«Уж если сам Брусилов на сторону трудового народа перешел, то жёнка его и подавно перед проповедью большевицкой спасует. Да и с кого, как не с супружницы, начинать учиться искусству агитации?» План его был таков: убедить суженную, что взгляды её происходят от классово чуждых устремлений, напрасных химер, призраков счастливой, но невоплотимой на практике жизни, которыми буржуазия рабочих умело прельщает, чтобы те трудились на неё, позабыв обо всём на свете.

– Тебе, – говорил он, – Клава, надо культурно расти. И приносил из библиотеки Манифест Маркса да переписку Энгельса с Каутским. Она же от книг этих нос воротила да смотрела на Ивашку свысока, будто не книгу принёс он ей, а дохлую кошку.

Ну что же, не сработала мягкая сила – Иван Фомич пустил в ход тяжёлую. Стал сам милую свою разубеждать. Так вот и случилась у них первая ссора, а затем и все последующие. В какой-то момент подумалось ему:

«Что ж мы как чёрт с чертовкой, водяной с водяновкой – на одном челне не сидим, в одно весло не гребем, в одно окно не глядим, одну думу не думаем, один совет не советуем…» И в конечном счете заключил, что она мещанка. Ну что ж, не всем же быть идейно подкованными… В семье, как говорится, не без урода…

Тем не менее, попытки свои вразумить благоверную Иван не бросил, что приводило к новым и новым размолвкам. Наконец, Клавдия Михайловна, дабы брак сохранить, решительно заявила мужу, чтобы дома он о политике даже речи не смел заводить.

Так огорчило Ивана Фомича, что с женой со своей он общего языка не нашёл, что не случилось у них того самого срастания душ, что стал ходить он, как говорится, «налево» – стал проституток нанимать да о марксизме-ленинизме с ними разговаривать. И хоть даже пальцем он к ним не прикасался, однако же перед товарищами бравировал: «Я заключил союз с проституцией, чтобы сеять раздор в семействах». Утешения, однако, в беседах этих он находил мало, так как несчастные, принуждённые обстоятельствами жизни к такого рода деятельности, ещё не признанные классовыми врагами, но уже потенциальные клиенты профилакториев, женщины не смели ему возражать, даже если и имели что… И вот наконец, не найдя в этом занятии отрады и утешения, Иван Фомич решил… искать счастья в работе.

«Ведь раньше как, хребтину гнули для эксплуататора, а теперь за-ради светлого будущего следующих поколений. Это совсем другое дело. За это грех не поусердствовать», – решил Иван Семёнов и с головой окунулся в трудовую деятельность в составе комсомольской бригады штукатуров-маляров.

Но и работой от звонка до звонка он не ограничивался, и, по заветам Пролеткульта, пропагандировавшего, что советский рабочий, приходя домой со смены, не должен предаваться безделью, но обязан писать стихи, картины и симфонии, вступил он в Российскую Ассоциацию Пролетарских Писателей. Не зазвать его было теперь на ужин, за которым с жёнкой и поговорить-то не о чем было. Всё сидел он в своей комнате вечерами да бумагу марал. Так написал он:

«Атлас островов, возвышенностей, заводей и пустырей, Путеводитель по заброшенным мельницам и чердакам, а также полный справочник вздора, чепухи и околесицы Заонежья и Северного Приладожья». Музыкальный талант свой Иван Фомич также не собирался хоронить, подрабатывая по вечерам в Театральной студии при доме культуры детей работников ОГПУ, по выходным же играл в футбол за Промкооперацию. Много позже, уже во время Великой Отечественной Войны, на которую по возрасту его уже не взяли, работал он звукорежиссером при киностудии СМЕРШ-фильм, а в послевоенные годы был редактором поэтической колонки газеты Вагоностроитель. И всё это, что называется, без отрыва от производства.

В общем, так привык Иван Фомич работать, что не знал, как вести себя на отдыхе. Если случалось ему с супругой выехать по путевке на море, всё ходил по берегу да ухмылялся, не решаясь ни в воду зайти, ни в ресторане столик заказать.

