Звезда-окраина

19

Если спросить человека, о чём он печалится,

он ответит: «Эх, брат, ни о чём».

– Что же грустна твоя песня?

Ответит, что это тебе только кажется,

а так-то весёлая песня.

Молвит он так, а сам пойдёт судьбу проиграет в пасьянс

или, хуже того, заложит её в ломбард,

да так напьётся, что и дорогу к нему забудет.

И разведёт руками старый продавец карт

и скажет: «Бог в помощь.»

Если время это дорога, то можно объехать задворками место,

где суждено тебе встретить несчастье

или же тот километр, где с утра прозвонит будильник.

И кто-то нежно возьмёт тебя за запястье

и скажет: «Вставай, уже дворник рассыпал по двору снег.

Можно играть в снежки».

Да-да, эти вещи – дело рук человеческих,

ведь ещё в древнем Египте

был заведующий всем, что даёт небо, земля и Нил.

И наверное дверь у него была с табличкой,

и на стук отвечал: «Войдите».

А чем прикажешь заведовать всем остальным —

одному лишь Осирису ведомо.

К слову, и Кант полагал, что сознание – озеро, мысли же – рыбы,

и записывал их в дневник, а как стал мудрецом – стал пускать в оборот.

Возникнет мысль в голове —

кладёт на кусок кёнигсбергского чёрного хлеба

и, пока ещё машет хвостом,

провожает в рот.

Убеждал себя всё: «Не женюсь, не женюсь, не женюсь».

А в уме всё: «Саратов, Саратов, Саратов…»

Но курфюршество не велит покидать курфюрст —

не дописана книга «Собрание дум и стигматов»,

и фиакры не ходят в туманную мглистую Русь.

Мне бог времени Кронос за встречи с тобой выслал счёт в рублях

желтоватой квитанцией Север-Энерго Карелия.

Может статься, что этот титан – поставщик канцелярских изделий,

или просто бумага – его представитель в наших краях?

Знаешь, ворона – вполне перелётная птица,

Но дальше Воронежа, как говорят, «ни ногой».

И пусть в этом городе нет старых улиц и пепельный смог колготится,

но улица Ленина пахнет

не Марксом, не Энгельсом,

А тобой.

А в окрестных полях принцесса-беглянка держит коров

и с подругой-синицей под тихой сосной говорит без слов,

считает трамваи во сне, и изводит домашних мышей,

и козла с огорода сухой хворостиной гонит взашей.

И хочешь уехать в Воронеж.

И в мыслях своих обращаешься к небу ночью и днём,

а оно всё: «Обсудим, обсудим, обсудим…»

А само поливает холодным и колким дождём

среди осени,

в общем, ни богу, ни людям.

Воронеж – граница миров,

ведь южнее – в досаде взмахнут руками,

а если на север поедешь, то там пожимают плечами.

Но татарское время – восемь часов.

Это значит в Агрызе уже очнулись от снов,

крутят бармак и пьют масляный чай.

Вот и ты как проснёшься, то выйди сразу из дома

и возле станции «осень» меня повстречай.

20. ДОРОГА ДОМОЙ

«Если нет у человека дома, пусть домом его станет время. Пространство и время – всего лишь плод нашего воображения, и потому легко преодолеваются».

Такими были последние слова сына Елены Александровны, которые обнаружила она в его блокноте в тот злополучный день, когда видела его, в последний раз выходящим из дома и идущим к своей машине. Это было в городе N, в Северном Приладожье, а в просторечье – Карелии, в те времена, когда край этот ещё не имел славы курортного центра. Когда из всех публичных мест здесь был только Дом Офицеров да почта, а дорога от Петербурга до серверной оконечности Ладожского озера занимала шесть, а то и восемь часов мучительной тряски по грунтовке. Словом, были места эти затерянным островком в холодном океане под названием Россия.

