А потом разрешился мир Первой мировой, или Германской войной, как её в России назвали. Народам тогда объясняли господа, что вот наестся буржуазия, тогда и простым людям с барского стола кусок перепадёт. А на деле травили народ газом, решетили пулемётами, жгли огнемётами, рвали на куски минами. Англичане с Французами положили шестьсот тысяч душ за десять километров землицы при Сомме, русские – полмиллиона за сто километров к востоку от Львова… Выжившим же медали раздавали только медные, да костыли. Но всем революционерам во всей Европе победы эти глаза пеленой закрыли да сердца их опьянили. Стали они на все лады царей, королей да кайзеров своих славословить. Только один Ленин войну империалистической клеймил, да говорил всё же «чем хуже, тем лучше». Вот насидятся рабочие в окопах, кормя крыс собой, надышатся хлором, тогда поймут, что не только объедков с барского стола в случае победы не достанется им, но и ещё страшнее гнёт эксплуатации станет… Получит дракон большую силу, кровожаднее станет и совсем мужика со свету сведет, хоть и сам при этом погибнет… На такие думы бойня всеуничтожающая Владимира Ильича навела, ведь по сути своей, хоть войны трезвыми расчётами начинаются, да безумием всегда кончаются.
ЧАСТЬ 4-Я, ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ, В КОТОРОЙ ЛЕНИН ЛЕТИТ К СОЛНЦУ, А РАБОЧИЕ ПОПАДАЮТ НА НЕБО И ЗАКЛЮЧАЮТ С БОГОМ СОЮЗ
Вот когда устали люди от голода и лишений, когда тем, кто в живых остался, невмоготу совсем стало, тогда бунт и начался. Сначала женщины восстали – требовали вернуть им мужей их, потом и солдаты к ним присоединились, которых завтра на фронт отправить должны были. Выгнали они из казарм своих офицеров, а потом и из самого Питера чиновников, судей и полицейских. Отпустили заключенных, а суды да архивы сожгли. Царю же его приближенные бумагу подсунули с отречением, потому как сами заместо него править вздумали. Отрекся царишка, да понял вскорости, что слепили ему вельможи горбатого, объемелили, сваляли ему дурака, точно валенок он сибирский. Да суетиться ужо не ко времени было, чего не наелся, того не налижешься, препроводили его под белы ручки в имение, да посадили под замок. Министров же его по острогам рассовали, благо в койках свободных теперь недостатка не было.
Можно было теперь Ленину из-за границы возвратиться. Тогда он уж совсем гигантом был. Перешагнул он линию порубежную да в столицу явился. А там уж Временное правительство, буржуазией ставленное, собралось и давай воевать с немцами по новой, даже с большим запалом. Тогда-то Ленин и сказал: «Нет, братцы, так дело не пойдёт. Вы нам вот что подавайте: Мир – народам, землю крестьянам, фабрики рабочим, а власть советам!» Странно звучали эти слова, смело и ново. Притих Петроград. Разнеслась речь эта эхом по всему миру. Услышали её и драконы и затрепетали в логовах своих. Как же, если земля крестьянам достанется, кто батрачить на господ будет? А если фабрики рабочим отойдут, кто ж помирать захочет в тридцать лет от тяготы ярма да болезней?
