Замечтался о тебе,
Загулялся я в тебе
И забыл свои перчатки,
С месяцем играя в прятки,
в утреннем весеннем сне.

Подобрал их билетёр,
Пышноусый билетёр,
И перчатками моими —
Шутовскими, шерстяными,
Окна мутные протёр.

И в окне увидел снег,
И увидел он сквозь снег,
Где-то за рекой Фонтанкой,
За Фонтанкой-куртизанкой,
С черноокою цыганкой
Плыл по небу человек.

Из кармана три рубля,
Три серебряных рубля,
Пока к сердцу прижимала,
Из кармана вынимала
Та цыганка втихаря.

На земле городовой
Ждал её городовой,
Чтоб цыганку-иностранку,
Черноокую беглянку,
Закандалить и в конвой,
До сибирских мест конвой

Как увидела его,
Рассердитого его,
То влюбленному в полёте,
По-над Мойкою в полёте,
Молвит тихо: «Ты чего?

Да отдам я три рубля!
Три серебряных рубля.
Только ты меня возьми,
В жёны глупую возьми,
Улетим за город вместе —
Ты жених, а я невеста,
В рощи, степи и поля,
Там, где талая земля.

Там под небом табор мой,
Там воюет лес с травой,
Дружит месяц со звездой.
Улетим от станового,
От того городового,
Улетим со мной домой»

Он сказал: «Да будет так,
Я возьму тебя за так.
Не нужны мне три рубля,
Три серебряных рубля.
Я в любви совсем простак,
Буду я твоим и так.»

И ветвистыми руками,
И весенними лесами,
И колодцами-дворами,
Деревянными церквами,
И морскими берегами
Сплёлся он с её руками.
Полетел, куда цыганка,
Черноокая беглянка,
Устремилась со снегами.

А внизу, в телеге старой,
Весь промокший и усталый
На коробках я лежал,
Взглядом пару провожал.

Как небесная карета,
Как хвостатая комета,
Пролетали в вышине,
В синей неба глубине.

Вот тогда-то я, поверишь?
Только вряд ли ты поверишь,
Птиц считая в бороде,
Замечтался о тебе.

12. Красная невесомость

Часть 1. Просветы в облаках

Никогда народ лыгъоравэтльтатов, называемый нами чукчами, что на их собственном языке означает всего лишь «имеющий оленя», не подчинялся Солнечному владыке – русскому царю. Хоть и рисовали Чукотку на карте Российской империи, но в своде её законов было уклончиво написано, что народ сей «не вполне покорён», а «ясак платит, сколько сам того пожелает». Много лет пытались тангитане, как называли здесь всех европейцев, люди «в железной одежде, с железными глазами и с усами как у моржей», подчинить себе здешних аборигенов, да как это сделаешь, если никаким начальникам повиноваться чукчи были не приучены, каждое племя принимало решение о переходе под руку русского государя отдельно; воевод же, приходящим по их душу, всегда обнадёживали, говоря: «Да, да», а когда возвращались те уже за ясаком, то строили оленеводы из себя дураков, не понимающих, чего, собственно, пришельцы от них хотят. Мол, это на соседней стоянке вам, верно, что-то обещали. А как их, дикарей, друг от друга отличишь, если на лицо все одинаково страшны да кочуют со стадами, спасаясь от тундрового комара и овода то туда, то сюда. Может, так и сложился анекдотичный образ чукчей как народа глупого, хотя строить из себя олуха царя небесного дорогого стоит.

Однако же то, что не способны были взять силой посланцы царские да изобрести чернильные души – чиновники, то способен устроить живой и текучий ум торговца. Заметили дельцы, что чукчи на мёртвую воду, на чай и на табак – товары, бессмысленные и вредные, сильно падки. Быстро они к ним пристрастие приобретают, а уж с сизыми носами купцу легче общаться – выменивали они у аборигенов ценные меха на бутылку, пачку чая, махорки или на сахарную голову. Не скупились они отдавать всё это в долг до следующего лета, таким образом ещё глубже загоняя тамошних насельников в тяжкую неволю. Так вот и завоёвывались постепенно русскими и американскими промышленниками лыгъоравэтльтаты, когда-то смелые и искусные воины, так и не покорённые ни одним войском. Единственное, в чём они были тверды – это в своём древнем суеверии, запрещавшем им обменивать на любые блага этого мира живых оленей. Оленину – пожалуйста, но живой олень не может быть предметом торга, как не может быть им и сам лыгъоравэтльтат – единственное, с их точки зрения, существо достойное называться человеком.