Так вот он, в трудах и заботах не замечая времени, и умер на сороковом году советской власти, а вслед за ним и супруга его – Клава.

Перед смертью же приснится ему сон, что едут они со своей женой на автомобиле через чисто поле и вдруг видят, высится труба завода – для советского человека милейший сердцу пейзаж, как для православного купол храма, а для мусульманина минарет. Поворачивает к заводу Иван и видит, что тот заброшен давно, но деревянными домами обклеен, точно утёс гнёздами птичьими, и живут в них люди.

– Смотри, – говорит Иван. – Фабрика остановилась, но люди к ней так сердцем прилепились, что покидать её не хотят, жить подле неё начали.

Жена же ему отвечает:

– Не живет здесь никто, это сарайки просто.

– В голове у тебя сарай! – гаркнул Иван Фомич. – Люди к труду тянутся. Завод им как дом родной, а ты, старая, имеешь глаза, да не видишь, сердце имеешь, да не чуйствуешь!

И тут поднимает их какая-то сила ввысь вместе с автомобилем и начинают лететь они над фабричным зданием. Клавдия Михайловна во все стороны смотрит и умиляется открывшемуся ей виду, да только от трубы заводской взор воротит. Не хочу я, мол, даже краем глаза на неё взглянуть.

Так и не познал Ивашка наш счастья семейного. Глухо было сердце жёнки его к культуре рабочего класса. Так и умерли они, душа в душу не пожив. Жена его в ад по грехам своим отправилась, а Иван в рай, где и думать забыл о ней.

ЧАСТЬ 2

И увидел Иван Фомич реку, что в рай стремится, а у берега её лодка стоит. Сел он в лодку да грести начал. Но так поток водный медленно двигался, что стал Ивашка вёслами в обратную сторону подгребать, чтобы его как-то подогнать, расшевелить. Да такой он ему скорости придал, что река эта землю в вращении её опередила, да вышла из берегов, точно волна океанская, и забросила Ивашку на небо с опережением, так сказать, графика на советской скорости.

Видит он ворота, да Архангела Гавриила. Говорит тот ему:

– Добро пожаловать, Иван Фомич. Спас ты душу свою, потому как корень всех пороков – праздность, а в праздности ты и часу за всю жизнь свою не провёл, даже когда на кровати лежал да вольнодумствовал. Вот он, за моей спиной, рай – живи да радуйся.

– Спасибо на добром слове, – ответил штукатур. – Да только вот у рая вашего какое-то мелкобуржуазное название, аж слух режет. Будто не место это, где души людей в вечном весельи пребывают, а название ресторана в дореволюционном Петерограде! То ли дело – Совет Народных комиссаров! Всероссийская Чрезвычайная Комиссия! Назвались бы хоть так: Комитет Сокрушенных Сердец!

Развёл руками Архангел, да возразить ничего не посмел Ивашке, так как видел, что для него только райком, обком да ЦК в авторитете, а с иерархией небесных сил, что людям через Дионисия Ареопагита дана, знаком спасённый слабо.

Зашёл в элизиум Ивашка, гуляет по саду Эдемскому, а архангел покамест за ним присматривает, чтоб чего худого не натворил по неразумию. И вот видит пасомый его, что все, кто в селении горнем пребывают, вроде как блаженствуют, да всё же нет на них того просветления, что у советского фабрично-заводского рабочего во время смены на лице читается.

Вот Маркс под сосной сидит и со скучающим видом сквозь небо на землю смотрит – что это там делается? Что там такое постановил двадцатый съезд, до которого новоприбывший милостью божией не дожил? Удастся ли соцьялизм в отдельно взятой стране построить, аль задушит республику пролетарскую мировая буржуАзия?

Вот Гегель бабочек в сачок ловит и в баночку с пауком помещает.

– Вот, – говорит, – бабочка – тезис, паук – антитезис. Щас начнётся тут у меня диалектика! – но паук от бабочки нос воротит – всё же рай, святым духом живое сыто, так что и аппетита ни у кого нет. Расстраивается Гегель, что не работает диалектика здесь, на небесах, и в сон погружается, забыться чтоб.

– Так, а где же Вольтер? – интересуется Иван. – Вольтера потеряли!