Испугались ехидны, что цепи их, которыми всю землю они опутали, разорвутся…
Но не послушалось Правительство Временное Владимира Ильича. Керенский деньги на наступление собирать стал. На мордашку-то он был пригож, вот женщины к его ногам ожерелья драгоценные да ассигнаций пачки и сыпали. Так и наковыряли денег на новый наступ. Да вот только немцы, не будь дураками, тоже без дела не сидели, тоже к схватке готовились, вот и не вышло ничего у Керенского. Тогда-то Ленин на броневик залез, и снова, уже на всю вселенную голосом громогласным прокричал – Мир народам, землю крестьянам, фабрики рабочим, власть советам! Пробежал у драконов мороз по коже, дыхание у них перехватило, поджилки задрожали… А народ почуял, что время его пришло – весь Петроград красными флагами окрасился, да вот беда, не знали большевики ещё, что делать будут, коли власть в свои руки получат, вот и испугались тогда революцию воротить-кудесить. За нерешительность же им дорого заплатить пришлось – арестовали большинство. Ленин же с Зиновьевым в сторону Финляндии схлынули, в Разлив, где в шалаше жили. Хоть и тесно великану там было, да ничего не поделаешь, конспирация. Распорядок у них был таков: Зиновьев спал до обеда, а Ленин с самого утра работал в Зелёном кабинете. Сидел на одном пеньке, а на другом, что повыше, статьи писал. Им каждый день большевики питерские молоко да хлеб приносили, да обсуждали, как революцию ладить-рядить. И едва бы у них получилось что-то, если бы враги их друг с другом не перессорились. Корнилов, генерал, на Петроград войска повел, Керенского с престола стаскивать, а тот, не будь дураком, большевиков из тюрем выпустил да винтовки им раздал, чтоб те республику фанерную защищали. Войска-то его на фронте землю телами своими удобряли, и, окромя большевиков, никто цевьё в руках не удержал бы из тех, кто в Питере был. Тогда-то задумались ленинцы о революции, но уже всерьёз.
Как то дело делалось – рассказывать много не буду, потому как события эти известные. Да не все слышали про такую вот интерлюдью: чтобы дело революции окончательно свершилось, требовалось не только оружие. На совете партии было решено, для того чтобы окончательно завладеть сознанием масс, нужен решительный шаг – Подвиг Самопожертвования во Имя Идеи. Чтобы история революции сродни библейской стала, в которой Христос ради людей собой поступился. И придумали, что нужно, махая руками подобно крыльям и держа в них красный флаг, подняться в небо, а затем и в космос. Там добровольцу предстояло остаться в живых, пролетев через электрические поля мощностью три тысячи вольт, затем долететь до солнца и, подобно Икару, сгореть в его всполохах.
Вызывался это сделать Ленин. На клочке бумаги он написал короткое письмо потомкам и немедля отправился в полёт. Но как только совершил он первые мановения, Крупская развернула послание и стала зачитывать его вслух перед возбуждённой толпой. Кончив, она со вздохом разочарования добавила от себя: «Ну вот, очередное мелкобуржуазное нытье! Что-то подобное можно было ожидать от какого-нибудь слезливого юнкера…»
Она продолжала говорить, но Ленин уже ничего не слышал. В глубине души он досадовал на себя за тот выбор, который однажды сделал, ведь, выбирая Надежду Константиновну, он выбирал прежде всего несгибаемого соратника по борьбе, требовательного и к себе, и к окружающим… Но жажда самопожертвования придавала сил, и Владимир Ильич высоко поднялся над Колыбелью Революции – Выборгской стороной Петрограда. Но сомнение в его душу всё-таки закралось. Опять он, как тогда на льду Ботнического залива, подумал: «Как же глупо приходится умирать». Вот он перелетает через Неву, но вдруг замечает Бонч Бруевича, едущего в пролётке. Тот машет ему и приглашает приземлиться на сидение рядом. Владимир Ильич принимает приглашение, мягко планирует вниз, и вместе они едут на квартиру. Ленин решает ночь погостить у друга, ну а наутро всё-таки обязательно принести себя в жертву народу. Кровать у Бонч Бруевича была только одна, и он, конечно, предложил её Ленину, но тот решительно отказался и лёг спать рядом, на коврике, спев с товарищем перед сном, уже не боясь никакой слежки, ведь завтра ему предстояло умереть, свою любимую песню – Замучен тяжёлой неволей. Так он и провел грозную ночь с 25 на 26 октября, когда свершалось Великое.
Именно теперь это случилось. Всю ночь Троцкий, который ещё совсем недавно меньшевиком был, из Ямальской ссылки на оленях сбежавший, в Смольном восстанием руководил, думая, что Ленин улетел, и надеясь все лавры ниспровергателя основ себе снискать.
Подошел он к этому, как к искусству – за всё время переворота ни одного выстрела не прозвучало. Только юнкера, которые в Зимнем женский батальон от красной матросни уберечь хотели, пострадали, да и тех только шесть человек. Так и скинули временное правительство, которое волей-неволей дракону прислуживало.