Спустя много лет жил в этом городе и я. Тогда мне, переехавшему в него из деревни, место это казалось центром цивилизации, ведь были там светофоры, пятиэтажные дома и даже два лифта…

Работая на предприятии, я получил во временное пользование служебную квартиру, в которой нужно было полностью менять водопровод. Находилась она в типичной панельной хрущёвке, которые роднят Москву и Ташкент, Дальний Восток и спальные районы Вильнюса. Проезды под арками домов здесь представляли собой снежно-водную кашу, через которую как-то пытались перебраться старики. Кругом были пивные магазины, а людей порой можно было принять за диких животных, ведь иногда, стоя на перекрестьях дорог на четвереньках, они издавали ужасный рык, пытаясь выпустить наружу огненную воду, скопившуюся в их организмах.

От этой квартиры мы с беременной женой тогда отказались, так как нас пугал объём работ. Мы, не будучи уверенными, что задержимся в этих местах надолго, пошли по простому пути и сняли жильё в бывшем доме начальника вокзала за шесть тысяч рублей в месяц, где под нашими окнами круглосуточно и особенно часто по ночам стыковались товарные вагоны, а оркестр в 11.30 вечера и в 5.30 утра провожал и встречал поезда песней «Долго будет Карелия сниться». Но из той первой, так и не обжитой нами квартиры я вынес нечто более ценное, чем казённый даровой уют: письма последней её владелицы, письма своему мёртвому сыну. Елена Александровна не относила их на почту, а просто складывала в стол, в коробку из-под конфет «Грильяж в шоколаде».

Из посланий этих видно, что больше всего боялась их автор умереть раньше возвращения сына, потому как наступили новые времена и собственное жилище – пережиток социализма – стало единственной путёвкой в нормальную жизнь, возможностью завести семью… Квартиру же в случае её смерти до появления исчезнувшего без следа единственного наследника мог забрать себе город.

Когда-то раздавали здесь, в городе N, жилплощадь легко и просто. Есть человек на своём месте – есть квартира. Где бы ты ни работал. На местной электроподстанции, или же на лесопилке, или же просто дворником. Работаешь на одной работе – одно жильё. Работаешь на двух – на тебе пожалуйста – второе. Раздавали и добротные хутора, построенные когда-то финнами. Тогда, конечно, воротили от таких подарков государства нос, но зато сейчас их обладатели могут считать себя поистине счастливчиками.

Я открываю коробку из-под конфет «Грильяж в шоколаде» и вижу фотографию, на которой изображен улыбчивый мотоциклист в узнаваемом месте – на склоне горбатой улицы, спускающейся к железнодорожному переезду и парку. С обратной стороны подпись – 22 июля 20NN года – «Как долго ты «едешь» к маме, как долго твоя нога не переступала порог дома»».

А за этой фотографией – связка писем. Не только от матери к сыну, но и от сына к матери из тюрьмы. И на каждом из них – пометки её рукой. «Жду, дождусь ли тебя? Жив ли? 2004». И через три года, в 2007-м, опять: «Жду». Так, перечитывая эти весточки из далёкого прошлого, написанные ЕГО рукой, впитавшие ЕГО дыхание, оживлявшие его в её памяти, она ставила зарубки, отдалявшие её от того страшного дня и от надежды на возвращение своего блудного отпрыска.

Я ничего не прибавлю к этим письмам и лишь изменю имена, потому как некоторые люди, упомянутые в них, возможно, доживают ещё свои короткие зимой и длинные летом, но всегда дождливые карельские дни.