– Не потеряли, – отвечает Архангел. – Он спокойствие любит и на кладбище вирши стряпает. Был у него на земле Карманный философский словарь, а здесь он Каменный решил создать: на надгробиях выбивает, вместо имён. Тем более что имена здесь людям несильно нужны.

– Как, тут ещё и погост имеется?

– Да, некоторые предпочитают в земле лежать и спать. Те, кто от жизни на земле устал совсем. Куда спешить? Целая вечность впереди!

– Да… Чудны дела твои, Господи, – чуть было не сказал Иван, да осёкся, а после спрашивает:

– А где же Владимир Ильич? Чем он теперь занят?

– А Ленин умирать не захотел. Но и воскреснуть мы ему тоже не позволили, потому как не входит это в круг его, скажем так, компетенций…

– Так…

– Но и в ад его, в общем-то, помещать не за что. Не за благие же намерения. Поэтому мы его в Нирвану отправили.

– Это что ж такое, Нирвана?

– Ну, – отвечает архангел, – это тоже рай, только калмыцкий. Ленин ваш калмыцкой крови был на осьмушечку. Вот мы его и определили к другим бодхисаттвам… То есть, вроде как, к другому обкому его приписали, так по-вашему это будет. Только вот в Нирване этой начальника нет никакого. Вроде как коммунизм, только на свой манер.

– Ну даёт Владимир Ильич! Во всём он пионер-первопроходец! Первым из людей в последнюю формацию рванул!

Походил ещё Иван Фомич по небесному саду, посмотрел на всё, да потом и говорит:

– Эх, всё то у вас хорошо в раю, только работы никакой. Один Вольтер себе занятие нашёл, да и то, не сказать, чтоб общественно полезное. Давай Маркс, давай Гегель, чавось расселись? Бери шинель, шпатель, айда со мной сараи строить! Сделаем библиотеку, клуб. Да что там, горсовет здесь сколотим!

Понастроил наш герой в раю сараев да заштукатурил. Тогда Бог его на разговор к себе подозвал и спрашивает:

– Ты что это, Иван, инициативничаешь?

А он и отвечает:

– Я в своём праве. Не для того совецка власть труд освобождала, чтоб вы мне тут указывали, работать мне аль нет. Для меня это, может, души веленье самое сокровенное. Я и на земле пахал не за зарплату, а по убеждению, а здесь тем паче буду вкалывать. Труд сделал из обезьяны человека, так бодхисаттва наш Энгельс говорил. А отсутствие труда его обратно в обезьяну и превратит, сам понимаешь, не вчера, небось, родился.

Смутился Бог, да не решился Ивану ничего на это возразить, больно разухабист нравом новобранец. А Иван видит, что Бог в сомнениях, вот и напирать дальше стал, как Фрунзе на Колчака:

– Время у вас тут, товарищ, по кругу идёт, как при царе Горохе. Оттого народ и не знает, к какому делу себя приложить. Я ж менять стал что-то и круг времени разорвал, вперед его устремил, да в копьё, устремлённое в будущее, превратил. Этим-то копьем мы Вельзевулу брюхо пощекочем, если с ним так сговориться не удастся. Что нам в раю тесноту терпеть, мы и ад на новый лад перекуём, застроим, так что и там порядок будет! А страдания адские – все от безделья.

Развёл бог руками, да запрещать Ивану не стал ничего. Пущай в преисподнюю отправляется, главное от нас подальше, а то переполох тут уж такой, что Херувимы с Серафимами скоро юрисдикции спутают…

И отправился Иван в ад вместе с товарищами своими Гегелем и Марксом. Щас, говорит, мы растолкуем Чёрту диалектику!

Идут они по террасам-этажам, ада кругам, и видят грешников мучения. Вот на верхнем кругу рабочий-пьяница в бочке со спиртом сидит, чистой воды просит. Жажда его мучает, да умереть он от неё не может. Говорит ему бригадир:

– Эх ты, киселяй беспутный. На что ж ты светлое будущее променял. Тебе к нему Ленин прямую дорогу указал, а ты в кабак свернул.