Не придали значения на Чукотке вестям о Первой мировой войне, да только прочувствовали её на себе, так как тангитанин, белый человек, всё больше рыбы и нерп стал вылавливать в омывающих тундру морях, а значит всё меньше добычи доставалось чукчам. Вымершие от голода и верного его спутника, болезни, малооленные семьи, издавна селившиеся на стойбище, которое так и называлось Гытъэвык, по-русски – Голодным, стали делом настолько привычным, что никто не обращал на это никакого внимания.

Потом пришла тревожная весть из Петропавловска, что в главном стойбище Солнечного владыки, Петрограде, произошла революция, скинул его, стало быть, с золочёного стула народ. Покачали головами чукчи, пожалели тангитанов. Мы-то, дескать, привыкли обходиться без господ, а вы-то как будете, когда своим умом не жили никогда?

Засуетились местечковые Магелланы и Афанасии Никитины, решили, что вот сейчас из купцов и рыбопромышленников в князья выбьются, а может и, чем чёрт не шутит, под американцев пойдут, станут наместниками Чукотки: летом будут рыбу ловить да залежи золота разведывать, а на зиму отбывать в Сан-Франциско, «на воды», потягивать «Голубую луну» или «Эвиэйшн» и слушать регтаймы в уличных кафе.

Наступил Первомай. Впервые отважилась пройти с транспарантом по главной и единственной улице поста Ново-Мариинск анадырская беднота. На парусинового, а вовсе не красного цвета, как в таких случаях полагается, растяжке чёрной краской был нанесён лозунг: «Вся власть трудовому народу и туземцам». Зашевелилась тревога в сердце анадырских верховодов, точно корешки в весенней земле, а вслед за этим, предворяя неладное, и лёд вскрылся в анадырском лимане, предвещая появление новых людей, во множестве приезжающих и уезжающих с Чукотки в течение здешнего короткого лета, райского времени, когда мягкое, озаряющее землю точно звёздным светом солнце день и ночь не сходит с небосклона, а тундра, в которой точно туманы пасутся стада оленей, покрывается цветами и морошкой.

А потом произошёл октябрьский переворот, возглавляемый, как рассказывали чукчам американцы, русскими – адвокатом Лениным и журналистом Троцким. Были они членами какого-то Великанского племени. Подумали чукчи так потому, что называло это племя себя, по словам тех же американцев, большевиками, а просто так такие имена племена себе не берут.

И вот в 1919-м году на Чукотку на последнем в году пароходе плыл Михаил Мандриков, чтобы установить здесь, на самом дальнем и печальном островке обитаемого мира, навечно Советскую власть.

Плыл он и вспоминал свою жизнь. Вспоминал, как пришёл в Революцию. Кажется, произошло это совершенно случайно, но именно так Революция и стала его частью него самого.

Мы думаем, что управляем нашей жизнью, ведь всегда стараемся поступать разумно, взвешивать все «за» и «против» и только потом совершать некий шаг. Но есть в судьбах человечества место и безумию. Безумие это сродни редким просветам, кусочкам синевы в тяжёлом свинцовом зимнем небе. Если бы не было их, то не было бы и крутых поворотов, вносящих в наше до того степенное существование новые смыслы и цели, которые и составляют невидимую ткань бытия. Возможно, так Бог, отмененный Революцией, в обычное время отдающий мир во владение людям, вмешивается в дела человеческие, вносит в них свою правку, как учитель рисования делает пару мазков на холсте ученика и тем самым выправляет картину, делает зримым, рельефным её изначальный замысел.

