Что толкает людей в путь? Бессознательно – это желание снов, ведь именно в пути, когда мы каждую ночь ложимся спать в новом месте, нам в видениях приходят самые удивительные образы. Только лишь новые впечатления тому причина? Вряд ли. В явлении этом есть место магии – игре с основами мироздания.

Время есть круг, а пространство – линия. И только движение по ней есть жизнь, которая пробуждает сознание, открывает для нас ворота в небесные чертоги. Должно быть, смотря на небо из одной точки, взор наш мутнеет. Очертания неведомого и прекрасного становятся слишком привычными и не способны более давать пищу нашей фантазии.

Но возможно и так, что во время странствия в нас пробуждается коллективная память, опыт наших предков, и именно он, будто солнечный блик, отраженный от зеркальной поверхности и посланный в будущее, озаряет нас этими диковинными миражами, ведь все люди когда-то были кочевниками и нет такого народа, который ни разу в своей истории не переезжал бы с места на место в поисках лучшей жизни.

Имам Шамиль никогда раньше не бывал за пределами Кавказа и потому в какой-то момент ему перестали сниться сны.

Четверть века он воевал с русскими, а они всё шли и шли. Сначала они были похожи на что-то неведомое и чуждое, но потом перестали отличаться от горцев, переняв их обычаи и одежду: черкески, газыри, башлыки и папахи. Это было не только требование удобства, но и дань уважения народу, который сражался против войск могущественной империи долго, смело и честно. Россия и Кавказ соединились, переход стал плавным и стало некого побеждать, как будто война была штормом, размывшим преграду, веками разделявшую два моря – солёное и пресное, и они слились воедино.

Когда в горах народ стал питаться только травой, Шамиль сдался. Это был 1276 год Хиджры и 1859 от Рождества Христова

Он ожидал скорой расправы, но получил обратное.

Всё перевернулось. Не как пленника, но как родственника, лучшего друга, как триумфатора повезли его в столицу всесокрущающего царства, о размерах и богатстве которого он даже не подозревал. Кавказский наместник подарил Шамилю свою шубу, к нему был приставлен повар, готовивший самую лучшую еду, соответствующую требованиям ислама, а в каждом городе кавалькаду экипажей торжественно встречали с оркестром и оказывали предводителю мюридов, давно ставшему в России легендой, все возможные почести. Двадцать пять лет войны сделали из русских и горцев не заклятых врагов, а братьев. Как-то раз в базарный день в одном селении сцепились чеченцы с апшеронцами. Русские солдаты приняли в стычке самое активное участие. К кому же они пришли на помощь? Конечно, к чеченцам. «Как нам не защищать чеченцев, – говорили служивые, – они наши братья. Вот уже двадцать лет как с ними дерёмся».

Но Шамиль ещё не верил своим глазам и ушам. «Не изощренное ли это коварство русской короны? Не в Сибирь ли везут? – думал обескураженный мятежник, но, достав подаренный одним из генералов компас, убедился, – нет, никакого подвоха здесь нет. Дорога ведёт на север».

Сначала путь пролегал через казачьи земли, пыльные дороги ставрополья, петляющие между холмами, покрытыми высохшей полынью, горький запах которой наполнял кибитку. Гривы бесчисленных табунов лошадей сливались здесь с гривами кучевых облаков, а возле речушек теснились сёла – россыпь мазанок с соломенными крышами.

Затем настал черёд черноземья, где крестьянин руками будто срастался с пашней, подобно дереву, склоняющемуся к земле в конце своей жизни. Косари, завидев вереницу экипажей, бросали косы и провожали обоз отстранённым взглядом людей, обречённых на вечный труд, плоды которого будут отобраны.

Шамиль ехал дальше. Он видел ковыряющие серое небо деревья, сухое жнивьё, степи, изрезанные балками, в которых скопился уже успевший потускнеть, рано выпавший в этом году первый снег, где-то кирпичные, а где-то деревянные станционные домики, заросшие жёлтыми камышами, а вдали чёрные холмы с прожилками дорог и бугорками кустов, казавшихся свернувшимися котами.

