Красота N как аксиома, из которых составляешь всё остальное. Как то, что есть начало и конец. Или как то, что можно петь о том, что лежишь, хотя, на самом деле, стоишь. Кто-то зачем-то вытащил это на поверхность. Красоту, которая и так составляет невидимую ткань мира. Вот появляется N, какая-то ненужная очевидность. Потому что она и так есть, случалось ли тебе о ней подумать или же нет. И вот появляется N. И ты говоришь: «Но ведь это и так было очевидно». И ты говоришь: «Ну да, ну да». Как будто это не человек, а аргумент, который бросил в кухонном споре твой невидимый гость.

N жила в деревне, неподалёку от райцентра, в Тульской области. Это было особенное место. Семь месяцев в году здесь была зима, шел снег, а ещё три месяца – снег с дождём, хоть Тула – это и не север. N ходила по ледяному лесу босиком и ела конфеты, ведь кроме хлеба, конфет и рыбных консервов в деревенском магазине, не сильно изменившемся со времен, когда назывался он сельпо, ничего не продавалось.

В возрасте девяти лет, ей приснился сон, что она спотыкается и падает в снег, в большой сугроб, и утопает в нём, но сугроб этот становится рекой, и вот она уже плывёт по ней подо льдом, под толщей чёрной воды, но плывёт против течения, и река одна за другой снимает с неё её ветхие одежды, но оттого ей становится только теплее. Позади, унесённые водой в глубину континента, остаются не только ветошь, но и её слабости и детские страхи, и наконец вплывает она в Северный Океан по единственной в мире реке, которая не впадает в него, а, напротив, вытекает. И знает она теперь, что всегда будет чиста, как чисты ледяные воды вокруг неё. С тех пор среди всех времен года предпочтение она отдавала зиме, а себя считала рыбой в теле человека.

Любимым местом её был мост, с которого в деревне рыбачили – удочкой или спиннингами. Летом, в тиши вечеров, она видела в бликах водной глади отражения старых деревянных храмов и колоколен, которых не было за её спиной, но которые, возможно, когда-то стояли здесь. Это был как бы Китеж-град наоборот. Не подводный, а надземный. Часто здесь она находила самодельные оловянные блёсны в форме рыб, подбирала их и вручала первому встречному, и тот, кому она подарила блесну, становился как бы её сообщником, членом тайного, негласного товарищества.

У неё было правило: никогда не молиться от себя самой, но представлять, будто это другой человек молится, и его устами, его мыслями обращаться к провидению. Обычно выбирала она таким человеком того, кого в данный момент любила, а любила она многих, но любовью дерева, у которого нет ни рук, чтобы обнимать, ни уст, чтобы целовать. Может быть, поэтому ходила она подобно дереву, всегда с птичьим гнездом на голове, в котором сидели маленькие галчата и на которое иногда садилась галка-мать, чтобы подкормить своих детёнышей. «Я могу быть и мужем, и женой, но могу быть и мужем, и женой одновременно», – думала она, ведь несмотря на её красоту, женихи побаивались её, чувствуя в ней что-то непонятное и чуждое им.

За N водилась репутация местной юродивой бродяжки, к которым относятся с той смесью презрения и дружелюбия, которую можно встретить только в глубинке. Однажды её как ясновидящую попросили отыскать пропавшую в доме вещь, но она отказалась, ответив, что иногда вещи бесполезно искать, потому как они могут исчезнуть и без следа, вовсе не будучи украденными.

Но если требовалось кого-то исцелить, то она начинала играть на виуэле, и тут же с окрестностей сходился весь немногочисленный домашний скот, а также все уличные псы и коты. Она семь раз обходила с ними вокруг дома страждущего по числу планет, известных во времена пророков; а больному, чем раньше, тем лучше, велела трижды прочитать местную газету «Светлый путь» задом наперед, сидя при этом на печной трубе. Страждущих до того пугало это задание, что они моментально выздоравливали и сердечно благодарили знахарку.

До райцентра от деревни было полчаса ходьбы, и если она оказывалась вечером на его улицах, то сами собой зажигались от её появления фонари, а товары в «Пятерочке» пробивались у всех покупателей по цене ноль рублей, так что приходилось вызывать компьютерного техника, чтобы тот исправил непонятно откуда закравшуюся ошибку.