Вот так и жизнь Михаила Мандрикова могла бы быть самой обычной, но куски небесной дали, случайности, мазки Бога, часто направляли его на неизведанные и опасные пути.

Подобно многим молодым людям, в те времена рано вступавшим в период взрослости, в первой своей политической акции поучаствовал он в шестнадцать лет. Он был должен небольшую сумму своему другу, члену какой-то запрещённой организации, цели которой он не до конца понимал. Знал только, что борются они ни много ни мало, а сразу и безостановочно за Всемирное Восстание, за свержение с тронов всех без исключения царей и ограбление всех, как они сами выражались, «буржуинов». И вот однажды друг этот предложил Мише поучаствовать в одном, как он сам выразился, «предприятии».

– Что ж, предприятие – звучит солидно, – ответил Мандриков. – А что надо делать?

– Ничего серьёзного. Мы хотим немного попугать наше местное буржуинство. Расшевелить его, так сказать. Посмотреть, на что оно вообще способно, трон под царём-батюшкой пошатать, а заодно и народ немного встряхнуть. Но ты не думай, ничего серьёзного.

– А я и не думаю. Говори, что делать надо, – твёрдо сказал Михаил, в уме уже прикинув, что отказываться ему, в общем-то, не с руки, потому как в этом случае ему могут припомнить должок, а необходимыми средствами он ещё неизвестно когда обзаведётся.

Дело, вопреки устрашающей интерлюдии, было не слишком рискованным: надо было ходить по главной улице родного для Михаила местечка Горы, где оба товарища тогда учились, и продавать пряники с расхожим в те годы воззванием «Мир – хижинам, война – дворцам». Согласился Миша, думая, что если и поймает околоточный, то нетрудно ему будет сыграть из себя неграмотного, мол, хозяин сказал продавать, а что на пряниках написано – не моего ума дело.

Поймали его с этими пряниками, да выяснилось, что студент, а потому неучем быть он никак не может. Ссылки и каторги он тогда избежал, и лишь был исключён из училища, и позже даже восстановлен. Потом была работа слесарем на вагоноремонтном заводе, армия и снова работа на судостроительных верфях. И здесь его снова засосала революционная жизнь, ведь что ещё делать рабочему, неженатому, как ни собираться вечерами в подвальной комнате закусочной и за чашкой копеечного чая ни обсуждать труды Маркса и Плеханова? Так и зазвали его снова в дело, на этот раз на демонстрацию. Надеялся он, что и в этот раз избежит последствий. Придумал для отвода глаз есть булку. Дескать, не революционер никакой, а просто обыватель, охотник до хлеба и зрелищ.

Но не посмотрели на декорацию эту, потому как хватали, как обычно, всех подряд. Кто без креста – били жестоко и сажали под арест до суда, кто с крестом, а Мандриков был с крестом, с теми обращались чуть ласковее, но их также ждал арест и суд с последующей тюрьмой или высылкой. Из-под ареста он сбежал, потому как знал, что главное – это уверенная походка. Когда идёшь уверенно, шагом не заключенного, но начальника, то даже на тюремную робу твою не посмотрят. Увидел он во время работы во дворе, как отворились ворота, чтобы пропустить новоприбывших, и вышел через них, будто так и положено. Караульный только краем глаза это виде и подумал, что и впрямь начальник погулять выйти решил, так и пропустил арестанта, несмотря на то что каждый день, заступая на службу, читал памятку под названием: «Держи ухо востро». Теперь, после побега, к обычной жизни возврата уже не было. Побывал Мандриков недолго у отца в Горах и по рекомендации могилёвского комитета РСДРП по поддельным документам выехал на Дальний Восток, где работали два его брата. И снова работа на судоремонтном заводе. И снова аресты и побеги. И вот осенью 1919-го года, когда на подпольном собрании владивостокского актива партии обсуждался вопрос, кто поедет на Чукотку поднимать туземцев и рабочих против колчаковской администрации, он вызвался первым. Хоть и сомневался он в затеянном, да больше бежать ему было некуда.