И вот на одном из перегонов ему впервые за долгое время приснился сон.

Ему снилось, как он ещё юношей угонял стада на дальние пастбища, и ради упражнения силы брал ягнёнка на плечи, и носил часами. И от этого ягнёнок превращался в большого барана, настолько тяжёлого, что уже не было сил держать его на весу. Такая метаморфоза происходила во время каждой пасьбы и всякий раз, когда Шамиль приходил домой, его спрашивали: «Где тот маленький ягнёнок, что мы поручили тебе?» -, а он отвечал: «Он вырос», – и вся семья радовалась, и ни у кого не было сомнения в возможности чуда. Проснувшись, он размышлял:

«Почему настоящее счастье, не смешанное с горечью печали, возможно только во сне? Не калитка ли это в рай?»

Ещё ему снилась зима за окном, зима враждебная и непонятная, как будто таящая в себе людей или же чудовищ, которые снова его пленят, чтоб повезти, но куда? В глубину ночи, на край этого всё ещё кажущегося враждебным мира? И что же на этом краю? Сбросят его вниз во тьму холода и небытия или принесут в жертву своим непонятным богам? Такими вопросами задавался Шамиль в полусне, а повозка ехала всё дальше и дальше.

«Никогда бы я не стал воевать с Россией, если бы знал, сколь она огромна. Здесь люди, как глиняные воины, растут будто из земли и конца им нет. Даже если бы я победил их всех, выросли бы новые из сырой глины и прошлогодней травы», – думал мятежный имам и то ли во сне, то ли наяву представлял, как шевелится солома и сплетённые из неё люди, вооруженные чем попало, выстраивались в ряды, чтобы вновь направиться на Кавказ.

Вот стена леса, в которую вошел, как сквозь стену дождя, караван, подобно тому, как мышка проникает в норку. Так Шамиль проникал в новый для себя мир, доселе невиданный. Это мир северного леса, который лишь местами притоптан немногочисленными городами и деревнями, и ему снилось, что он живёт в стеклянном доме и дом этот доверху заполнен водой, но, к своему удивлению, он дышит свободно.

Из Москвы в Петербург ехали уже по железной дороге. Увидев локомотив, Шамиль решил было, что поезд – это железный дракон, которому его решили скормить, но послушно ступил в вагон, повинуясь однажды принятому решению отдаться в руки неприятеля. И хотя это чудо техники пугало и занимало его одновременно, колёса мерно постукивали и дорога укачивала, так что, и находясь в пасти раскалённого чудовища, Шамиль под утро провалился в забытье.

И ему виделось, как его бросают с поезда и он погибает под железными колёсами, но потом та сила в нём, что всегда заставляла бороться, вдохнула в него жизнь, и он, воскреснув, зацепился за выступающие части вагона и снова оказался внутри мчащегося сквозь ночь, изрыгающего клубы пара состава, будто это и впрямь дракон, а он, Шамиль, сказочный герой, который пытается победить чудовище.

Петербург, как ни пытались провожатые представить его городом дворцов и фонтанов, был городом уже затронутым дыханием индустриальной эры. Двигаясь от одного особняка, где его принимали со всем радушием, к другому, он видел в числе прочего и дымящиеся трубы заводов, и закопченные улицы, где в доходных домах ютились одетые в лохмотья труженики фабрик. Посчастливилось ему побывать и внутри предприятия.

– Что это? – думал горец. – Это земля источает своё дыхание? Она служит людям, приводя в движение все эти страшные шестерни механизмы, или это люди отдают себя на заклание, направляясь в проходную завода, как в жерло вулкана?

Но всё же самым большим впечатлением Шамиля была Нева, чёрная, холодная, огромная, с невероятной силой толкающая бесконечную толщу воды по, казалось бы, ровной поверхности.

И ему приснилось, что в родном его аварском селе на месте реки Койсу, полноводной летом во время таяния снеговых шапок и практически исчезающей зимой, течёт широкая, могучая Нева, а вместо приземистых саклей стоят дворцы, полные книг, которые он так любил в детстве и ради которых совершал далёкие, полные лишений путешествия в бытность странствующим учеником – муталимом.