– Каюсь, Иван Фомич, на пустое дело я свою молодость истратил, – отвечал первый грешник.

– Что с тобой делать, не знаю…

– А ты возьми меня к себе в бригаду, я хоть и токарь, да быстро переучусь…

– По рукам, коль не шутишь. Вылезай из бочки. Маркс, Гегель, принимайте деда в пионерию!

Вот спускаются вчетвером они на следующий круг, а там партработник-казнокрад от пищи раздувается. Вокруг яства заморские дефицитные, он отказать себе в удовольствии таком не может, но и кишечник опорожнить тоже.

– Эх ты, – молвит Ивашка. – На что ж ты счастье такое, народ свой к коммунизму вести, променял?

– Каюсь, Иван Фомич, не во благо ни себе, ни рабочему классу власть я свою употребил, – отвечал второй грешник.

– Ну и что мне с тобой делать?

– А ты возьми меня к себе в бригаду. Я хоть и дня в своей никчёмной жизни руками не отработал, но быстро штукатурить научусь.

– Ладно, пойдём с нами. Мы тебя штукатурку мешать поставим – быстро схуднёшь.

Спускаются впятером: Иван Фомич, Маркс, Гегель, рабочий и казнокрад – на следующий круг, а там интеллигент, книги одну за одной читает, никак остановиться не может, так что голова у него стала квадратная. Да до того он этим делом увлечён, что вокруг себя не замечает ничего. Иван книгу перед его носом захлопнул да говорит ему:

– Ты это, книгу-то отложи, да перестань думать, что ты умнее всех. Оттого-то и страдания твои, что больно ты задаешься над остальными, да от коллектива отрываешься.

– Каюсь, Иван Фомич, возносился я над человеком простым, трудом физическим брезговал, а теперь вот страдаю, а что делать – ума не приложу, – отвечал третий грешник.

– А ты возьми в руки лом, да поорудуй им как пером! Толку от тебя, правда, мало, но мы тебя на демонтажные работы поставим, там интеллект особливо не требуется. Пойдём с нами.

– Пойдём.

Вот спускаются они вшестером на самый нижний круг, и видит там Иван Фомич супружницу свою. Жарится она на одной сковородке со своим разлюбезным унтер-офицериком, да «Боже царя храни» исполняет. Говорит ей Ивашка:

– Ты что ж это, старая? Вишь, куда мещанство твоё, иллюзии напрасные тебя привели? Хотела французское шампанское в мансардах пить со своим полюбовником и из-за этого с народом трудовым всякую связь в душе нарушила, поклоняться стала тельцу златому…

Отвечала ему жена так:

– Прости ты меня, Ивашка, дуру грешную. Теперь понимаю я ошибки свои. Возьми ты меня из ада в рай, в сад небесный, к народу советскому. Там сама я Ленину с Троцким протяну руки да в ноги упаду. Коль простят они меня – с тобой там навеки останусь, тогда познаешь ты наконец мою любовь истинную…

– Всё не то говоришь, старая. Рай ваш – та ещё мелкобуржуазная отрыжка. Разрушил я его, точнее вновь выстроил так, что от Советской республики не отличить теперь. Нынче ж вот за ад принялся. Слезай сама со сковородки, коль жить по-новой хошь, да золотопогонника своего прихвати. Нам лишние рабочие руки ой как нужны.

Повиновалась Клава, с зазнобником своим со сковородки слезла. Выдал Ивашка им шпателя да по мешку штукатурки. Вперёд, говорит, всю эту вельзевульщину застраивать. Труд на свежем воздухе в хорошей компании – вот что наполняет душу человека весельем.

– Где ж ты воздух-то свежий учуял, муженёк? Тут от дыхания сатанинова как в печке – не продохнуть.

– А это мы щас устроим.

И пошёл Ивашка к дьяволу на разговор.

– Ты, – говорит, – чего тут один сидишь, мух дыханьем своим спепеляешь?

– Да вот, – говорит, – Богу позавидовал, творенье его спортил, вот и запер меня Боженька под землю.