Отправился он на край мира, чтобы рассказать и указать живущим там людям на новое небо и новую землю, будучи тридцати лет от роду, как и пророк из Назарета в начале своей проповеди. Плыл он исполнить волю, но только не Божью, а ту, которую несколько человек назвали Народной.

Мне думается, что мы не всегда правильно смотрим на восшествие Христа на Голгофу и его последующие крестные муки. Спаситель представляется нам уже в своём божественном величии – основателем самой известной в мире религии с миллиардами последователей и сотнями тысяч богатых храмов. Но всё было не так. Это был одинокий, мало кому известный бродяга с горсткой таких же бродяг-последователей, основатель не церкви, но маленькой, гонимой всеми секты, не добившийся в жизни и тысячной доли того признания, которое имели саддукеи и книжники. Не Единственный в своём роде, но один из многих, кто брал на себя смелость назвать себя пророком. Возможно, вовсе и не сын Божий. По крайней мере, так легче представить нам его страдания, страдания так и не услышанного никем человека, шедшего под палящим солнцем по пыльной дороге с крестом на плечах, выслушивавшего попрёки и оскорбления и казнённого позорной казнью, предназначенной для рабов. Так он становится ближе к нам, потому что такова и наша участь – быть безгласыми, никем не узнанными.

Таким был и Михаил Мандриков, только не создателем, но рядовым членом маленькой секты большевиков, на которую тогда, осенью в 1919-го года, теснимую со всех сторон добровольческой армией бывших дворян и офицеров и армиями двадцати стран стервятников-интервентов, никто не поставил бы и рубля.

И вот плыл он, вглядываясь в далёкий, негостеприимный, казавшийся безжизненным берег, в серую полоску суши за чёрной водой и думал: «Зачем советская власть тем непонятным людям, которые живут там, в глубине этой земли, тем, кто и так живёт племенами, а значит той самой исконной демократией, которую мы мечтаем воссоздать, только уже на уровне всей планеты, всех народов земли? Не лучше ли оставить в покое, не разрушать этот хрупкий мир первобытного рая, который формировался тысячелетиями, но который можно разрушить одним неловким движением?

Да и пытаться вовлечь дикарей в дело Мировой Революции, сделать их частью чего-то общего, большего – не так же ли тщетно, как вкладывать деньги в лужи? Племена расселены по Чукотке, и вряд ли что-то заставит их стать единым целым с большим советским народом, как никогда лужи не станут озером и не заблестит в них хвостами форель».

Но Мандриков отогнал от себя эту мысль: «Да, земли у них поделены на стойбища, но ведь идея Советской Власти была рождена в самой сердцевине, в глубине народного сознания, нашего исстрадавшегося русского народа не только для того, чтобы сделать Землю общей. Она должна сделать и Мысли общими. Вот что такое Советская Власть. Ведь ни одна мысль не принадлежит человеку целиком. Из мира – обрывков случайно услышанных разговоров, из прочитанных книг, из общения, в конце концов, приходят к нам идеи и так же свободно должны они в мир уходить. Древние греки не умели читать про себя, но исключительно вслух, так как полагали, что знание не должно принадлежать никому в отдельности… Может, для того и плывёт он на Чукотку, чтобы не научить, но поучиться у туземцев их единому, неразделённому на „моё“ и „твоё“ сознанию?»

Размышление его прервал вопрос боцмана, должно быть, уже давно стоявшего рядом, облокотившегося на борт палубы и задумчиво глядевшего в даль:

– Слыхал ты, что чукчи летать умеют?

– Вздор! Где ж такое видано…

– Где видано – не могу знать, сам я дальше Анадырского поста на Чукотке не бывал, да народ говаривает. Правда, то говорят, давно было. Сейчас, как и все, по земле ходят, тундру вытаптывают, оттого и голод… Мох он в тундре такой: три раза на одно место наступишь – и помрёт мох, вот оленям и жрать нечего, а олень – он для чукчи всему голова… А раньше, народ сказывает, летали, чтоб тундру не топтать зря…

– Народ тёмен… – ответил, сам того не ожидая, Мандриков словами тирана и притеснителя, могильщика русского крестьянства Столыпина.

