Жил на свете кот, который умел читать слово «сметана». Если не было на банке с майонезом написано «со сметаной», он к плошке даже не подходил. Никак его было не провести. Долго дивились на него хозяева, да однажды решили, что хорошо бы невидаль эту по телевиденью показать. Ведь учёных зверей раньше только в сказках живописали, а тут на тебе – умный кот, умеющий этикетки читать, да ещё и в наш беспощадный ко всему таинственному век. Телешаманы, конечно, сразу согласились кота публике представить, да не как-нибудь, а с ходу в вечернем эфире. Привели его в студию и говорят:

– А таперь, дражайшие телезрители, пред ваши очи предстанет учёный кот. Он без труда отличит кильку от шпрот. И уж точно никогда не перепутает майонез со сметаной.

Поднесли к нему две банки, чтоб он их рассмотрел как следует, да по разным углам шалмана поставили. Кот, конечно, к банке со сметаной подошёл и лапой бить по ней начал, ко всеобщему изумлению. Быстро слава его дошла до мужей-академиков, волхвов от науки. Заинтересовались ученые эдакой небывальщиной. Стало им любопытно невмочь, в чём же здесь подвох кроется. Стали они Ваську исследовать. И так, и эдак его искушать, мож, не феномень это никакая, а шельмовство обычное. Начали с того, что ярлыки разных расцветок и фасонов на банку наклеивали. Но не сбило это с толку усатого – узнаёт сметану шишига, как туман ни напускай. Тогда решили слово майонез и сметана по-арабски и на фарси написать. Вот тогда-то и запутался пушистик. Не знал, к какой банке подступиться. То к одной подойдёт, то другую лизнёт. Ну значит точно по-басурмански скотина не маракует, только родной русский язык знаёт бестия. Стали допытываться у хозяев, учили ли азбуке, аль с рожденья хвостатый – грамотей. Те объясняют, что с самого измальства, как молоко лакать начал, так уже и алфавит разумел. Стали выяснять родословную. Оказалось, что отцом Васькиным был кот, которого звали Иван, а его отца звали тоже Василий, и что он у главного редактора Литературной газеты жил. Тот ему стихи читал плохие и хорошие, и после хороших сметану давал, а после плохих – майонез. Такое вот воспитание. Так научился котейка тот настоящую поэзию от обычных рифмованных поделок отличать. Редактор же со временем вконец разленился: сам ничего не решал, только стихотворения вслух читал и после одобрения усача немедля в печать отправлял.

Решили и нашего Василия Иваныча проверить, не передался ли ему литературный вкус от деда, ведь Дарвин Карлос-то свою теорию только расхваливал, да Ламарку Ивану, предтече своему, ничего возразить-то по сути не смел в той его мысли, что всякая жизнь к совершенству стремится и что от енто стремление, если уж очень оно могуче, самый геном на новый лад может перековать. Выбрали профессора стихи самые лучшие и начали котофею их начитывать. Прочли ему Клюева – молчит. Простонали Гумилёва – молчит. Отчеканили Маяковского – молчит, даже не мурлычет. Ну, думают, видно правду в народе говорят – на детях и внуках природа отдыхает. Нет у Васьки нюха литературного. Великих поэтов не признаёт. Решили напоследок счастье попытать – Мандельштама продекламировали, а Василий Иваныч возьми, да книжку когтями своими изорви, и сидит с довольной мордой, будто умное что сказал.

– Что ж ты, собакин сын, делаешь, – говорят ему чертознаи. – Кто ж тебя научил с книжками так обращаться?

Тут кот и заговорил человечьим голосом:

– От собакиных детей слышу!

Сначала было удивились, да скоро возмущаться стали академики:

– Что ж ты, ерохвост, виду сразу не подал, что разговаривать умеешь? Мы тебя и так и ентак обследуем, время на тебя тратим драгоценное. Мы б давно могли пить мёртвую да баб хороводить, коли б ты нам всё сразу выложил как на духу.

Отвечал им котейка так:

– Долго я думал, говорить вам аль нет, да вот, как видите, не сдержался, так что слушайте теперь. Что ж вы, сыны ехиднины, идолы лешачьи, для своих акспериментов сметану-то самую плохую покупаете, за двухгрошевик, хотя я своими глазами видел, что есть другая за пятак? Вы ж небось Евтушенко читать не станете, коли на полке Бродский или что другое амеется. А я что ж, для вас – скотина, второй сорт, так, сбоку-припёку?