– Всё не то говоришь, чертяка. Бог сам, оттого что с тобой у него разлад произошел, спортился да омелкобуржуазился. У нас на земле при советской власти всему голова – коллектив. Все споры на партсобраньи решаются. Если коллектив что против работника амеет, того на собранье вызывают, где он может ответить перед всеми. Если он позицию свою растолковать сможет так, чтоб поняли его, то коллектив скажет: прости, мол, не правы мы были, когда напраслину на тебя возвели. Хороший ты работник и человек. Так что, когда Господь тебя в одного в преисподню заключил и с ангелами не посоветовался, как он поступил, смекаешь?

– Хм…

– Ну, соображай, ЛюцИфер.

– Не знаю, Иван Фомич, уволь.

– Эх, дурья твоя башка! Не по-большевистски он поступил, коллектив презрел! Так что ты давай огнём тут дышать переставай, да на свет божий дорогу себе руби.

И принес Ивашка чёрту инструмент шахтёрский.

– Будешь тут за Стаханова. Его не по профилю на небеса определили. А как наружу выберешься, мы там совет организуем, мож выяснится, что зазря Вседержитель из ангелов тебя разжаловал.

Так соединил Ивашка Небеса с Преисподней. И не стало ни ада, ни рая. Ни живых, ни мёртвых. Мог теперь любой человек сам место себе определять в любое время. Если вздумает – на небесах нежиться, а если захочет на земле быть или в пещерах под земной корой благоденствовать – на то его воля. Так сбылись слова Спасителя: «В доме отца моего обителей много».

Сам же Иван Фомич с супругой в Ленинграде предпочел остаться, на Лесном проспекте Выборгской стороны – в колыбели Октябрьской революции, там, где когда-то родился мир Новый и где Иван Фомич судьбу свою впервые повстречал.

17

Сложно поверить, но мыши чувствуют гром,

хотя их вселенная —

это всего лишь стог сена

или старый, задумчивый дом со скребущимися об него ветками.

с коркой хлеба под креслом

и деревянным мглистым окном.

В нём живут они много тысяч мышиных лет,

у них есть там тайник с ирисками

и мышиный Ветхий завет.

У них есть дорога, ведущая из Дамаска в Рим,

свой Нью-Йорк, Магадан, Сыктывкар и Крым,

календарь и ведро с огрызками.

А напротив – избушка с котами, в которой когда-то жил я.

Просто так, не отдав за неё ни дождя, ни коня, ни рубля.

Ночью кошки водили по крыше хвостами – мешали спать,

но зато помогали о чём-то далёком и важном мечтать.

Это было в Карелии, где всегда идёт снег с дождём,

ночью в дверь стучит, а в трубу залезает днём,

где карелов с огнём и с ружьем не сыскать:

лишь Володя из Вологды,

да Егор из Егорьевска,

да Махмуд, и тот русский, ну что с него взять.

И, живя там, влюбился б я в девушку L,

Только очень уж много забот, неоконченных дел:

неполотый огород, школьный журнал,

да царь Сарданапал,

которому объяснять движение небесных тел,

да в каком месте в Ефрат впадает река Урал.

А он ведь поверит, дурак, и в это, и в то,

что в Москве есть станция Хорошевская,

что вместо туники там носят штаны и пальто,

Что Толстой никогда не читал Достоевского.

И в то, что киты когда-то ходили по суше,

медяки считали в очереди у ларька с мороженным

и купались в луже.

К слову, деньги придумал один древний шумер,

по-аккадски – лу, по-французски – mon cher.

Сначала он собирал бабочек, потом ветра следы,

после же, по причине затишья,

обратил в дуновение

свои и чужие труды.

Всё, что было твердыней, стало ветхим с тех пор.

Знает это и плотник, и маклер, и площадной вор.

Друг Тим Талер, твой проданный смех до поры не вернуть,

ведь им выложен между Чикаго и Карагандой

Млечный путь.

Вот и мой домик растаял.

Стоял он с краю,

сбоку припёку,

с той стороны озера, что ближе к Раю.

Подпирал незаметно кленовую веточку.

И осталась у меня только тетрадка в клеточку,

да дорога в Тамбов и обратно.