Боцман сплюнул.

На том и кончился короткий разговор.

И хоть стоял Мандриков, как и положено большевику, на материалистических позициях, но мысль эта, что чукчи раньше летать умели, хоть и показавшаяся ему поначалу чьей-то не слишком остроумной выдумкой, прочно влезла в его ум, поселилась в сознании, подобно нежелательному и излишне шумному соседу по комнате.

И вот, размышляя об этом, вспомнил он, как в его родных Горах во время воскресной проповеди священник как-то раз сказал с видом таким, будто сам только сейчас, после многих лет нравоучительных выступлений перед паствой, пришёл к этой простой спасительной мысли:

– Да, души людей слишком тяжелы, чтобы носить их в одиночку, потому-то нам и нужна любовь к ближнему…

Так рассуждал материалист Мандриков: «Если людям снится, что они летают, значит это переработка опыта прошлого. Не может же быть так, что это фантазия, ведь фантазия должна быть основана на опыте. А значит, наверное, умели мы по воздуху плавать, раз мы так живо себе это представляем. А что разучились – виной тому капиталистические отношения, неравенство, эксплуатация человека человеком и далее, что называется, по Марксу… Такая вот диалектика. А то, что на самом краю мира позже других умение это растеряли, то неудивительно, потому что буржуазные отношения до туземцев позже всего дошли. Должно быть, потому чукчи и легче воздуха, что одна у них душа на всё племя. Вот ведь как. Одна душа на всё племя. Ни это ли будет нужно нам, чтобы от стадии социализма скорее перейти к коммунизму…»

Так возникла у Мандрикова целая теория о «красной невесомости» – невесомости душевной и телесной у тех народов, которые ещё живут общинно, не подверглись коррозии «товарно-денежных отношений», и чем больше он обо всём этом думал, тем больше укреплялся он в этом своём убеждении, хоть и не видел он в своей жизни ещё ни одного живого дикаря.

Но сомневаться – значит верить, говорят мудрые, и, приближаясь к Ново-Мариинскому посту, он всё больше страшился взваленной самим на себя миссии. Смогу ли я найти с чукчами общий язык? Пойму ли я их, а они меня? И под конец возникло самое растлевающее душу сомнение: «А может, эти люди друг дружку держатся не от природного друг к другу расположения, естественного коллективизма, а потому что навыка у них нет жить самостоятельно, независимо друг от друга и от обстоятельств, а дай им каждому лодку с мотором да гарпун с пневматическим механизмом – так разбредутся все по разным сторонам да передерутся ещё?

В последнюю ночь перед прибытием на Чукотскую землю снилось Михаилу Мандрикову, будто по заданию партии оказался он на Луне и должен сформировать там рыцарский орден. Орден лунных деревьев. Боевые отряды для какой-то неизвестной будущей Вселенской войны, в которой неясно даже то, с кем придётся сражаться. Таким был первый сон, из которого выкинуло Михаила внезапное осознание, что никаких деревьев на луне нет и никогда не было. А потом ему привиделось, что он снова здесь, на пароходе, плывущем на Чукотку, и что боцман, с которым он имел разговор накануне, на этот раз говорит ему новую удивительную вещь, что книги тоже имеют сны и что сны эти можно прочесть, если долго всматриваться в каждую в отдельности букву и только потом читать слово целиком. Но, сказал моряк, ему самому не хватает подкованности, чтобы сны эти растолковать. Тогда Михаил Мандриков берется по его просьбе объяснить таинственные, скрытые на страницах романов и повестей видения, однако, чем дальше он пытается вникнуть в смысл заключённых в них образов, тем яснее осознаёт, что сам спит и что, распутывая сны книг, он лишь усложняет, запутывает своё собственное сновидение, запутывает настолько, что может из него и не выбраться… «Как же сложно мне будет найти нужные слова, общаясь с чукчами», – с такой мыслью на устах он проснулся.