Часто разговор с незнакомцами она начинала со слов: «Кого-то вы мне напоминаете. Возможно самого себя!» Если кто-то приглашал её в гости, то она просила называть этаж не от земли, как обычно, а от чердака. Можно было подумать, что приземлится она собирается на крышу. Возможно, таким образом она специально создавала мистический ореол вокруг своей личности, а может быть и вправду предпочитала так обходить вечно неисправные домофонные замки на дверях парадных.

Но если вдруг кто-то обижал её, она говорила этому человеку: «Иди рожать детей». Через какое-то время дети действительно появлялись, а вместе с ними, ведь времена были тяжелые, голод и нужда. После таких происшествий обидчики её навсегда замолкали и больше не говорили о ней ни плохого, ни хорошего, ни в лицо, ни за глаза.

Когда N, гуляя с каким-нибудь человеком, неожиданно приглашала его к себе, она заваривала чай на расстоянии с помощью телепатии так, чтобы, перейдя через порог её дома, можно было сразу приступить к трапезе. Когда она хотела приготовить пирог, но у неё не было сахара, она читала над тестом список российских городов, в которых никогда не бывала, и с каждым наименованием оно становилось слаще.

Когда на улице ей хотелось пить, но рядом не было колодца, она становилась дождём и пила воду из луж.

N вступила в районное общество святых и за неимением других участников довольно быстро стала его председателем. Прознав о нём, к ней стали проситься влекомые красотой предводительницы различные проходимцы. Одному она сказала: «Ты сначала прекрати смотреть футбол раз в восемь лет», другому сказала: «Прекрати во сне пить пиво и вино», третьему: «Прекрати воровать дождевую воду из водосточных труб». Так и осталась она в этом обществе одна.

У неё был дом, но спать она предпочитала на свежем воздухе, ничем не накрываясь, и всем остальным также советовала не укрывать себя одеялом: «Так миру идей будет проще проникнуть в ваши сновидения». Так как в деревнях скамеек не было, а в городе неподалёку на скамейках лежать не разрешалось, то, чтобы среди ночи никто на неё не наступил, спала она на железной дороге в углублении между двух рельс, постелив под спину солому. Если проезжал поезд и будил её, то для успокоения нервов она доставала из сумки египетскую книгу мертвых и читала, пока сон снова ею не овладевал.

Однажды с утра после проехавшего состава она встала со шпал на глазах у насмерть перепуганного работника ЗАГСа. Заметив замешательство чиновника, она попросила его выдать ей свидетельство о смерти, что тот и поспешил сделать. Так странно получилось, что серия и номер свидетельства совпали с данными её паспорта. Позже N купила билет на экспресс, а внутрь хотела попасть по свидетельству, однако в этом ей отказали, сославшись на то, что по закону попасть в вагон можно исключительно по основному документу гражданина. «Что ж, поезд, наверное, не в рай шёл», – решила она.

Однажды N cконструировала из различного хлама, найденного на улице, особенный передатчик. Он собирал радиоволны из прошлого, которые уже улетели далеко в космос. Как-то раз она услышала песню на йеменском радио и ей пришлось выучить арабский, чтобы написать письмо в Йемен и спросить, как называлась та удивительная композиция, которая звучала на их станции в 1989 году 20 декабря в 13:18. Тогда-то и выяснилось, что одна башкирская семья, живущая в её деревне, подкладывает под подушку детям не Коран, как думали родители, бабушки и дедушки, а уголовный кодекс СССР за 1926 год, переведенный на дореформенный башкирский язык, писавшийся арабикой. Зарабатывала на жизнь N так: крала у детей детство, а потом обменивала им же на глупые шутки, которые оптом продавала городской газете, и весь город смеялся так, что тряслись окна, испуганные вороны оглядывались по сторонам и оттого врезались в столбы.

Пробовала она работать и печником, но новых домов, а стало быть и очагов в тех местах никто не строил, а проблему холода в старых она определяла просто – дело чаще всего было не в печке, а в вечной сырости и в дровах, которые она советовала следующим же коротким летом немного подсушить, и за этот совет ничего не брала.