А девушка L —

Полулапландец, полуменгрел,

пока я бродил меж австрийских провинций,

вышла замуж

за стряпчего внутренних дел,

а другими словами, за принца.

Вот так и выходит —

в стране Зазеркалье скудный выбор имён:

что не фройляйн – Алиса,

что не птица – грифон.

Но Алис,

как известно, из фильмов забрали к себе города.

Лишь одна осталась в лесах и полях навсегда,

и на днях мне болванщик на ушко шепнул её адрес.

18. ЗВЕЗДА-ОКРАИНА

И создал бог, у которого не было ни отца, ни матери, который прожил всё и всё пережил, частичку жизни и хотел поселить её рядом с собой, в тепле своей любви, но выхватил её космический ветер, как ветер земной вырывает шарик из рук ребенка, и занесло жизнь эту на далёкую планету возле яркой, но равнодушной звезды. Не доходили до неё лучи любви божией, как не доходят до окраин великих империй электрички и поезда. Виной тому, конечно, была не звезда, но люди, не зная другого света, приписывали свои несчастья ей, чьё сияние было, как им казалось, пустым, вроде света от фонаря, и потому прозвали они её Звездой-окраиной.

Люди на этой планете рождались счастливыми, но через какое-то время понимали, что одни в целом свете и что если бог и существует, то, будто бы до поры до времени, что любовь, исходящая от него, настолько слаба, что понятна только самым маленьким – детям, которые и нежатся в посылаемой им благодати, способной просочиться только сквозь их тонкую кожу.

Однажды родился здесь человек, в стране, назовём её Россией, в городе, назовём этот город Козельск. Девочка. Дали ей простое имя – Таня, но сёстры прозвали её Офелией, так как взгляд её, когда она слегка подросла, стал серьёзен и грустен, как ни у кого из тех живых существ на земле, что имеют очи. Родилась она двадцать восьмого февраля на взлёте весны, когда перелётные птицы уже тяготятся своим временным пристанищем и чувствуют, что скоро отправятся в путь, домой. Появилась на свет она не одна, а с братом. Казалось бы, двойня – единоутробные брат и сестра, но так не похожи были они друг на друга. Он с золотыми искрящимися волосами, а она с чёрными, как смоль; слившиеся противоположности, инь и янь, но разделённые акушерами провинциального роддома, в котором запах сырости и плесени смешивается с ароматами весенних луговых трав, исходящими от младенцев. В семье на тот момент было уже трое детей от предыдущего брака, а жила их мать Елена в деревянном доме, стоящем в красивом дубовом лесу, недалеко от Оптиной пустыни. Когда-то это был монашеский скит, но монахи повывелись, переехали, сменили профессию, спились, женились, умерли, а новых не нашлось, и потому настоятель обители пустил пожить в эту избу многодетную вдову-прихожанку. Отец Офелии и брата её, узнав о таком деле – рождении двойни, поспешил исчезнуть и никогда больше не появляться в их жизни, так как на союз с их матерью ни государство, ни церковь его не благословляли, а в последней он занимал определённое положение, и потому дурная слава была ему ни к чему.

Ходила Фелонька, как вскоре стали сокращать её имя, в школу через лес, но так как домашнее задание делать было ей негде и из-за домашних хлопот некогда, а учителя были строгие и считали, что «Фелонька опять фелонит», то случалось ей оставаться на второй год. Из игрушек у неё были только старые автомобильные покрышки, да кое-что из того, что осталось после затворников: закопчённые лампадки да шарики от порвавшихся чёток, из которых она сделала себе единственное украшение – деревянные бусы.

Так бывает редко, но хотелось Офелии быть самой обычной девочкой, как все. Никогда она не могла объяснить себе этого желания, а потом и перестала пытаться. И как будто бы всё вокруг благоволило к этому: опять же школа, где никогда не поставят хорошую отметку за сочинение, если ты вздумаешь спорить с автором, а ещё дом, где вообще лучше помалкивать. Но вскоре она поняла, что никаких обычных людей не существует, что это выдумка писателей и философов, которые придумали этого самого «обывателя», чтобы придать персонажам своих произведений большей контрастности. Фелонька же увидела, что у каждого человека – своя удивительная и почему-то всегда трагичная судьба. Но её любовь к простоте всё же нашла отражение, но в животном мире. Любимой её птицей была синица. Любила она её за обыкновенность. Как будто заключалась в ней та самая обычная деревенская русскость, какую себе воображают, но которой не было никогда. Простота эта, по мысли девушки, уйдя из мира людей, воплотилась в синице – птице не заморской, негордой, нередкой… Позже, когда узнает Офелия до поры неведомые ей слова, назовёт она синицу своим тотемом.