Часть 2. Тучи сгущаются

Перед глазами Мандрикова открылся невысокий сиротливый берег – деревянная пристань, две возвышающиеся на горе мачты радиостанции, отдающие желтизной лужи, в окружении которых без всякого порядка стояли деревянные избы русских поселенцев, лишь небольшая часть которых выделялась добротностью, а дальше, за кислыми ямами, в которых подгнивала рыба, среди мусора: старых развалившихся бочек, ржавых консервных банок, полусгнивших тряпок, кусков облезлой шерсти и оленьего волоса – стояли яранги немногочисленных живущих здесь безоленных чукчей, вернее, уже не чукчей, а пэлкыльын, «мертвецов», как называли их сородичи.

Основное население поста Ново-Мариинск – люди с большой земли, охотники за удачей, привлечённые рассказами о сказочных богатствах тундры, о золоте, которое лежит под землёй пластом, о рыбе, которая сама просится в невод. Приезжали они и не находили золота, а места для рыбалки оказывались давно поделенными между собой богатыми анадырцами. Оставалось им только, как и чукчам, идти к зажиточным поселенцам и, заламывая в руках картуз, проситься в батраки.

Жадны до новостей из России здешние жители. И если в Петербурге или Владивостоке никогда не пригласит рабочего в свой дом промышленник, то здесь совсем иначе обстоит дело. Всем хочется знать последние известия с материка, и не в виде коротких телеграфных сообщений из Петропавловска или приходящих с полугодовой задержкой газет, а в виде живого, пропущенного через себя рассказа.

Заприметил Мандрикова на пристани один из здешних купцов и пригласил к себе на разговор. Бросилась ему в глаза живость взгляда тайного революционера-засланца.

– Заходи ко мне на чай, коль с дороги. Пообсохнешь, согреешься, а после дальше пойдешь…

– Что ж, почему б не зайти, дают, говорят, бери, а бьют – беги.

– Окстись! У нас-то никто тебя не обидит. Такие разговоры – это для большой земли, там людей много, оттого не жалко. А у нас-то тут каждый человек на счету, поэтому ты это брось… Никто тебя здесь пальцем не тронет.

– Угу, – хмыкнул себе под нос Михаил.

– Сам-то по золоту аль по рыбе мастак?

– По рыбе, – боясь выдать себя, ответил в землю Мандриков.

– А величать как?

– Безруковым Сергеем Евстафьевичем, – взглянув прямо в глаза купцу, ответил незримый мятежник и протянул руку в приветствии, – будем знакомы.

– Будем, – улыбнулся ему заправила.

За чаем торговец от вопросов дежурных перешёл к животрепещущим. Что там советская власть, теснит ли её Колчак под руку с японцами и американцами? Выложил Мандриков ему всё: и про то, как под Свияжском ковалась рабоче-крестьянская армия, и про то, как тачанку изобрели красные конники, и про то, как англичан топили в Белом море, и о Ворошилове, и о Будённом.

– И что же ты думаешь, победят красные?

– Там видно будет, – спохватившись, не выдал ли себя, отвечал Мандриков, нарочито безучастно. – Нам-то, мужикам, разницы никакой нет. Что ни власть – то беда и напасть.

Но хоть и старался Мандриков выглядеть внешне спокойным, внутри у него, однако, всё бурлило и клокотало, и потому перевёл он на всякий случай, зная свой буйный нрав, разговор на чукчей.

– Мне на пароходе чудак один сказал, будто чукчи летать когда-то умели. Знаете ли вы что-нибудь об этом?

– Не слыхал, – рассмеялся магнат. – А зачем им это? У чукчи есть олени и нарты, они на них по зимней дороге летят не хуже, чем мы на четверке лошадей. Впрочем, приезжал как-то к нам исследователь, не помню фамилию. И вот такой вот набросок свой у нас забыл.

И достал хозяин из папки изображение, на котором запечатлён был чукча с крыльями, точно у стрекозы, только очевидно способными изгибаться, так как повторяли они излом руки.

– Можно я у вас этот рисунок возьму на время?