Прогремели на весь свет первые декреты Советов. Решения постановили принимать соборно, землю у помещиков отобрали и между крестьянами поровну поделили, заводы под рабочий контроль поставили, восьмичасовой рабочий день ввели, сословия и титулы отменили, но главное, всех солдатиков с войны по домам распустили.
Ошибался Ленин, думая, что Бог тоже на стороне дракона.
Построил он Башню огромную, до неба, из Красного кирпича, с лестницей винтовой внутри, чтоб рабочие по лестнице той на облака взобрались, да Бога оттуда скинули. Сам он тоже хотел с ними к Вседержителю на разговор попасть, кем-то навроде делегата, да не смог пролезть внутрь каланчи, которую сам и построил, по причине размеров своих. Тогда он по внешней стене, цепляясь за выщерблины, на зиккурат тот карабкаться стал, да не достигнув облаков, свалился вниз и коленки сильно себе расшиб. Погрозил он с досады кулаком тверди небесной да успокоился, вспомнив, что дело это – Небожителей низвержение- целиком народное и что рабочие труженики уже осознали себя как класс, и потому никакие поверенные им в беседах с высшими силами не нужны.
А рабочие по лестнице резьбовой поднялись, на облака взгромоздились да Бога изобличать в связях с тварями подземными стали. Но Господь отвечал им, что ни в каких связях неповинен, но что с той поры, как люди огнестрельное оружие изобрели, политикой и вообще делами человеческими интересоваться перестал и занялся больше обустройством своих личных владений, мира Горнего. Но просветили его рабочие. Рассказали ему всё, про Капитал, про Драконов, про буржуазию, про тюрьмы и застенки, и про партию Большевиков, и про власть народную. Внимательно выслушал ходоков Заступник вышний, да сказал, поразмыслив с минуту, что на стороне Советов он. Ударили рабочие делегаты с Отцом-светодавцем по рукам, заверил он их, что всем, чем может, помогать новой власти будет. И не стали они Демиурга с небес стряхивать. Перевербовали, значит, Промыслителя на сторону свою…
Не обманул Творец трудящихся, пособлять стал по мере сил своих молодой социалистической республике. Двадцать стран пришли с армиями своими дракошу московского из беды выручать. Да не доброхотство и участливость ими двигали, а страх того, что и в их Парижах да Филадельфиях рабочие тоже восстанут, заводы себе присвоят да власть народную объявят. Жаждали они покарать большевиков, разбить Красную, рабоче-крестьянскую армию, да произошло чудо – победила она, считай, весь мир против неё ополчившийся. А всё потому, что Бог помогал, да, к тому же, воевали коммунисты не по правилам – в бой с песней ходили, на телегу рессорную пулемет поставили и тачанкой приспособу эту обозвали, а расстреливали врагов революции под музыку оркестра, чтоб и тем, кого казнят, и тем, кто грех такой на душу берет, веселее было. Оркестр этот расстрельный Троцкий на своём бронепоезде возил во все концы страны. Десять тысяч верст так накатал. Надо сказать, что Ленин писал, что в идеале мы, конечно, против всякого насилия, но и подставлять шею под белогвардейские штыки тоже не охотники… Коли пошли на тебя с кулаками, бей врага каблуками, коли пошли с ножом, стреляй хоть ружжом.
Так и победили, никаких средств не жалели потому что. Ну и без Божьей помощи тоже не вышло б ничего.