И всё же та вселенная, в которой она жила, была лучшей из возможных, будто придуманной ею самой. Дорога до колодца, утренние поля в тумане, резные бревенчатые избы, шёпот дубов по ночам. Много позже, когда она покинет родной дом, чтобы никогда больше в него не вернуться, в разговоре один человек спросит её:

– Если бы у тебя была возможность попасть в прошлое, куда бы ты хотела отправиться?

– В год, нет, даже в день своего рождения, – немного подумав, ответила Таня. – Тогда, именно тогда мир был идеален. Наверное, всем людям так кажется? Я бы хотела побывать в каждой стране, в каждом городе мира в тот момент. Посмотреть на землю в каждой её точке в тот день, когда я родилась. Тогда вселенная была прекрасна, и никто никогда не разубедит меня в этом.

Только однажды в её жизни была любовь. Это был её одноклассник – молчаливый мальчик, бывший отчего-то всегда грустный и отвечавший только на те вопросы, что задавал учитель. И лишь когда в седьмом классе он навсегда уехал с родителями из Козельска, другие мальчишки выдали его, объяснив Фелоньке, что печален он был потому, что был в неё влюблен. Потом, вспоминая все последующие встречи и симпатии, поняла она, что никакой другой любви в её жизни и не было, кроме той, школьной, молчаливой, ведь и она была им втайне увлечена. «Но почему всё произошло так глупо? Почему я не решилась, всё откладывала на потом, почему он не решился? Наверное, просто возможности не было», – честно ответила Офелия на свой собственный вопрос. «Наверное, не оставались мы ни разу за всё время учёбы наедине, вот и всё. Если бы хоть раз случилось такое – мы наверняка, если бы не открылись друг другу, то уж точно заговорили бы». Тогда-то и возникла в её уме мысль, что жизнь наша, в общем-то, случайна. Случайно само рождение, случайно пребывание в данном месте и в данное время, случайной будет и смерть.

Люди религиозные скажут, что мысль эта была не чем иным, как обидой. Обидой на господа, причём нарочито показной, хотя нигде и не произносилась вслух. Подсознательно мы верим или хотим верить, что думы наши, чаяния и упования, имеющие воплощение в одном лишь уме и сердце, могут быть услышаны силами, управляющими мирозданием. Так и богоотрицание, и возведение на вершину пьедестала её величества Случайности в данном случае было ни чем иным, как притворством, рисовкой в надежде привлечь к себе хоть крупицу внимания отца небесного.

Большая страна – Россия, да мало в ней места. Мало таких селений, где человек, употребивший все свои способности, может начать жить достойно. Краснодар, Тюмень, Салехард, Казань, Петербург, да Москва. Когда-то расширялась Россия и всё лучшее, что было у неё: людей, заводы, богатства земные и подземные – отдавала она своим детям – окраинам, обделяя при этом себя – Русь историческую. То, что нельзя было найти в магазинах и на рынках Тулы и Калуги, можно было обнаружить в Самарканде, в Баку, на Магададе и в Воркуте. Теперь же, как одинокий старик, от которого ушли все дети и внуки, сжалась Родина наша. Раньше мечтал москвич о восточной Сибири, теперь же сахалинец и мурманчанин, житель Бухары и Улан-уде мечтают об одной лишь Москве, как о месте, где сходятся все доступные для него земные дороги.