И ещё Петербурге во сне он сошел с ума. Но безумие это не было болезненным, но было ясным и чистым, как июньский полдень. Всё вокруг казалось ему смешным и радостным. И он видел больше, чем видел когда-либо, и что пространства, сотканные из невидимых нитей, не одинаковы, хоть и застроены похожими домами, но есть более и менее счастливые и радостные. И он странствовал среди них и искал самый светлый мир, где уже никогда не сомкнутся его губы в тяжёлом, печальном молчании. Единственная вещь смущала его: теперь он как ребенок и никакого дела он не сможет делать по причине своего вечного счастья и, безусловно, станет обузой для родственников.

Он проиграл войну и потерял Родину, но обрёл мир, пространство и время, любовь того народа, который считал своим врагом. Он был астероидом, отколовшимся от кометы и отправившимся в самостоятельное путешествие. «Война – отец всего», – говорили древние. Она разрушает старую жизнь и рождает новую. Но какова будет его новая жизнь, он до сих пор не знал. Оставить легендарного бунтовщика в Петербурге не представлялось возможным по соображениям политическим, и потому его ждал ещё один переезд в почётную ссылку – в Калугу.

На вокзале, когда он отбывал из столицы, публика, обступившая вагон, кричала:

«Прощайте, Шамиль! Будьте здоровы! Скажите ему, что мы очень любим его!» И Шамиль попросил передать толпе, что внимание её доставляет ему большую радость, чем любая из одержанных им побед.

Уже находясь в Калуге, которая со своими высокими холмами и бескрайними лесами за Окой представилась Шамилю очень похожей на родные места, он увидел такой сон, будто его родная сакля, словно и не разорённая войной, стоит рядом с его новым пристанищем на Одигитриевской улице. И он видит свою мать под окном, по щиколотку в осенней листве, в которой утопает жилище. И он заходит внутрь, и вместо обугленных стен и беспорядка видит чистый, выметенный пол, и видит всех родственников, сидящих за столом, живыми и молодыми.

А ещё ему вспомнился сон, который он видел в юности, когда был муталимом. Тогда ему привиделось, что он дошел до края своей родной горной страны и увидел мост, за которым начинался новый, удивительной красоты мир, но мост растаял, как только Шамиль вступил на него одной ногой.

– Неужели я вступил теперь на этот мост? – думал он. – Или, может быть, меня убили тогда, во время пленения, и всё то, что произошло со мной теперь, не более чем марево предвечного сна?

13. Там Далеко-Близко

Порой нам кажется, что то, чего мы так сильно желаем, совсем рядом. Но не следует обольщаться, ведь, может быть, это лишь судьба дразнит нас, и, сделав один шаг, как мы думаем, к своей мечте, мы лишь отдалимся от неё, к своему удивлению и превеликому несчастью. О превратностях путей жизненных и пойдёт речь в этой истории.

ЧАСТЬ 1. ТАБОР ИСЧЕЗАЕТ

Жил в деревне Беспросветовка Пустопорожнего уезда отрок по имени Никифор. Был он сиротинушкой, в чужом доме пригретым, да берегли его не по радению какому или милосердию, а единственно для того, чтоб, когда срок подойдёт, отдать его в солдаты заместо отпрысков своих единокровных. Так завсегда по деревням было, с тех пор, как рекрутов в народе набирать стали, мальчиков сирот холили и от всяких побоев берегли, девицам же всегда доставалось с лихвой от широты души да от удали бесовской, поскольку проку в девках никакого, только лишний рот, да и, как говорится, ломоть они отрезанный, всё равно в другую семью отдавать.

Вот как-то на масленицу остановился подле Беспросветовки цыганский табор. Народ-то его стороной обходил, потому как известно всем, что цыгане детей воруют, а Никифорке-то что? Сам он уже и не дитя почти что, а если за юнца и примут, то украдут-не украдут – не всё ли равно? Ему и так ещё от сотворения мира всю жизнь в чужих людях провести предначертано.