Закончилась война гражданская и борьба с интервентами, а Ленин на отдых уходить и не думает. Ему с товарищами Рыковым, Калининым и другими новое государство строить надо. Тогда его звали уже не Владимиром Ильичом, а просто Товарищем Предсовнаркома. Работал он очень много, почти сутками. Никто его заставить отдохнуть не мог, кроме Партии. Вот обеспокоится ЦК, поручит товарищу Коллонтай объявить Ленину, что коллективным решением, с целью сохранения его здоровья, положено отправить его на отдых свежим воздухом подышать. Он, как человек партийной дисциплины, подчинится, едет в Териоки, форточку открывает да садится работать над очередной статьёй, а если соратники по борьбе возмущаются, он показывает на форточку и говорит: «Смотрите, открыта, много свежего воздуха, как вы и велели!» Вот и заболела голова у Ленина от чрезмерной натуги умственной. Умер он, но перед тем строго настрого запретил идола из него лепить, памятников и усыпальниц велел не ставить, а деньги лишние на обустройство школ и библиотек бросить. Да вот не выполнили посмертную волю его…
Рабочие жить стали хорошо. Не так, конечно, как в сказке, но много лучше прежнего.
Всё делить стали по справедливости, по труду. Поначалу, конечно, времена тяжелые были, так что даже нарком продовольствия Цюрупа на заседаниях в голодный обморок несколько раз падал. Но со временем наладилось всё. Лишился дракон пищи своей излюбленной: боли, скорби и несчастий людских. Так и умер змеюка.
Скукожилось тело его до прежних размеров да высохло снутри. Нашли его насилу в подземельях, набили соломой, да чучело это на ворота в Кузьминском парке повесили. Так оно там и красуется по сию пору. Из логова же его опустевшего Сталин-большевик, брат-близнец Иосифа Сталина, метро московское сделать повелел. А чтоб другие драконы на нашу землю не являлись, на Волге, недалеко от места где Ленин родился, Родину-мать с мечом поставили. Но только это уже сильно позже было, после ещё одной бойни мировой.
На том как будто и кончается история эта, да если уж взяли на себя труд выслушать её до конца, то уважьте рассказчика, послушайте и привесок.
Снилось мне однажды, что революция происходит в наши дни. И что выступаю я на одной трибуне с Лениным и вижу каждую складку на его лице, чувствую каждую нотку в его голосе. А потом исчезло всё это и начались тяжёлые будни восстания… Наконец после долгих лет противостояния, наступили мир, спокойствие и красота. И вижу я в старом парке, где шумят клёны, где птицы вьют гнёзда и пьют воду из морщинок древесной коры, памятник удивительной девушке. И так она красива, что влюбляюсь я в неё с первого взгляда и целую, и обнимаю её, будто она не из камня вытесана, а стоит передо мной живая во плоти. Но смотрю я на постамент и вижу выбитые в мраморе буквы: «Дочь Ленина». Не сразу вспоминаю я, что не было у Вождя дочери, что всю жизнь он посвятил отстаиванию интересов тружеников и что единственным детищем его была Революция. Значит, думаю, полюбил я Революцию с первого взгляда, и идти мне теперь с ней за руку под венец.
16. Лесная свадьба
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ – КОЛДУН
Когда-то, когда монастырь ещё не выселил последнюю старушку с козой на материк, на Валааме жили обычные люди. Они появились здесь во время Зимней войны. Монахи, не испугавшиеся шведского нашествия в 17-м веке, пожелавшие принять смерть от рук иноземных завоевателей и тем самым засвидетельствовать свою любовь ко Христу, устрашились прихода большевиков в 1940-м году, точнее того, что среди братии по старинке называлось «большевиками». На самом деле слово это в самой России уже давно было под негласным запретом, а на остров пришли просто русские, только такие, к каким привыкли насельники острова. Ударив двенадцать раз в колокол главного собора, ибо единожды бьют по умершему монаху, трижды по игумену и двенадцать при гибели обители, иноки покинули архипелаг вместе с финскими солдатами. По дороге финны пристреливали коров, не способных выдержать столь долгий пеший зимний переход. Весь путь был усеян трупами скотины. Но нет худа без добра – на остров пробрались привлекаемые запахом падали лисы, не водившиеся там ранее и ставшие новыми постоянными его обитателями.
После войны здесь появился дом инвалидов, постояльцы которого и работники стали человеческим населением здешних мест. Здесь были магазин, больница, школа, почта, куда раз в неделю приходили отправления, и даже свой роддом. Своими глазами видел я человека и его паспорт, в котором в качестве места рождения было указано – остров Валаам.