– Да забирай навсегда, что я морд этих оленьих не видел? А что до полётов – то ерунда это всё. Это, должно быть, какой-то карнавальный костюм для праздника в честь их дикарских богов. Мало ли что они на себя цепляют, чтобы идолам своим потрафить. Забирай, я такого и своими глазами навидался.

И вот, идя по посёлку, встречает Мандриков первых аборигенов. Странное безразличие к жизни читалось в их взгляде.

– Здорово, разбойники, – обратился к ним разудало Михаил, думая так их расшевелить. – Как живёте-можете?

– Да какая наша жизнь, – отвечали те уныло, – тангитан, белый человек, твой брат, всю рыбу из моря выловил… Никакой жизни нам не оставил.

– Да, это дело известное, ну а вы что же за себя не постоите? Вы ж, говорят, даже в воздухе парить умеете, что вам наш брат, русский, против этого сляпать сможет?

Сделали большие глаза чукчи, мол, не понимают слов таких.

– Как же не умеете? – говорит Мандриков, показывая на рисунок, – вот же крылья!

Чукчи только смеются над ним, а промеж собой на своём уже наречии шуршат:

«Ну пусть его думает что хочет. Нам же вреда никакого от того нет».

Отложил Мандриков мысль эту до поры.

Нет, видимо, у Чукчей того, что он им в фантазиях своих приписал. Растворило их душу единую буржуинство местное.

Вернулся он мыслями к изначальной своей задаче, которую перед ним партия поставила. Начал о другом размышлять: «С кого начать народ мутить – с русских рабочих или с местных?» Подумал он и решил, что лучше с местных, потому что за ними и сила большая – тундровые племена, а, с другой стороны, наши-то привыкли уже в услужении у богатых быть, а чукча всё же держится своего. Не хочет он чужой хлеб есть, думать чужие мысли, да и нутром всё же больше понимает, в какой тяжёлой неволе он находится. У них, наверное, ещё деды мёртвой воды не пивали и летали над землёй как птицы, а у нас до двенадцатого колена народ закабалён, оттого и мысль о борьбе тяжело себе путь в сознании русского человека пробивает.

И вот выбрал Мандриков ярангу победнее, приподнял меховую занавесь полога и ухнул в темноту по-чукотски, как его научили:

– Амын етти.

– Ии, тые-тык, – ответили ему из глубины жилища.

Из темноты и дыма показалось лицо и жестом пригласило садиться возле догорающего очага.

Мандрикову ударил в нос запах нерпичьего жира.

– Садись, пей чай. Чай, он хоть и не работа, но и то греет…

На камельке стоял чёрный от сажи котелок со склизким варевом.

– Жену вот отправил за валежником на реку, чтоб под ногами не болталась…

– А дети, дети есть у тебя?

– Дети умерли, – сказал чукча буднично, будто речь шла о прокисшем тесте.

После ещё нескольких дежурных вопросов приступил Мандриков к агитации:

– Эх, а знаешь, почему вы живёте так худо? Да потому что выменивают белые люди у вас добычу вашу на безделицы. Это по-нашему, по Марксу, называется отчуждение рабочего от продукта его труда.

Чукча кивал, привычно делая вид, что понимает, а на самом деле соображал, на какой мякине этот тангитанин хочет его провести, к чему он клонит.

– Но больше всего капиталисты, – продолжал Мандриков, – ненавидят истину, потому что её нельзя себе присвоить. Даже если ты первый до неё додумался.

– Ох, плохо… Да… У нас, у чукчей, истиной владеют шаманы, но она не их собственность. Истина в их руках находится до поры, потому что они лучше других умеют ею пользоваться на благо всего племени.

– Вот! А теперь представь, что капиталисты эти, что на истину покушаются, да пока без успеха, не только пароходами владеют и сетями, как здесь. У нас, в России, они до недавних пор фабриками владели, на которых рабочие трудились, и весь их труд у них отбирали.

– Кто ж их победил?

– Победили их Ленин и Троцкий.

– И заводы людям передали?

– Да.

