехиднина, мало вам досталось? Хотите ещё сверху бомбой ядрёной по лысинам вашим стукну? Становись, чертяки, в очередь!

Заскулила профессура, да из деревни разбежалась. Кто с Запада – за Березину, кто с Востока – за Урал-реку, кто здешний – по распивочным разошлись, глаза со страху заливать. Так и отвадил Ефимка учёных да корреспОндентов по деревне блындавать.

Стал он с Евсейкой жить-поживать в мире да в радости, а как такое чудо-юдо у него на свет произвелось – он и в ус не дует. С какой стороны беда придет – знать надобно, чтоб готовым быть, с какой радость приковыляла – да не всё ли равно!

11. Как казаки Волгу вспять повернули

Казаки – народ, как известно, мятежный. Разбойничать они горазды, потому как за-ради свободной жизни – читай, грабежа, на Дон-то и подавались. И к тому ж без баб жили. А если баб нету промеж мужиков молодых да здоровых, то никак бунта не миновать, особливо когда удалец какой всех на это дело подбивает. Ходили казаки на разные страны, самое далёкое – на Хиву, да вот нашелся молодец, который и Персию пограбить решил. Степаном Разином его звали, а промеж собой величали Батькой.

Прошёл Степан по всем берегам моря Хвалынского, золотишком трюмы набил, из полона русских людей высвободил, да вместе с ними и невесту себе прихватил – княжну тамошнюю. А потом по русским городам в понизовье Волги пошел, думая их взять, а после на Москву двинуться – из Белого царя чучело сделать, на тын посадить, ворон смешить, да евоную женушку в стряпухи себе записать, щи да квас чтоб варила.

Был Стенька не просто богатырём самым видным, но ещё и чернокнижником слыл. Казаки-то тогдашние – сплошь беспоповцы, потому и к беседам со всякими духами древними охочи были. Разин же особливо в этом умении поднаторел: комаров умел заклинать, чтоб не жалились, слова знал, чтоб ядра и пули от него отскакивали, да под каждым ногтем была у него спрыг-трава, от которой все замки и запоры сами собой сваливаются, потому из любого острога он бежать мог легко.

Многие к нему за то тянулись, но других, паче всего тех, кто Никонову веру принял, он ведовством своим от себя отвращал. Времена были таковы – Белый царь с глубинной стариной русской воевал люто. Где объявятся домры, сурны, гудки и гусли, да всякие бесовские сосуды – велел всё ломать и жечь. Возбранялось всякое чародейство, радости, песни, пляски, утехи, купание в грозу. Кого ж на том ловили – били батогами нещадно, а тех, кто упорствует, ссылали в украинские города. Самых же буйных на кострах сжигали. Вот потому и боялись Степана. Думали – беду великую он на народ накличет. Так оно в итоге и вышло.

Задумал Стенька, чтоб народ на свою сторону переманить, Волгу-матушку задобрить, да так, чтоб та вспять повернулась. Увидит народ чудо сие, что Итиль-река на попятную своротилась, так к Степану все пойдут, многое войско соберется, потому как почтут сие за знамение. Народ ведь тоже, что река. Тьма его тьмущая, сила в нём такая великая, не то что царя, саму Землю на попа поставить можно, да только мощь эту кому-то направить надобно. А тот, кто народом овладеет, все крепости разрушит. Московский же кремль сама Волга затопит, так что и людей расходовать не придётся. Река она полноводная, а русло ближе к истоку узкое. Деться ей будет некуда, польётся она на Москву, хоть и сроду в стороне текла. А коли заблудится, так мы ей укажем путь. Вот что Разин удумал. Да вот только хоть и был Стенька в ворожбе умелец большой, да Итиль-река все же – женщина, а с женщинами он ладить не умел, потому как не водилось их среди казаков, без женщин они от доли нелёгкой в дикую степь сбегали. К княжне же пленной не смог он ещё ключик подобрать. По-русски не говорила она, хоть и глядела на похитителя своего ласково.

Подсказал ему разбойник Ус Василёк, что Волга-Волгой, да начальником над ней Водяной, Иван Горинович. Тот бес бородатый посговорчивее будет. Сошлись Стенька с Иваном Гориновичем на том, что отдаст ему атаман то, что в походе захватил, да не что попало, а то, к чему сердце больше всего прикипело. Призадумался Степан, да решил, что ничего милее невесты он за морем не похитил и, хоть и жаль ему было красавицу, да решил, что вот воцарится на Москве – так десяток невест ещё краше для себя разыщет в придачу к царёвой жёнке. Бросил он княжну персиянскую в пучину. Поглотили её волны. Не успела горемычная и слова милому своему сказать. Посмотрела только с тоской и упрёком точно коровёнка, которую хозяин на убой ведёт, хоть она его молоком своим кормила-поила. С тех пор и пошли у Степана дела набекрень, потому как против любви своей пошел он.