Жила на Валааме и девушка с очень советским именем – Искра. Внутри острова среди крутых берегов, по которым спускаются вниз сосны, будто желая склониться и испить воды, светится озеро. На его кромке в те далекие теперь уже времена и стояла её избушка. Казалось бы, ей было только семнадцать лет, что она могла делать одна в лесной глуши? Но она могла. Возможно, сама того не ведая, она оставалась единственным отшельником, последним иноком некогда процветавшей лавры. Когда-то она жила здесь большой семьёй, но произошла самая обычная история: отец бросил их, и мать осталась с пятью детьми. Четверо из них выросли и ушли в большую жизнь. Их ждали Ленинград и Москва… А потом мать её умерла от какой-то болезни и осталась Искорка одна. Про неё просто забыли, а когда вспомнили – оказалось, что она сама отлично справляется по хозяйству, ухаживает за скотиной, запасается на зиму грибами и ягодами и при этом не забывает ходить в школу, расположенную в одном из бывших скитов.
Но как во времена прошлые, так и теперь полны здешние леса разной нежитью… И поныне у народов востока сохраняется поверье, что человек, ночуя вдали от других человеческих жилищ, может быть разбужен таинственными голосами, пойти за ними и уже никогда не найти дороги назад. Но и на западе, у бретонцев, верят в злых духов ночи – шатунов, которые обитают в оставленных людьми развалинах. Беззащитен человек, живущий особняком. Не зря и у нас все тёмные, загадочные истории происходят обычно на хуторах…
Однажды на Валаам приехало телевидение. До них дошли слухи, что есть такая юная «пустынница», которая живет одна в лесу, держит скотину и при этом до недавнего времени, пока не вышла из возраста, умудрялась ходить в школу – в общем, комсомолка, спортсменка, отличница. Приехала из Петрозаводска группа во главе с молодым оператором, звали которого Максим. И снимал он вроде бы обычный сюжет для киножурнала «Советская Карелия» про передовиков производства, но так увлёкся девушкой, что получилось так, будто делал он фильм о своей возлюбленной.
– Ты знаешь, ведь я ещё никого никогда не любила, – неожиданно сказала она во время одной из заминок, – хотя у меня всего лишь одно скромное пожелание к будущему жениху…
– Какое же? – стараясь скрыть свою заинтересованность спросил Максим, ковыряясь в киноаппарате.
– Чтобы он не был… рыбаком. Никого не видела бестолковее… Но здесь, на Валааме, никого кроме них не отыскать!
Дружно посмеялись Максим и Искра этому наблюдению.
– Ну ничего, не расстраивайся… Найдётся и тебе пара. «Все татары все татары, а я русский человек. У всех пары, у всех пары, а мне парочки всё нет», – отшутился юноша, а сам про себя думает, что вот он-то как раз совсем не рыбак и что однажды только с удочкой к озеру присаживался, да поймал только одну рыбешку – и ту случайно за бок зацепил крючком, когда леску из воды тянул…
А она продолжила говорить:
«Но вот, знаешь, я чувствую, что для другого, большего чего-то, я предназначена. Что может ни к чему мне все это… Ну понимаешь, любовь там, отношения…»
Не придал юноша значения последним словам. А когда материал был готов и он вместе с помощниками, распрощавшись с девушкой, покидал её, то увидел среди деревьев таинственную чёрную сгорбленную фигуру. И почему-то сразу ему подумалось, хотя совсем не такого склада ума он был, чтобы воображать то, чего в природе не существует, что колдун это и что заколдовал он озеро, чтобы Искра никогда ни к кому не прикипела сердцем, и потому осталась бы на острове навсегда, состарилась бы на его берегах и принадлежала бы ворожею и в этой, и в следующей жизни.
Пролетело в голове Максима всё это, но осадил он себя, протёр глаза, взглянул снова на то место, где стоял горбун, но на этот раз не увидел ничего. Да и какие в самом деле на шестидесятом году советской власти могут быть тайны, когда все просторы земли пробудил наш человек, когда он зажег в небе новые звёзды?