Ахнули тут академики да со стульев попадали. Решили, что это всё наваждение, привиделось им невесть что. Не бывает такого, чтоб зверюга в таких тонкостях жисть понимала да грамоте чтоб знала настолько, чтоб речь человеческую смекать. Уволились все из академиев своих, потому как решили, что наука бессильна в тайны бытия на всю глубину проникнуть, сильно пошатнулась картина мира их. Вспомнили она слова Маркса, что наука – только служанка капитала, да не боле того. Перестали они Гегеля с Кантом почитать, да вокруг Кота премудрого своего рода культ устроили. Вопросы ему стали задавать житейского свойства, да ещё больше философического. Как, спрашивают, мир возник, от курицы аль от яйца? А кот над ними издевается только, первое, что на ум взбредёт, выдаёт:

– И ни от курицы, и не от яйца, да от Липецка и Ельца.

Саддукеи его опять пытают:

– Есть ли жизнь после смерти?

А он опять за своё:

– Какая ж то жисть, когда на тебе каждый божий день в отхожее место ездят черти?

– Что будет, если при растущем предложении внезапно уменьшится спрос?

Котейка на то отвечает:

– Не все ли равно, лишь бы хер на лбу не пророс.

Спрашивают книжники:

– Связаны ли язык и мышление?

Снова разит словом Васька:

– Вестимо, связано. Примерно как сортир и пищеварение.

А академики всё записывают, будто это мудрости какие несусветные, всё в одну большую книгу, да коту, точно пророку своему, во всём подражают. Встали они на четвереньки, усы себе длинные поотрастили да едят теперь только с миски и языком, думают, что мудрость можно так заполучить, если к природе снова обратиться да припасть всем нутром.

Одичали совсем академики, дерутся друг с другом да писают по углам. Тяжело коту с ними стало, сгрёб он их в охапку, положил в мешок да на птичий рынок, что в Москве, на Большой Калитниковской, отнёс. Стоит и рекламирует. Мол, хороши зверушки, Гегеля с Марксом чтут, только по углам ссут. Будет вам от них прок, только успевай убирать шерсти клок.

Продал он их бабам, что мужика давно не амели, каждого по червонцу, да и уехал в деревню с пустым мешком да со звонкой монетой в мошне. Туда, где сметана хоть и без этикетки, да зато по Есенински ароматная, да не хуже Хлебникова на вкус.

9

С понедельника по пятницу, кроме вторника,
был Лев Семёнович в местном ЖЭКе за дворника.

В понедельник подметал лепестки диких роз,
добавляя их в сок из пойманных девичьих слёз.

Во вторник бродил по пустынным местам.
Заунывно читал свои песни трущобным псам.

В среду гладил метлой листву
и молился воронам, котам и седому кусту.

В четверг обходил все подвалы и крыши,
слушал, как в сумраке шепчутся серые мыши.

В пятый день летал по двору на картонных крыльях
и ковчег лепил из дождя и дорожной пыли.

В субботу входил в электричку и ехал туда,
где из каждого камня струится живая вода.

В воскресенье сидел на кухне и ел мацу.
Звонил старой матери и чуть живому отцу.

Были в Льва Семёновича все влюблены —
от женщины управдома до бывшей жены.

Но потом разбежались все кто куда —
управдом в Тель-Авив, супруга в Баэр-шева.

И остался один Лев Семёнович, как латыш.
Поначалу слонялся без дела среди ржавых крыш.

Но потом ушёл с головой в послушание дворника
и трудился все будни дни напролёт, кроме вторника.

10. Травы Аравии

«Не наступит судный час, пока земля арабов вновь не покроется зеленью и реками».

Пророк Мохаммед собирал гербарий во время войны, растения и цветы прифронтовой полосы, и писал аяты на листьях финиковых пальм, аравийского жасмина, ладанника, коммифоры, кордии абиссинской, на побегах кустов Атиля и Христовых терний. И не беда, что сам он её и затеял, ведь у обитателей Острова Арабов выбор в те времена был лишь между двух джинов – голодом и войной, и, конечно, выбор от века всегда падал на последнего.