Был у N любимый соседский конь, к которому относилась она как к своему. Звали его Орлик. Кони тоже болеют… Заболел и Орлик, но бессильно было в данном случае её чародейство. Не умел он читать, не удержал бы в копытах газету «Светлый путь», да и на водосточную трубу вряд ли мог бы забраться. Оставался только один путь – традиционное лечение, на которое ни у неё, ни у соседа не было средств. Всё умеют святые, но не умеют они делать деньги. Газета платила ей жалкие гроши, которых хватало лишь на то, чтобы раз в два года сменить платье. И вот по одной из радиостанций услышала N объявление: «Сдайте свой пистолет в ближайший полицейский участок и получите пятьсот долларов». Давно не различала она языков и названий валют. Всё звучало в её сознании так, будто это наречия разных концов одной очень большой деревни. И в ветре она слышала различимые и понятные ей слова, и в шуме дождя. Потому не поняла она, что государство скупает оружие у населения не в России, а в беспокойной Америке.

И она решила покрасить деревянный пистолет в чёрный и сдать властям под видом настоящего. Вот пришла она с ним в отделение полиции райцентра, но там над ней посмеялись и сказали, что не получали такого распоряжения. Что ж, тогда Тула. И она садится на автобус до Тулы.

Странные времена, ничего не скажешь, когда автовокзал по виду мало чем отличается от тюрьмы. Обтянут он по всему периметру колючей проволокой, стоят на входе и выходе металлоискатели, рядом с ними прохаживаются вооруженные стражи порядка. Тревожно ей стало от всего увиденного. Да и часто ли святые или пророки проходят через металлоискатели? И есть ли между ними разница? Пишут мудрые люди, что святые борются с соблазнами, а пророков сам Господь от них оберегает. Так что вам судить, кем была N до своего прибытия на Тульский автовокзал.

Истошно зазвенела рамка рентгена…

– Будьте добры, выложите все металлические вещи на стол и пройдите снова.

– Серьги тоже снимать?

– Серьги не надо.

N выкладывает монеты и проходит ещё раз. Опять пронзительная трель.

– Смотрите, что у вас есть ещё металлического, наверняка телефоны, ремни.

– Нет, ничего такого нет, только деревянный пистолет.

– Доставайте, может в нём есть металлические вставки.

Вот N достаёт пистолет, удивительно похожий на настоящий. Обеспокоенный контролёр подзывает полицейского.

– Скажите, как к вам в руки попала эта вещица?

– Что за вещица? Ах это… Это так, безделушка, валялась всегда под ногами… И я подумала, что можно поехать в город и продать её на барахолке в числе прочего…

– Так-так. А вы не могли бы аккуратно положить её на стол? Да будет вам известно – вы держите в руках пистолет.

– Да вы что, какой же это пистолет, – говорит N. – Это же просто деревяшка, игрушка, вот смотрите, – и начинает вертеть им перед глазами полицейского, нажимает на всё ещё деревянный, как она думала, курок.

Раздаётся выстрел. Потом ещё один, уже поразивший её.

Хотя в деревне и городе её знал каждый, на похороны к N никто не пришел. Никто, кроме тех, кто носил возле сердца или в одном из отделений кошелька одну из подаренных ею оловянных рыб. Это были своего рода купленные ею души. Кто-то прочитал вслух над могилой очистительную молитву:

«Стань птицей, живущей в моем небе.
Помни, что счастья нет ни в сёлах, ни в городах,
Стань птицей, не думай о хлебе.
Я стану дорогой.

Я помню прозрачность воды моря.
Я вижу прозрачность горящего газа.
Стань сердцем, бейся в моем теле.
Я стану кровью.

Стань книгой, ложись в мои руки.
Стань песней, живи на моих губах.
Я стану словами».

А кто-то спросил стоящего рядом: «Почему ты здесь?» Оказалось, что дело в рыбах. И тогда кто-то предложил: «Давайте закажем сварщику – пусть соединит всех этих рыб, и тогда получится корона. Мы положим её на могилу. Так мы сможем что-то сделать для Неё.»