Принял, однако ж, Иван Горинович жертву ту, ведь её и желал втайне. Обернулась Волга наизворот, понесла Стеньку сама собой через города русские. Разин с разбойниками своими в ладье сидит, вёсла на корму сложил, только направление задаёт. Народ, видя чудо дивное, к разинцам присоединяться стал, кто на плоскодонках, кто на карбасах, кто на долбленках.

И так бы до самой столицы и донесла б Итиль-река воинство бедняцкое, да возле Синбирска-города в сетях лодки запутались. Крестьянин Захар рыбу удил на всю семью свою, а было у него двенадцать сынов да восемь дочерей, вот и сеть он длинную-предлинную соткал да поперек реки поставил, благо место узкое.

Нечего делать, пришлось тамошнему люду казаков-разбойников да к ним примкнувших на берег вытаскивать, из невода вызволять. А покамест суть да дело – воеводы Белого царя, прознав про неудачу эту, со своим войском на место то прискакали.

– Ничего, – говорит Захару Разин. – Мои казаки да твои мужики – одолеем как-никак темников, а потом и дальше пойдём, царишку в миске с похлёбкой утопим. Зело много нас, братец, теперь.

Но хоть Степан хитрец был знатный, да Царь Белый, Лексей Михалыч, оставил его на бубях. Он хоть народу к силам природы запрещал обращаться, сам-то в этом смысле был не простак. Зная, что Стенька с Водяным снюхался, решил он другую силу супротив восставших бросить. Мать сыру землю, Макошь, Михалыч помянул. «Небось с той поры, как я за ведовство казнить стал, её вниманием-то и не потчевали».

Вызвал он Макошь на разговор да молвит сурово:

– Делай, что я велю! По всем пределам твоим крепости я да остроги поставил. В моей ты власти. До самого Ламского моря на востоке, до Ледяного – на севере…

– Не в твоей, Лексеюшка, – отвечала Мать – сыра земля с достоинством. – Есть ещё страны хлопка на юге, страны оливок и вина западе. Не дотянулись руки твои покамест до них. Не стоят там твои твердыни да казематы. Не была я твоей никогда, да и вряд ли однажды буду. Не родился ещё народ, могущий меня покорить целиком.

Да знал Михалыч, как с женщинами обращаться – сам без малого четверть века женат был. Посулил он Мокоши самые лучшие казачьи становища на Дону:

Будет там безлюдно – лишь степь, да ковыль, да окоёмов даль. Не будет на челе твоём ни корчмы, ни мазанки. Свободна ты будешь да пуста, задышишь привольно, если поможешь с разинцами расправиться. Изживу казаков со свету – сможешь вздохнуть спокойно.

А потом добавил:

– И то не всё! Знаю я вас женщин! Свобода вам не так люба, как злата блеск. Слыхал я, что Разин в Персии до краёв корабль свой золотом ханским набил, на Волгу с ним приплыл, да где-то в одном из рукавов, не то в Бузане, не то в Ахтубе в земле схоронил. Поможешь мне со Стенькой расправиться – твоё будет! Останется у тебя клад. Никто его у тебя не отымет, понеже только Стенька со своими разбойничками место, где он зарыт знает. – вот что Белый царь Матери земле сырой посулил от щедрот своих.

Смягчилась от обещаний таких Макошь, да сказывала:

– Уговорил ты меня, Михалыч, только как? Холодом землю сковать на ночлеге – это не в моей власти. То Морена, царица тьмы и снега может. Я не могу. Ежели гроза подземная, то и твоим стрельцам будет ночью глаз не сомкнуть.

– А ты посередь осени всходы пусти, чтоб спины разбойникам щекотали, чтоб сон им, дроволомам, в руку не шёл.

– Это можно, – спокойно ответила властительница и удалилась восвояси.

Сделала она в точности как ей царь русский велел: разбудила она семена да корешки многолетние, дали они ростки раньше сроку. Неспокойно было ночью в лагере голытьбы.

Сражались наутро казаки точно пьяные – удало да глупо. Сам Стенька с недосыпу на двух вороных залез разом. Так одвуконь и бился. Царские же воеводы свинцом плевались да бердышами благословляли от души. Так и побили Стеньку Разина. Ушел он домой к себе, помятуя, что с Дону выдачи нет, да домовитые соседи презрели старый закон и выдали буяна, потому как коли пришли б за ним служивые, то никого бы кара не миновала, досталось бы всем и каждому.

Казнили Разина на Болотной площади, да, говорят, убили то не того. Спрыг-трава Степану помогла, утёк он от воевод, а те побоялись царю в том признаться, чтоб беду на свою голову не накликать. Другого, лицом и статью похожего, со свету извели.

Явится ещё Разин на Руси не раз. Самый тому верный признак, что Пугачев Емеля родом будет с той же станицы Зимовейской, что и Степан.

А что до золотишка, то сокровища все себе Иван Горинович, Водяной, прибрал. Потекла вода обратно в море Хвалынское, да ещё и дожди в поверховье зарядили. Смыл злато паводок, так что теперь в море оно Хвалынском и вряд ли кто его отыщет теперь среди водорослей да тины.