Вот первое:

«Читала 10 твоих писем. В двух из них ты пишешь про лучик солнца, что я послала тебе в нём привет… Я улыбаюсь, целую твоё письмо, а так… 1—4 мая дожди, холод, Ладога к ледоходу готовится. Горе ходит по стране, городу. Была 3-го мая в железнодорожном районе, горько стонала душой, когда увидела Макарова Сергея, Костычева Сергея, Смирнова Женьку. Настоящие старики, хуже ещё, чем ты, когда пришёл из тюрьмы, хотя отметина у тебя на лице, щеках осталась на всю жизнь. Не работают, пьют, голодают. Отнесла чайник, кое-что поесть. Прости господи нас всех военных лет детей …Не сберегли детей…»

Господь неизменно написан с маленькой буквы в этих письмах…

Вот второе:

«Здравствуй, мой единственный, всем сердцем любимый сын. Если ты ещё где-то есть, если ты жив, хочется в это верить, но… Сегодня 3 года 6 месяцев не слышно о тебе ни звука. Уже все твои родные, друзья и подруги забыли твоё имя, а я как ждала, так и жду. Вот и до Нового года осталось 9 дней… Нет будущего у стариков нашей страны теперь, как отняли льготы по плате за квартиру – ложись и помирай. Хорошо бы мигом, сразу, а что господь пошлёт – ему одному известно. Разве 3 года 6 месяцев тому назад я думала, что проснусь от этого звука противного за тем, чтобы напоследок увидеть тебя на тропинке, как шёл к машине? Если бы я знала, метнулась бы с пятого этажа, чтобы заслонить тебе дорогу. Взяла бы всю боль и муки твои на себя… Знай. Ни одной секундочки я не забываю о тебе. Часто вижу маленьким тебя в армии. Вспоминается только хорошее… Всё я тебе давно простила. Жду, люблю, верю. Приходи, хоть во сне. Целую. Твоя мама.

P.S. Мусочка умерла».

Ничто не указывает на то, что сын Елены Александровны был жив и читал эти послания. Но тем не менее он был жив. Почему именно так, а не иначе? Да потому, что иначе не может быть. Потому что если допустить, что он умер тогда, в тот летний день, когда мать видела его в последний раз, то это значит, что небытие победило, но ведь победить оно не может, ведь его, как доказал это давным-давно в своих Александриях Плотин, попросту нет. «Бытие есть – небытия нет». Самая простая из истин и единственная достоверная… Когда философ пришёл к этой идее? Возможно, в том единственном ярком эпизоде своей жизни, когда, позабыв об опасностях и тяготах путешествия, пустился с императором Гордианом III в Персидский поход, намереваясь достичь Индии. Поход этот закончился слишком внезапно убийством Августа своими приближенными, но всё же благодаря нему Плотин стал на тысячу километров ближе к тем местам, где в древности писали на языке, в котором нет слова «материя», и где в мантрах поют о том, что мир совершает движение от несуществующего к существующему.

Глупости, скажете вы. Слова Плотина – не более чем фигура речи. Всё наоборот. Небытие всегда побеждает. У человека в конечном счете всегда гниют зубы, разрушается скелет, он впадает в маразм и в конечном счёте врастает в землю всеми забытый и покинутый, не оставляя после себя ничего, даже памяти, поскольку если и вспомнит кто-то покойника, то будет это не тот самый человек, но всего лишь вымысел, образ, сложившийся в нашем сознании. Я рассуждаю в этом же ключе, но потом встречаю девушку Свету, которая говорит, что её мама, убитая на улице наркоманкой ради пятисот рублей, недавно пришла к ней во сне и сказала: «Прости, что так долго не была дома. Я просто путешествовала…»

Сердце мира – любовь, говорят пророки… Значит сон – это более настоящий мир, потому что в нём есть любовь и царствует вечная жизнь. Ведь умершие всегда приходят во сне молодыми. Человеку, который ни разу в жизни не рисовал нотного стана, снятся несколько музыкальных линий, переплетающихся между собой так, как не сплёл бы их сам Иоганн Себастьян Бах… К человеку, которого ты видел один раз в жизни десять лет назад и мельком, испытываешь такую любовь, как ни к кому из постоянно окружающих тебя людей..