Больше о наваждении том он старался не вспоминать, но нет-нет, да всплывал иногда в сознании образ таинственного чародея…
А думал Максимка о другом, что вот покажет он сюжет начальству, да вернется на остров и не с пустыми руками. Но его, конечно, отстранили от дальнейших съёмок. Такое простое поручение, и с ним он не смог справиться. Подумать только, на шестидесятом году советской власти – гнилая романтика, безыдейность… А где же социальный реализм, трудовые будни, где героиня, которая, делая перерыв в работе, читает международную колонку в газете Правда? Не выпустили репортаж на экраны. Нечего делать, не захотел Максимка заниматься бумажной работой и отправился в леспромхоз, на комсомольскую стройку, туда, где кипит жизнь. И хоть платили там по тем временам неплохо, да есть люди такие, которым на роду написано испить чашу несчастий до дна. Что бы они не делали, как бы ни старались – всё без толку. У одних хлеба мякиш, а у них без масла шиш. То украдут получку у него, то сам потеряет, то одолжат сотоварищи да не возвратят, в общем, не было, как и раньше, в бытность оператором, у героя нашего ни гроша за душой. Однако помнил юноша, как призналась она тогда в разговоре на острове, что любит конфеты. И потому ездил он каждую неделю на попутках в райцентр, чтобы отправить ей посылку… Но однажды, придя на почту, получил обратно всё, что отправлял до того, да вот только за возврат надо было заплатить столько же, сколько за отправление… И не нашлось у него столько денег. Ужасно он расстроился, но писать и делать передачи не перестал. И вот однажды, когда он и надежду потерял увидеть её почерк, услышать в строках письма её голос, она ответила.
Она сообщала, что решила уехать с острова и поступить в художественное училище в Вологду, но что для этого нужны деньги на дорогу и на первое время, пока не дадут комнату в общежитии.
– Значит вот оно, то, к чему она предназначена… Значит, горбун тот – химера, только и всего. Не было его. Привиделся он мне, – подумалось юноше, —
Или, может, он, всё-таки, существует, но решила она вырваться из его лап…
В одну из ночей приснился сон Максиму, что едет он со своей Искоркой на зелёном троллейбусе до Вологды берегом Ладоги, и что пьют они сок дикого винограда и видят, как кружат за окном удивительные райские птицы с отливающими лазурью хвостами, и что обсуждают они, как каждый вечер будут ходить в кино… Нет, всё-таки через день, а в остальные дни читать друг другу вслух книги по вечерам…
Как знак он воспринял сон этот, что во что бы то ни стало должен он ей помочь. И, может, тогда получится перебраться с ней в Вологду из хмурого, дождливого Петрозаводска… Но что мог он, вчера кинооператор, а сегодня чернорабочий на стройке, без копейки в кармане? Стал он думать судорожно и придумал. Вспомнил он, что хранился у него дома на антресолях образок, хоть небольшой, но серебряный и древний, передававшийся в их семье из поколения в поколение. Родители его, да и сам он не вели религиозной жизни, и потому пылилась икона эта, всеми забытая, среди ненужных книг и журналов. Его-то решил Максимка продать, будучи уверенным, что пропажа останется в семье незамеченной. Вернулся он в столицу Карелии, в свою квартиру на улице Куйбышева, где во дворах сталинских домов возвышаются поросшие сныдь-травой холмы, незаметно достал с полки образ и отправился к ближайшему антиквару.
Недоверчиво посмотрел тот на вещицу и, как и положено скупщикам семейных реликвий, предложил цену вдвое меньше той, что полагалась по совести. Но будто загипнотизировал Максимку комиссионщик. Был он горбун, да такой, будто внутри него жил и шевелился ещё один человек. Поскорее захотелось покинуть юноше затхлый подвал и, боясь дальнейшего торга, согласился на ту сумму, которая была предложена.
«Что ж, добавлю к ней то, что выпрошу у родителей – вот и дело в шляпе», – решил он и отправился бы он тут же на Валаам, да на целый месяц задержала его неожиданная болезнь матери. Быть может, почувствовало сердце её недоброе и захотело отсрочить неизбежный конец…