Сварщика долго искать не пришлось, так как один из хранителей был им. И вот безымянная могила с металлическим крестом, на котором были написаны лишь годы жизни, увенчана настоящей короной. Сварщик было предложил приварить её к кресту, но общее мнение было таково, что если Бог хранил её при жизни, то сумеет он уберечь и её надгробие, если в этом вообще есть какой-то смысл. Так и осталась маленькая тиара просто нанизанной на крест.

И с тех пор люди говорили об N уже не с той удивительной смесью презрения и дружелюбия, которую часто можно встретить в русской глубинке по отношению к различным юродивым и блаженным, но как о королеве.

К сожалению, отношение к божьим людям таково. Все укажут вам на хорошего электрика, сантехника или каменщика, но никто не укажет вам улицу и дом, в котором живёт хороший пророк. Не будет признан он, какими бы ни были его дела, до той поры, пока не будет коронован.

И вот от избы к избе, от хрущёвки к хрущёвке потянулась весть:

– Представляете, в нашей деревне, в нашем районе жила настоящая королева…

– Где же было её королевство?

– Да кто знает, может отобрал кто, гунны аль сарматы, да хоть сам Батька Махно… Мы люди простые, академиев не кончали, нам такая премудрость неведома…

Только вот хоть за буквой N и скрывалось имя красивое и нездешнее, его-то никто так и не смог припомнить.

6. Короткая сказка

«У меня есть одно скромное желание – жить вечно», – думал один халиф. Созвал он со всей округи мудрецов и спросил у них:

– Как достичь вечной жизни?

– Издай справедливые законы, и этим ты обессмертишь, себя и своё имя, – посоветовали ему.

– Чтобы по этим законам мне же самому голову отковыряли на городской площади? – рассмеялся самодержец.

– Тогда завоюй какую-нибудь страну, и твой благодарный народ всегда будет прославлять тебя, – предложили мыслители.

– Вот это другой разговор, – ответил владыка и повелел тотчас же собирать войско, но перед тем, на случай гибели на поле брани от случайного снаряда, решил он всё-таки воспользоваться и первым советом и издать справедливые законы.

Итак, он запретил:

1. Рекам оборачиваться вспять.

2. Мертвецам самим рыть себе могилы.

3. Солнцу восходить на небосвод посреди ночи.

4. Птицам вить гнёзда на гребне морской волны.

Повелел:

1. Если на душе радостно – радоваться.

2. Печалиться, если обуяла печаль.

3. Небытию – запропаститься.

4. Всему, что в мире есть, продолжать и дальше в нём пребывать.

– Справедливо, – дружно восхитились мудрецы. – Эти законы столь понятны и непредвзяты, что даже самый последний смутьян и баламут не посмеет их нарушить. Они переживут и тебя, и твоих детей, и внуков, будут действовать вечно!

На третий день после начала приготовлений пошёл правитель этот в соседнюю державу и овладел ею очень быстро, потому как пушки, дряки-бряки, как сам он их любовно называл, были у него самые меткие и разящие. Да применить их в деле ему так и не довелось. Расступились перед ним войска неприятельские. Вошёл он в столицу покорённую, точно луна под млечный путь, да спрашивает туземцев тамошних:

– Почему, пехтюки, защищаться не изволили?

А те ему и отвечали:

– Так если бы мы защищались, да вдруг в сражении посрамлены бы оказались, ты б тогда к нам, в сердцевину земли нашей, как победитель явился, а так – точно в гости зашел. Всё приличнее вести себя будешь.

– Хитро, мудрёно придумали, но слушаться-то меня всё равно придётся, хоть я и гостем незваным среди вас считаюсь.

А народ завоёванный ему и говорит, что, мол, мы бы и рады перед тобой головы свои склонить, ведь одна земля хорошо, а две лучше, силы больше и купцу нашенскому будет где разгуляться, да и не под тебя, так под другого рано или поздно пойдём, а он, другой, ещё неизвестно, лучше ли? Да вот правило у нас есть такое, что токмо тот самую высшую власть в нашем царстве-государстве иметь может, кто самому простому и тяжёлому труду изрядную часть жизни посвятил. Хоть горшечником, хоть плотником, да хоть золотарём, но будь добр пяток годков отпахай, жизнь бедного человека чтоб изведать, все тяготы да горести, что его неумолчно гложут. Так что подчиниться мы бы и рады, но супротив закона своего пойти никак не можем.