Древние арабы считали, что земля сродни листу бумаги, который мерно движется среди звезд, и лишь горы, стоящие по его краям, удерживают его в равновесии, не позволяют ему свернуться и быть унесённым космической бурей подобно перекати-полю. В последние времена, по их поверьям, горы растают и лист этот, увлекаемый круговоротом космического ветра, будет затянут в черноту и мрак небытия. Может быть, поэтому арабы, когда произносили клятву, говорили: «Клянусь горой».

На склонах этих гор, на краю Аравии, которая была для здешних насельников всей землей, и воспитывался в приёмной семье кочевников юный Мохаммед. Отец его умер на караванной дороге, мать, желая для своего сына лучшей участи, чем участь бедняка в торговом городе, отдала сына на воспитание кочевникам и вскоре также умерла в пути. «Я был сиротой», – так коротко описывал сам Мохаммед свои детство и юность.

Весной, после обильных зимних дождей, степные предгорья, где кочевало племя Бану Саад, воспитанником которого стал Мохаммед, на несколько месяцев покрывались многочисленными буйными цветами и травами, порой в рост человека. Это и был земной рай и для людей, и для животных этого запрятанного от людских глаз, окруженного с трёх сторон солёными морями и с четырёх – безжизненными пустынями потаённого края, о существовании которого мало кто подозревал. Здесь паслись стада газелей и бегали дикие ослы, сердитые и воинственные. Подобно овце блеяла дрофа.

Нарушали это благоденствие лишь джинны и гули – невидимые чудовища двадцатиметрового роста, женщины с бесчисленными сосками, в каждый из которых впился не менее уродливый детёныш. Единственным занятием этих гигантов, плодов последнего сближения Земли и Луны, было мучить людей, приносить им всяческие страдания. Однако, если вдуматься, образы джиннов есть ни что иное, как образы самой природы – коварной и жестокой, не прощающей ни кочевнику, ни торговцу, отправляющемуся со своими караванами в далёкие странствия, ни единой ошибки.

В каждой деревне, в каждом оазисе здесь был свой пророк. Но настали времена, когда богатство стало цениться больше, чем душевная чистота, а богатым здесь можно было только родиться. Как ни старался бедняк, как ни трудился он денно и нощно, всё же не мог он добиться желаемого положения, сравняться или хотя бы отдалённо приблизиться по своему состоянию к племени курайшитов, захватившему в свои руки всю международную торговлю. Курайшиты презирали бедняков, а бедняки тем более презирали себя, не чувствуя на себе благословения высших сил. В эти-то времена Великого отсутствия надежды и родился Мохаммед.

Он складывал откровения, полученные от Господа и записанные его учениками на листьях и травах, без всякого порядка в деревянный ящик. Сам он был неграмотен и был знаком с философией и различными религиозными учениями лишь по рассказам бродячих христиан-проповедников, чьи бессвязные, сбивчивые, резкие речи, похожие на исступление сумасшедших, привлекали на базарных площадях больше зрителей, чем выступления поэтов и дервишей-факиров.

Когда-то его звали куцым и припадочным и бросали комья грязи ему вослед. Теперь же, после многих лет тайной и явной проповеди и исхода из родной Мекки, у него был свой народ – умма, многочисленный, как стаи перелётных птиц, как стада диких антилоп, пасущихся в бескрайних пустынях Азии.

Семьдесят городов, лежащих на Пути Благовоний, предстояло завоевать ему – от зелёных долин Йемена, до поросших верблюжьей колючкой пустошей Сирии. Завоевать и сделать их жителей разноплеменных, враждующих даже внутри крепостей кланов, строящих каждый свою башню (собственность неба) внутри городских стен, единым народом, большой уммой, каждый из членов которой принесет клятву перед всеми членами общины не воровать, не лгать, не убивать новорождённых девочек и ничем – ни словом, ни делом – не задевать единоверцев, чтобы даже женщина могла пройти в одиночку путь от Мекки до оазиса Ясриб и не быть кем-то обиженной в пути. Он звал людей в новый мир, в котором нет племенной и родовой вражды, мир так же открытый для познания и путешествий, как уста райских невест-гурий открыты для поцелуев.

Тринадцать лет Мохаммед проповедовал мир, но приходит пора и войне, потому как, чтобы родилась в мире новая жизнь, сдвигаются тектонические плиты и извергаются вулканы, а чтобы сменилась эпоха в истории, должны прийти в движение народы и покачнуться троны.