Бродил он среди табора, да встретил цыганку, не то чтоб красивую, скорее миловидную, издали-то и не понять сразу – парень то или девушка, кабы бы не сарафан. Волос чёрен да кудряв, лицо белое, хоть и грубоватое, да, как говорится, воду с него не пить, словом, не женщина, а морковка. И, может, прошёл бы он мимо, если б беседа у них не завязалась. Как заговорила она, так тут же потерял Никася наш голову свою бедовую. Точно две мелодии переплелись в одну их голоса, точно после жаркого полдня напился он из прохладного родника воды, точно после долгой полярной ночи повернулась земля северная к солнцу… Не знал он, как жил до этого в мире, для всех чужой и постылый, без человека, с ним одним миром мазанного… Перекорёжило всё нутро его. Оторвать от неё взгляд он не мог и говорил всё что-то, потом сам не помнил, что, да её слушал, дыхание затаив… Так проворковали они до самой ночи, да не сговорились о следующей встрече. Пришёл он наутро на место, где табор стоял, а там только лужи, да объедки валяются, да обрывки тряпок… Бросился Никифорка бежать, да не знал в какую сторону. У кого не спрашивал – никто ему сказать не мог, куда ватага ушла. Тогда побежал он наугад, куда глаза глядят, и бежал так до ночи следующей, пока не упал наземь в изнеможении… Тут только зарыдал он, стал землю пальцами рыть, да не докопался до тайн, которые она в себе скрывает. Дополз он до амбара брошенного, да заночевал там точно собака на голой земле, благо хоть крыша над головой имелась… А наутро, когда рассудком просветлел чуть, думать стал. Признался он себе честно, что зазнобу свою увидеть у него надежды нет почти никакой. Он её и имя спросить не догадался, а таборов – мало ли их ходит никем не учтённых, никем не переписанных. Цыгане – что стаи волчьи. Исторгнуты они из общества человеческого. Если кто и видел их с утра, то к вечеру забыть силится, будто с чёртом ненароком снюхался… Но что ж с любовью своей делать? Этого он не знал. Так пожил он неделю-другую – не проходит чувство это, ломота в груди. Месяц прожил – не проходит. Сначала мучился он, думал, как бы её из души своей вытравить, чтоб жить спокойно, как прежде, да потом понял, что хоть и нет с ним любимой его, да стал он счастливее всё же. То, что ему давно приелось, вновь красками заиграло. Представлял он, как бы она, зазноба его, вместе с ним на вещи эти смотрела и радовалась… И птиц пение, и свет закатный, и шум древесных крон, и даже коты бродячие – всё в радость ему было, так как мыслями он вместе с нею теперь везде ходил, её глазами на всё смотрел. Будто сызнова родился он. Захотелось ему мир вкусить, да не только тот, в котором жил до поры, но и новое что увидеть… И решил Никифорка любовь свою в сердце во что бы то ни стало сберечь. Чтоб навсегда она с ним осталась, и в жизни земной, и в жизни вечной.

Призадумался он крепко над тем, как чувство это волшебное в душе сохранить, да решил действовать мудрее: не полагаться на ум свой незрелый, а совета спросить у людей бывалых, жизнь проживших. Перво-наперво пошел он к чародею местному, чернокнижнику, что на далёком хуторе жил.

Тот подсказал такой способ: каждый день ворочаться в прошлое и так видеться со своей зазнобой. И дал кудесник Никифорке волшебное снадобье, с помощью которого в былое оборачиваться можно. Только за снадобье это Никифорка должен был на чародея целый день работать – дрова колоть, по воду ходить да снадобья в огромном котле ложкой чугунной, неподъёмной мешать. На том и сошлись – работал Никифорка день, а на следующий – в прошлое возвращался, а колдун вместе с ним, дабы, что называется, на чужом горбу да в царствие небесное… Указания чтоб давать по работе. Много раз виделся Никифорка с ненаглядной своей, всю жизнь её узнал, и даже тайну ей раскрыл, что ради неё на колдуна работает, чтобы вновь и вновь видеть её, но она на то лишь посмеялась и путь свой дальнейший объяснить отказалась. Как ни пытался юноша уследить за табором, всегда к утру точно по волшебству какому-то сон его одолевал, а как просыпался, так стана уже на месте не было. Ничего не поделаешь, шел он опять на чернокнижника спину гнуть, думая, что вот в следующий-то раз не упустит он счастья своего… Виделось ему это так, что милая его в плену у много более злого чародея, чем тот, в руки которого он себя вверил, и что освободить её надо. Да вот не получалось у него ничего. А ворожею только этого и нужно было, потому как наварил ему Никиша уже зелий разных ажно целый лабаз.