Не мог узурпатор не признать мудрость закона этого, потому как перед всякой хитроумией трепетал. Молвил он:

– И что же, можете вы мне предложить ваканцию такую, чтобы мне жизнь простого человека на своей шкуре прочуйствовать?

– Как не предложить, выбирай, что хочешь. Хошь – кузнецом, хошь – каменщиком, хошь – плиточником, хошь -жестянщиком иди.

– Ремёсла эти все мне не по нутру, – отвечал узурпатор. – Мне б работёнку такую, чтоб усердствовать поменьше, да власти аметь побольше. По моим, так сказать, наклонностям, расположениям душевным.

Тогда и предложили ему должность контролёра в электричке. Вроде как делать особенно ничего не надо, ходи себе, да билеты проверяй, зато полномочий – хоть отбавляй. Можно шатунов да неслухов высаживать на полустанках да откуп за безбилетный проезд взыскивать. В общем, есть где душеньке деспота разгуляться. Только предупредили его, что жалование у контролёра небольшое. Но успокоили, что, мол, само по себе не беда это, ведь в стране у них такой закон – ничего не продаётся здесь по твёрдой цене, но назначает цену сам покупатель, и ни один продавец не в праве товар ему по желанной стоимости не отпустить. Только, забирая изделие или принимая услугу, нужно прямо в глаза хозяину посмотреть. Так и с жалованием… Труд ведь – тот же товар. Но всё равно, как взглядом начальника не буровь, надбавку вряд ли заполучить удастся. «Одно слово – начальник. Народ оне больно суровый,» – подытожили аборигены.

– И то мудро, – решил тиран и, чтобы дать себе время на размышления, согласился робу поездного ревизора на себя примерить. А сам себе думает:

– Больно сложные, хитросделанные здесь люди. Это с одного боку. А с другого – простые. Мудры они точно змии, да просты точно голуби, ведь всё как есть мне, со всей добротой сердечной выложили. Боюсь, не сладить мне с ними. Пусть они сами как-нибудь, без меня свою жисть справляют. А я могу легко восвояси убраться, ведь я теперь контролёр, мне проезд бесплатный положон.

Так и решил конквистадор сделать – должностью своей воспользоваться, значит. Да не только сам, но и дряки-бряки, и армию всю в поезда погрузить велел, потому как власть получил в свои руки в электричках всё контролировать.

Так и уехала армия Халифа этого в свои палестины нашарамыжку. Провожали её с цветами, как дорогих гостей, а встречали на родной земле с фанфарами, ведь никто из славных полководцев прошлого: ни Тамерлан, ни Вильгельм, ни Искандер – не добивался в завоёванных странах такой великой почести, чтобы самый простой человек из народа, работяга: кузнец, жестянщик, каменщик или плиточник – их бы за своего, равного себе по положению, посчитал.

7. Автобус «Безымянный»

Было мокрое чёрное утро московского января. Время, когда кажется, что ничего кроме слякоти, тьмы, холода и грохота проезжающих большегрузов никогда и не существовало. Я стоял в толпе сонных горожан на остановке Бутаково, на Ленинградском шоссе. Все прятались под козырьком от снега с дождём и брызг проезжающих машин. Сквозь ряды запотевших очков мерцали огни автомобильных фар. У каждого на уме была своя тоска. У кого-то по жизни, которая была, у кого-то по жизни, которой никогда не было и, скорее всего, не будет. Я высматривал 817-й автобус до Планерной, который всё никак не появлялся.