– Ай молодцы, ай да великие шаманы… У нас тоже был великий шаман Ворон-Кутх. Он Солнце, Луну и звёзды освободил, которые в яранге женщины-духа были спрятаны. Людям до того туго приходилось – темно и холодно было, а как он светила вызволил – стало хорошо, как теперь.

– Так вы, значит, чукчи, прирождённые большевики!

– Так что же, Ленин и Троцкий большевики? Слыхали мы про них позапрошлой осенью. Постой, это, получается, и ты, значит, большевик?

– Да, большевик, – решил открыться Мандриков, чтобы возникло у них с собеседником доверие.

– Врёшь, никакой ты не большевик. Ты для большевика маловат ростом, немногим выше меня. Большевики они во-о-о-на какие, – показал чукча на выходное отверстие для дыма, помещавшееся на самой макушке яранги.

– Да кто ж тебе такую чепуху в уши надул? Самые обычные мы люди. Просто нас много: весь рабочий и крестьянский народ России, вот потому мы и большевики

– А-а-а-а… – сделал вид, что поверил, хозяин.

– А ты скажи, почему не летает больше чукча, как раньше?

– Шаман Ворон-Кутх летал, а нам куда до него…

– Эх ты, оленья морда! Что может шаман, то и ты можешь и предки твои могли. Все люди отродясь равны, понимаешь! Ленин так говорит, что вот грамоте людей научит и тогда туземца с самого дальнего стойбища управлять миром поставит.

– Ну, это ты врёшь, тангитан. Не будет такого никогда.

– А ты послушай, вот вы когда на кита охотитесь, вместе это делаете, ведь в одиночку такое большое животное не завалить? А раз вместе, значит и улов поровну?

– Так-то оно так, но кому-то принадлежат байдара и гарпуны… Вот тот человек и возьмёт большую часть добычи.

– Ага, так значит вот оно что. Значит, и у вас, на далёких стойбищах, уже зарождаются буржуазные отношения…

– Какие-какие отношения? – округлил глаза абориген.

– Буржуазные. Гарпуны и лодки отнять надо у буржуинства вашего.

– Не понимаю я таких речей. Но вот скажи, когда мы старые лодки и гарпуны, отобранные, истратим – откуда же новые возьмутся?

– Так ведь новые можно изготовить сообща.

– Эээ, где мы изготовим, вот Майнычавчываты, они могут…

– Кто ж это такие майны… майны… ну ты меня понял?

– Майнычавчываты – это хозяева, родоначальники стойбища. Те, у кого мно-о-ого оленей… А остальные, у кого мало оленей – просто чукчи…

– Так вот эти вот, как ты сказал, майнычаваты – это и есть, по-нашему, буржуазия, а чукчи – значит рабочие, пролетариат здешний, – воспрял духом Мандриков, думая, что наконец-то нащупал с собеседником общий язык. – Вы своих майнычаватов скинуть в море должны и оленями завладеть.

– Побойся полярной звезды, тангитан, что ж это ты призываешь нас пойти против своих же родичей?! – искренне возмутился автохтон.

Не нашелся, что на это ответить Мандриков. Не готов он был к тому, что здесь, в дикарских землях, классовая борьба накладывается на близкородственные отношения, что делает её невозможной. Тепло попрощался он с хозяином, поблагодарил за чай и вышел из чоттагина в глубокой задумчивости в начинавший накрапывать холодный северный дождь.

Понял Мандриков, что если и поднимать чукчей, то не против богатых вообще, но исключительно против иноземцев, и потому таким получился у него разговор в следующей яранге:

– Вот скажи, сделали что-нибудь хорошее для вас царь, Колчак и американцы? Я тут слышал, что построили здесь две школы для чукчей и даже прислали учителя, но он никого не понимает и его никто не понимает, так ни одного чукчу и не научили грамоте.

– Ох, да… – вздохнул хозяин, – выходит так, что, как видим мы только четыре цвета против ваших семи, и больше нам увидеть не суждено, так и не слышим ваши знаки.

– Я много раз сам прикладывал тангитанские письмена к уху, но так ничего и не услышал.

– Эх ты, их не слушать надо, а читать глазами!