Да и встречи ежедневные скоро опротивели юноше, потому как он-то узнавал избранницу свою, а она его нет, потому и полюбить не могла.

– А надоть то мне? – думал Никифорка. – Может мне это и ни к чему, довольно того, что любуюсь я на неё каждый день?

– Надоть, – отвечал он себе. – Сам счастливым сполна не стану, покамест ненаглядную свою своим присутствием не осчастливлю, из лап колдовских не вызволю, да жизнь свою в жертву ей не принесу.

Расстался Никифорка с чернокнижником, да стал другие пути искать любовь в сердце своём сберечь до той поры, пока не встретит суженую. Жил в деревне этой басурманин один, от которого он ещё раньше знавал, что у пророка ихнего, Магомеда, было девять жен, но что первую жену, Хадиджу, он любил всё то время, что они вместе были и ещё тринадцать лет сверх того, когда её уже в живых не было, а он ещё небо коптил. И спросил Никифорка басурманина, как Магомед смог так долго сохранять чувства к женщине, которую не мог ни видеть, ни слышать?

Отвечал иноверец:

– Хадиджа была первым человеком, кто поверил Магомету, первым человеком, принявшим Ислам. Верит твоя зазноба тебе, что чувства твои истинны?

– Знаю, что верит. Уж я ей всю душу выплакал в сарафан при встрече нашей последней…

– Это хорошо. Значит, чтобы огонек в душе сохранить, мавваду тебе блюсти нужно, одаривать её подарками и знаки внимания оказывать каждый день, как при первой встрече. Так Магомед делал всё то время, что в браке с Хадиджей был.

– Не могу я так делать, потому что не знаю я, по каким путям-дорогам сейчас бродит заветная моя. Не знаю я ни имени её, ни адресата…

– Тогда соблюдай мавваду к её подругам. Так делал пророк все тринадцать лет после смерти Хадиджи – каждый день отправлял мясо на стол её всё ещё живым товаркам.

– Не знаю я подруг её, ни одну не знаю!

– О-о-о, – покачал головой басурманин, полез в Коран, да не нашел там ни одной суры на этот случай.

– Иди, Никифорка, своей дорогой, ты несчастный человек, а это заразно.

Опечалился юноша, но вспомнил, что в деревне иудеянин живет один, и что евреи уже пять тысяч лет своего бога ждут, никак не дождутся, но всё же любят его и надеются на скорую встречу. А был этот еврей честный человек, но не по природной своей наклонности, а потому что как-то раз по дурости да по хмельной лавочке на талмуде побожился, что всегда правду говорить будет, хоть неверному, хоть единоверцу…

И спросил его Никифорка:

– Вот вы пять тысяч лет мессию ждете, и что же, любите вы его?

Призадумался жидовин да молвил:

– Пожалуй, нет… Любим мы только мечту, как царствовать мы будем в мире, повелевать народами всеми, когда Мошиах явиться изволит. Потому-то мы вашего Иешуу и кончили, что он нам царства на земле не дал, а только небесным прельщал. Нам ли, сынам иудиным, не знать, как химерами такими людей вокруг пальца водить?

– Значит нет у вас к Богу любви?

– Кто знает. У Ивана, мож, есть, а у Абрама нет… Чужая душа – потёмки… За себя же я тебе, Никифорка, правду уже сказал, как на духу, неприятную. Не изволь требовать повторить…

Опечалился юноша, что не узнал он, как пять тысяч лет в сердце любовь носить, да вспомнил, что в деревне эскулап проживает. У него решил он счастья попытать.

– Скажите, есть такое средство, чтоб любовь навсегда в уме и сердце носить?