Итак, это путешествие происходило сне, в жизни более настоящей…

В далёком, теперь кажется и вовсе не существовавшем детстве был у семьи Валеры дом в одной из деревень на восточному берегу Ладоги, там, где забытые богом посёлки, многокилометровые пустынные пляжи, сосновые боры и деревни вдали, на холмах. Места эти не хожены ни поэтами, ни писателями, ни художниками, будто и не Россия это вовсе, а страна Зазеркалье, ключ от которой затерялся в полах пальто рассеянного полуобезумевшего странника. Только Клюев, вечный мистик, следы которого можно найти и в Заонежье, и в Сирии, и в Беловодье, бывал здесь.

Когда отец Валеры ещё жил с семьёй, они ездили туда на его старом Москвиче с привязанными к крыше тремя велосипедами. Это был не просто дом, а дом с садом. Первым Валериным детским воспоминанием было то, как сидят они на крыльце вместе с отцом и вдруг замечают подползшего к ним ежа. Тогда Сад их был ещё местом светлым: не заросшим бурьяном, чертополохом и дикорастущими кустами…

Потом, в 1991-м году, распался СССР и с этим распадом расстроилась и прежняя жизнь. Землю стало возможно покупать и продавать, и двоюродный брат отца продал свои две трети дома и сада, не согласившись подождать, пока Валерина семья соберёт нужную сумму, и вскоре, празднуя удачную сделку, захлебнулся рвотной жидкостью во время одной из не прекращавшихся ни на один день попоек. Купивший же участок новый владелец разобрал две трети дома и поставил у края своих владений высокий забор из шифера, прислонявшийся к оставшейся маленькой избушке. Так таинственно в жизни Валеры переплеталась гибель его великой советской Родины с историей его семьи и разрушением отцовского сада и детского его рая.

Оставшийся домик – однокомнатная маленькая хибарка с террасой, вилла Курица, как стал называть её позже Валера, тем не менее кипела жизнью. Наезжали туда и тётя, и дядя, и бабушка, и двоюродная сестра. Папа в таких случаях жил в холодной пристройке, а дядя – на чердаке. Днём на «вилле» кипела жизнь: на веранде закатывали банки с соленьями, работали в огороде и на доставшемся от расформированного колхоза куске земли, на котором выращивали картофель. Маленький Валя больше всего любил собирать колорадских жуков и наблюдать, как они копошатся в банке с водой, залезая друг на друга, цепляясь за спасительный воздух, хотя позже, повзрослев, он всегда будет спасать червячков и букашек от гибели…

В избушке этой скоро заколотили окна, чтобы спасти от романтичных воров девяностых единственную ценность в доме – электронасос, предназначенный для полива. Но зато там был настоящий камин, над которым висели две непонятно откуда взявшихся, острозаточенных шпаги, будто бы оброненные гардемаринами или мушкетёрами, пробравшимися в олонецкие леса по заданию самого кардинала Ришелье. И не было никого счастливее Вали, когда набивалась эта избушка людьми. Когда спали по два человека на одной кровати в полной темноте, когда было слышно дыхание каждого и скрип папиной тахты на террасе. В этом он спустя годы увидит то самое первобытное счастье – быть частью чего-то большего, чем ты сам… Счастлив он был, и когда катались они осенью с папой и мамой на велосипедах по заваленным опавшей листвой склонам холмов, когда играли в стогах сена с деревенскими мальчишками и девчонками, и когда купались в реке в грозу.

Но потом частью умерли тёти и дяди, частью разъехались кто куда. Ушел из семьи, заболел и перестал ездить в деревню отец. Ушел не к женщине, а просто, в никуда. Чтобы быть подальше от многочисленных семейных обязанностей. Но навсегда он остался в памяти у Валеры на чёрно-белой плёночной фотографии, сделанной им самим с крыши только что построенного совместными усилиями сарая. На снимке папа, стоя в кустах сирени, смотрит на него снизу вверх, улыбается и берёт свою кепку «под козырёк», будто отдавая сыну честь за проделанную вместе работу.