Моя же собственная тоска заключалась в том, что есть такие особенные мысли, которые я думаю для одного человека, а есть предназначенные другого и для третьего. И что вот если не будет этих людей рядом, значит не будет и мыслей, которые я для них думаю, а не имея этих особенных мыслей, я растворюсь в этой январской московской грязи окончательно. Как и все, я всматривался в темноту. Есть в этом что-то архаичное. Такой была первая молитва древнего человека – смотреть в темноту и ждать. И ещё в этой темноте мы как будто пытаемся разглядеть и себя, разрежет ли её фарами наш внутренний свет, который мы, также подобно человеку прошлого, с превеликим трудом пытаемся поддерживать и ночью, и днём, защищая от дождей и ветров. Каждый из нас где-то в детстве, когда мир был более настоящим, стоял на такой остановке ночью и всматривался в густой мрак, а значит имеет такой молитвенный опыт.

И вот неожиданно к станции подъехал странный автобус. Не было на нем ни электрических букв, ни табличек с названием пункта назначения, словом, это был просто автобус. Автобус, в котором как будто не было никакого смысла. Он просто ехал куда-то. Могло быть и так, что маршрут его не имел ни начала, ни конца. Стекла его были покрыты какой-то несмываемой грязью, давно въевшейся, так что не было понятно, что за люди сидят внутри. Только тучную фигуру водителя можно было с трудом различить сквозь снег, дождь и мутное лобовое стекло.

Мне нужно было на Планерную… 817-й куда-то запропастился. Кто-то так же, как и я, в сомнениях дёрнулся к дверям.

– Куда едет этот автобус? – задал я этим людям пугающий своей конкретностью вопрос, но они только пожали плечами и остановились, видимо, оттого, что мои слова вырвали их из гипнотического оцепенения и помогли осознать всю рискованность предприятия. Ведь может быть и так, что автобус этот, как уловитель потерянных, сомневающихся, нетвёрдых в выбранном жизненном пути душ, специально курсирует по ночной и предутренней Москве, чтобы своим неожиданным появлением смущать их, как Дьявол смущает грешников, и, завладев ими, как добычей, отправиться в свои чертоги. Может быть, Он и сидит за рулём?

Но если отбросить мистику и начать рассуждать здраво, то, в сущности, что я теряю, если окажусь внутри? Я опоздаю на работу, лишусь её, буду искать новую и не найду, меня посетит уныние, а вместе с ним все человеческие пороки, я окончательно маргинализируюсь и буду питаться голубиными батонами за двеннадцать рублей.

Что ж, если это и возможно, моя жизнь должна круто поменяться или нет? Что изменится тогда?

Тогда N, которая не читает моих писем и не вскрывает моих посылок, так и не будет их читать и вскрывать. Когда я в очередной раз кого-то полюблю, я снова поеду в деревню, а если снова встречу военкома в очереди за мороженым, обязательно ему улыбнусь. На меня так и будут заводить уголовные дела примерно раз в год, а когда я буду приходить по повестке в райотдел милиции, всякий раз будет оказываться, что следователь в отпуске и о происшествии благополучно забыли. Чтобы расстаться с человеком по-хорошему, я буду пытаться сначала его полюбить, и потому всё равно не расстанусь, как не пущусь ни в какое путешествие, потому как не может путешествовать тот, у кого есть три дома, хоть ни один из них ему и не принадлежит. Возможно, я перестану писать, но люди как думали, так и будут думать, что я просто выставлял на всеобщее обозрение чужие тексты. Кондуктор в метро, где я всегда прохожу без билета, пробегая для очищения души через открытые створки турникетов вслед за священниками и раввинами, так и не увидит меня, гордо предъявляющего проездной. Я как раньше буду читать этикетки товаров на витринах, чтобы отвлечься от мрачных мыслей. Как и раньше те, кому я подаю милостыню, будут богаче, чем я. Из-за моего потрёпанного пальто в кафе меня будут встречать словами: «Здесь вам не зал ожидания». Как и раньше те, кто умер, будут сниться мне молодыми, а молодые и жизнерадостные – мёртвыми.

«Не так-то много я и потеряю, если автобус этот идёт не до Планерной, как мне надо, а куда-то по другому адресу. По большому счёту ничего в моей жизни не изменится, если я уеду этим мокрым чёрным январским утром куда-то неизвестно куда», – подумал я и шагнул в призывно и широко распахнутые двери.