В начале войны у него не было походного шатра, только кожаная подстилка, на одной половине которой он с женой спал, закутавшись в зеленый плащ, а на другой – она месила лепешки. Она месила, а он сидел и ждал откровения.

– Как отличить пророчество от обычного сна? – спросили его. Ведь сейчас мы ищем сражения с мекканцами, которых вдвое больше, чем нас, но не лучше ли повернуть назад? – Сон – это просто движение колосьев на ветру, пророчество же подобно голубю, с которым посылают добрую весть. Если вы получите откровение, то никогда не спутаете его ни с чем, как вряд ли не заметите, если вам доведется подняться в небеса на крыльях, – ответил Мохаммед.

И вот в ночь перед битвой при Бадре, в месте, куда, повинуясь озарению, он двинул своих воинов-гази, ему снится сон, как лошади мекканцев, скелеты их лошадей скачут по пустыне, обтянутые ошмётками мяса, но всадники не гордо восседают на них, но их головы и ноги торчат между костями грудных клеток скакунов, будто они попали в капкан. И бегут эти кони в сторону Мекки, откуда Мохаммед был изгнан, а пустыня вокруг них горит, точно состоит она не из песка, а покрыта густым лесом, так высоко в небо поднимаются столбы пламени.

Когда записывали это его прорицание, как обычно замолк ветер и не колыхнулась ни одна травинка.

В этой битве войско Мохаммеда одержало верх. Он повелел засыпать все колодцы в округе и выстроить армию вокруг главного источника, из которого сами мусульмане черпали воду. Вступившие в бой язычники-мекканцы уже в начале сражения испытывали жажду, а под конец стремились уже не победить, а лишь прорваться к роднику, возле которого их нещадно рубили воины чистой веры. Но никакого Джихада не случилось. Воевать больше не пришлось.

Когда происходил штурм главной крепости оазиса Таиф, тысячи верных ему гази штурмовали стены, Мохаммед же, следуя указанию, что получил во время вещего сна, прошелся по всему периметру твердыни, подёргал все двери башен, и нашел одну незапертой, и через неё вошёл в город.

Ключ от ворот следующего города Табук он купил за мелкую монету на барахолке, располагавшейся подле её стен.

Там же он нашел книгу Птолемея и попросил прочитать ему её. Оказывается, земля круглая… Выходит так, что, куда бы я ни шел, я иду домой и самая дальняя страна – это моя собственная, и самая дальняя мечеть – это та, в которой молюсь, так что пусть дорога, по которой я иду, зовётся улицей Отдалённой Мечети, идя по которой и подчиняя мир воле Всевышнего, я приду домой.

Но если можно совершить кругосветное путешествие в пространстве, то, может быть, если быть смелым и не держаться берега, можно совершить его и во времени и, опоясав сферу своей судьбы, снова вернуться в те счастливые времена, когда я с племенем Бану Саад пас лошадей на склонах гор, где трава выше человеческого роста? И назвал он дорогу времени, по которой идёт, улицей Безмятежных Дней, потому как надеялся вернуться туда, откуда пришёл.

Третий же город – Хайбар, он завоевал так: отправил в него гонца, который стал перечислять все те случаи, когда архангел Джибриль, посланник и правая рука Господа, посещал Мохаммеда. Сначала он перечислил, сколько раз он нисходил к остальным пророкам: к Адаму и Хавве – двенадцать раз, к Идрису – четыре раза, к Ибрахиму – сорок два раза, к Мусе – четыреста раз, к Исе – десять раз, Мохаммеда же Джибриль посетил двадцать четыре тысячи раз. После этого посол подробнейшим образом описал первое и второе посещение, на третьем же толпа до того крайне заинтересованных слушателей заснула, а после пробуждения в соответствии с мусульманским запретом будить спящих, пленена.