Пути, ведущие в город этот, неисповедимы и порой загадочны. Каким-то образом, правдой или неправдой, по необходимости или по смутному движению души оказалась и Офелия, с трудом окончившая девять классов, в столице. Здесь поступила она в художественное училище, которое за небольшую сумму предоставляло спальное место в общежитии. Но искала она в метрополии не того, что ищут обычно приехавшие из глубинки – блеска и шумной славы. Искала она свой тихий и светлый дом, которого, как бы странно это ни прозвучало, не было у неё в Козельске – в глуши лесной, где не знала она упокоения из-за постоянных попрёков матери и ругани старших сестёр. Мечту эту не назвать несбыточной, ведь окна многоэтажек здесь не закрыты густыми кронами деревьев. Стоят они будто на берегу океана, открытые свету. Да и шум здесь другой: звуки машин и людей сливаются во что-то монотонное, подобное шепоту морских волн, по сути, становящемуся тишиной.

Но стояли в районе, где располагалось студенческое жилище, большие, как горы, новые холодные дома из металла, космической пыли и стекла, среди которых чувствовала она себя ещё более потерянной, ненужной. И жизнь, от которой она сбежала, теперь казалась ей утраченным раем. Вернуть его было уже нельзя, так как была она последним улетевшим из дома птенцом… Монастырь забрал себе избушку, и вскоре мать, также как и дочь, отправилась в столицу искать свою беду.

Не поменялось с переездом ничего. Нищета, недалёкие и буйные соседки по комнате и на этаже, и это в художественном-то училище; ночной клуб рядом, работающий с одиннадцати до шести, от звуков которого не было спасения, и ветхая тень от воткнутого поблизости в землю современного жилого небоскрёба.

Не для того, чтобы сделать людей счастливыми притягивает, заманивает их картинкой беззаботной жизни город.

«Иди и впредь греши», – написала она евангельскую фразу мелом над дверью своей комнатушки, чтобы, выходя из общежития, всякий раз видеть этот призыв. Сделала она это не без иронии, потому как скоро пришла к тлетворному убеждению, что бедные, не состоявшиеся в этой жизни люди грешнее. Грех – это то, что вызывает страдания, а страдания вызваны нашими ошибками. Богатые ошибаются раз в несколько лет: они могут неудачно выйти замуж, совершить невыгодную сделку, поссориться со своим личным продюсером… Бедные же ошибаются и страдают каждый день… Когда покупают дешевые продукты, когда покупают дорогие продукты, когда берут деньги в долг. Когда отдают, не отдают или перезанимают эти деньги, когда идут на работу и когда, устав от нищеты и унижений, увольняются с неё. Когда из-за переживаний курят и пьют или когда не курят и не пьют. Всё это ошибки, влекущие за собой страдания.

Но Офелия не совершала ошибок. Она воровала в супермаркетах. Воровала даже не столько из-за того, что денег совсем не хватало, сколько из мести. Мести не обществу, но мирозданию. Крала и то, что было нужно, и то, что не нужно. И не только в магазинах, но и у соседей и знакомых – по мелочам, пусть даже спички. Офелия не ела слишком уж дешевых продуктов, не брала денег в долг и потому страдала много меньше остальных. По крайней мере, из-за житейской своей неустроенности. Потому и перестала она в какой-то момент ходить на исповедь. Не потому, что боялась признаться в своих проступках, а потому что не грешила.

Страдать Офелии приходилось, однако много и часто: от недооценённости, всеобщего безразличия, невозможности выразить себя, от потерь. В этой регулярности страдания она даже усмотрела некую фатальную необходимость, а мучиться в рамках порядка вещей, потому что «так уж заведено», куда проще, чем случайно, из-за того, что таким образом сложились обстоятельства. Вот это вот постоянство и успокаивало какое-то время девушку.

Ей представлялось, что мы, неспособные дать миру ничего, даже своей физической и духовной красоты, как бы кормим Миропорядок с его жерновами своими горестными судьбами. Завораживали её, казались близкими и понятными биографии революционеров – юношей и девушек полных прекрасных идей переустройства мира, но неизменно заканчивавших жизнь на виселицах, в ссылках, в концлагерях… Да, после революции некоторые из них были увековечены в названиях улиц и даже городов, однако теперь редкий, один на миллион, человек задумается над значением того или иного топонима, а ведь за ними скрываются жизни, полные сверхчеловеческих подвигов и свершений.