Лекарь посмеялся, да сказал:

– Нет такого слова в медицинском словаре, да и ни в одной науке! Но то, что ты под ним разумеешь, дело известное: химия в головушке твоей горемычной, а химия – то порошок! У меня таких целая сарайка! Хошь – дам тебе такой, что счастлив будешь, будто одна у тебя ненаглядная, а хошь – намешаю такой, будто три их у тебя, хоть вместе, хоть попеременно?

Оскорбился Никифорка предложением этим, да от лекаря попятился, будто от прокаженного.

– Ну как знаешь, любезный мой. Коли помучиться решил – воля твоя, – такими словами проводил Никишку врачеватель да захлопнул за ним дверь.

Опечалился отрок наш больше не тем, что не узнал, как любовь навсегда сохранить, а тем, что нет такого слова в науках и что люди такие есть, что в чувство это не верят… Но недолго горевал он, потому как вспомнил, что в деревне магнетизер проживает, который внушить человеку что угодно может. Поделился Никифорка с ним чаяниями своими, а тот и говорит:

– Гони монету, и сделаю так, что каждый день во сне обжиматься с милой своей бушь.

На это согласился Никишка, да когда до дела дошло, начался шум, переполох, прибежал мужик да кулаками по столу стал колотить, кричать, что просил он, чтоб Катерина его полюбила, Ивана, а хиромант чавось напутал, да полюбила она Абрама. Сиганул магнетизёр через форточку, только его и видели.

Совсем, казалось, Никифорка надежду потерял, закручинился. Ни что его не радовало, да вспомнил он, что в лесу за холмом святой старец подвизался в пустыни. Старец был тот нелюдим, потому и толковать с ним Никаське никогда не случалось, вот и явился он на ум в последнюю очередь.

Пришел юноша в чащу, постучал в дверцу кельи, да открылась та сама собой.

– Заходи, Никишка, брат мой во Христе, – сказал монах, будто знаком был с юношей. – Что, играет с тобой любовь твоя?

– Откуда тебе известно, отче, всё про меня? – удивился отрок.

– Оттуда, куда ты по своей воле вряд ли попасть захочешь… – ответил инок, помолчал с минуту, а затем продолжил. – Ну, давай к делу, зачем пришел, чем немощь моя тебе полезной может быть?

И спросил Никифор просто:

– Как сохранить в своём сердце любовь навсегда?

Отвечал отшельник:

– Не печалься, Нико. Всё, что хорошо начинается, очень быстро и плохо заканчивается. Это Господь испытать тебя решил и чувство твоё закалить, чтобы не просеял ты его, как пшено через сито, не расплескал чтоб воду святую из сосуда души твоей.

– Что же делать мне, скажи, отец святой? – взмолился Никифор.

– Вот послушай… Всё вроде просто, да непросто… Не предавайся измышлениям праздным, имени царя да слуг его не знай, чтоб дела мира сего тебя понапрасну не волновали; попусту, ради тщеславия токмо, не спорь; телу своему не угождай сверх меры, не желай никому зла; никого не осуждай, пока всё о человеке этом не выведаешь; всякую жизнь принимай, не брезгуй; береги всё живое, не думай ни о какой выгоде для себя; живи со всеми другими в любви, даже с теми, кого ты раньше не знал или ненавидел. Вот в отношении к другим любовь твоя и проживёт вечно, коли вправду сохранить её желаешь. Если же начнешь зло творить да думать о земном много, тут-то любовь твоя и кончится, и, даже если отыщешь наконец суженую свою, холодно будет к ней сердце твоё. Невыносимо станет тебе от мысли, что не сберег ты себя для неё, но ничего поделать уже нельзя будет, разве что в петлю залезть… Вот такой совет тебе от меня…

Выслушал Никифорка старца да поклялся, что всё исполнит в точности, как он велел и что завтра же он на поиски суженой своей отправится. Простился он слёзно с иноком добрым да пошел в путь-дорогу собираться. И приснилось ему в ночь перед началом странствий, что венчается он с милой со своей в храме, где игуменом инок этот, отшельник, служит, но не крестом он благословлял их, не водой святой, а огнём обжигающим, но не чувствовали они никакой боли.