Остальные же города Острова Арабов подчинились сами собой, видя мощь войска пророка и бесполезность сопротивления. Много было в них христиан (насара) и иудеев (яхуди). Внимательно выслушивая проповедников, они не сразу могли взять в толк, что же они должны принять? В чём отличие религии Мохаммеда от их веры? Он призывает совершать намаз, платить закят и говорить людям прекрасное, но и наши учителя проповедуют то же. Но может сама его личность должна быть нам чуждой, и мы должны скрипя сердцем впустить её в себя? Да, Мохаммед никогда не скрывал своей любви к женской красоте, но ведь и богом он себя никогда не называл, поэтому его и нельзя ровнять с Христом. И никто из проповедников не мог разрешить этих сомнений. И тогда к насара и яхуди обращался сам Мохаммед и говорил: – Считая, что человек подобен Богу и сотворён по образу его, насара и яхуди поклоняются человеку, а не богу и возвеличивают себя над всеми другими живыми существами. Но человек, в сущности, ничем не отличается от верблюда или осла, кроме того, что имеет чрезвычайно высокое самомнение. Он разве что самую малость умнее, но вряд ли эта разница будет заметна, если встанет рядом с божественной мудростью. Вы возвеличиваете человека, себя самих, тем самым думаете, что познаёте бога. В этом ваша ошибка и разница между нами.

Ровно сто лет после смерти своего пророка его последователи будут расширять халифат и дойдут до западных провинций Китая и южных границ Франции. Иначе как чудом не назовут это внезапное Расширение. Секрет же его прост: первый и последний раз в истории пророк стал политиком и создал государство, которое учит людей стремиться к раю на небе, но в то же время стремится построить его на земле. Мало в чём халифы преступили оставленные Мохаммедом заветы, разве что в самой малости. Да, они уже не бедны, но всё же исправно платят закят – налог в пользу бедных. Но где же радость от того, что вся Азия оказалась в лоне истины и под их властью? Может жизнь была полна, когда Абу Бакр, первый халиф, не оставил после себя никакого имущества, кроме поношенной одежды и старого верблюда, а второй халиф Омар не имел и этого и спал на ступенях мечети, при том, что через его руки проходили все богатства мира? Но ведь и мы когда-то не имели ничего, однако мы здесь, а значит одной нищеты для счастья нам было мало. И тогда вспомнят, и запишут слова Мохаммеда: «Слушайте Господа и повинуйтесь его воле. Может быть, вы будете счастливы». Неужели господь не всемогущ, неужели ему подвластно всё, но только не счастье человека? Оставлен этот вопрос был до поры без ответа, ведь пока не доказал математик Лейбниц, что мы живём в лучшем из миров, и не вывел другой русский пророк, Достоевский, своей формулы, рассеивающей последние сомнения: «человеку для счастья нужно столько же счастья, сколько и несчастья».

Распространялась и далее по земле новая вера. Есть теперь мечеть за полярным кругом и в Австралии, только нет мечетей и даже памятных знаков на тех местах, где молился со своими первыми последователями, с теми, кто поверил ему, когда он был ещё беден и презираем курейшитами, сам Мохаммед. Разрушены мавзолеи, и мечети его Родины – Мекки и города, где он умер – Медины, как разрушен и Иерусалим времён Христа. Разрушены его дома в этих городах и дом первой и любимой его жены – Хадиджи. Сделали это не рыцари-крестоносцы и не ромеи, а сами мусульмане, движимые убеждением, что всякое преклонение перед вещью есть идолопоклонство. И воздвигли они на этих местах башни (собственность неба) уже из стекла, так что и земле той, на которой стояли знаковые постройки, не может поклониться паломник-хаджи. На месте же немногих сражений построены скоростные магистрали с плотным потоком машин, таким, что не может остановиться там автомобиль, дабы почтить память погибших в этих боях.

Всё же вернулся Мохаммед туда, откуда пришел: родился он сиротой и сиротой спустя тринадцать веков стал. Не помнят больше камни его присутствия на земле. Не напоминают места, где проходила его жизнь, хоть чем-то тот мир, в котором происходила история его жизни. Там, где был его небольшой дом, во дворе которого он спал, закутавшись в зелёный плащ, стоят многоэтажные отели, а там, где происходили эпохальные битвы, шумят автомобильные трассы.

Помнит Мохаммеда только трава на склонах гор, весной вырастающая выше человеческого роста, где он пас верблюдов и лошадей с племенем Бану Саад. Та трава, которая, как гласит пророчество, однажды покроет всю аравийскую пустыню. Но настанет этот час не скоро, и уж тем более никому не известно когда, а потому не стоит о нём и думать.