И вот остался он один с матерью, но в избушку эту, зарастающую без должного ухода чертополохом, продолжал ездить, хоть это было уже и не так просто, как когда-то, ведь не было больше Москвича, а автобусные маршруты в те края при новом строе почти исчезли. Потому виделась она ему во снах иногда сгоревшей дотла, а иногда – наоборот, выметенной и чистой, с домовой росписью, и что вся семья: и живые, и мёртвые – будто бы снова в сборе и все сидят в одной-единственной, оставшейся после «крушения» дома комнате, только уже светлой, с тенью на полу от крестообразных по старинному обычаю окон.

А потом была тюрьма. И перестала приходить Вале во снах его избушка, потому как давно замечено, что, когда человек долго находится в заключении, и в ночных мечтах не отпускает его от себя острог. И первые годы на воле также бывают отравлены сны бывшего сидельца, потому как видятся ему в забытьи только камера да собратья по несчастью, если, конечно, можно назвать их братьями… К тому же, оказавшись дома, узнал он от матери, что, пока был он в застенках, избушку их отобрали. Переписали на себя те самые новые соседи и сделали из неё гараж… Обложили камнем так, что теперь и не узнать её… С тех пор никогда не был он там, будто и не было никогда этой детской обетованной земли.

Начиналась совершенно другая жизнь. Не было работы в родном городе, тем более для человека с судимостью. Даже в грузчики не берут таких людей. Поэтому оставались Валере только поездки на вахту – в Петербург. Не миновала его чаша сия – обычная участь русского человека из глубинки – жить без семьи, работать с перерывом на сон, а, дорвавшись до денег, получку спускать в первый же день. Трудился он на тяжёлой, опасной работе, на которую не идут даже мигранты из средней Азии: с помощью шлифовальной машины тесал гранитные камни для надгробий. Неподъёмна эта машина и трудноуправляема. Не удержишь – и ускользнёт она из рук, кроша всё на своём пути. И к тому же все эти выматывающие поездки по другому берегу Ладоги, западному, в направлении северной столицы – монстра, постепенно всё поглощающего: пространства и людей, всё едущих и едущих туда ради мечты, которой никогда не суждено сбыться. Оказавшись там, человек забывает в конечном счёте и мечту, и родные края, и прошлую свою счастливую жизнь.

Вот настаёт день, когда вновь решает он отправиться на заработки. Где-то между сном и явью. Сон – полон метафор. Пространство – не метафора ли времени? Вот выходит он во двор, залитый солнцем и поросший яркой, как всегда в начале лета в Карелии, травой и садится в машину. И вот возникает в его сознании мысль: «Может быть, этот круг, дорога вокруг Ладоги, – это и есть время, и, если поехать по нему в обратную, непривычную сторону, можно попасть в прошлое? Быть может, удастся снова обрести свой сад детства? Может быть, если бросить всё и отправиться в ту сторону, где всегда туман и посёлки, забытые богом: Хииденсельга, Салми, Видлица, Погранкондуши, поворот на грунтовую дорогу на Суоярви, ведущую к краю мира – может быть, получится снова попасть в то прекрасное, забытое, отрицаемое современностью прошлое…» Взгляд его скользит по надписи на одном из гаражей-ракушек: «Нового года не будет. Дед мороз принял Ислам». Будто не заметив её, заводит он свой мотор и едет, вроде бы, в Петербург, но другой дорогой, описывая круг по восточному берегу…

Как будто раскачивается он на тарзанке над гладью реки, когда едет к перекрёстку, где есть поворот направо и налево, и падает в воду, когда решается повернуть в «неправильном» направлении. Падает и идёт камнем на дно, влекомый непонятной, неведомой силой…

Лишь на несколько минут остановился он в своей деревне, боясь разрушить своим появлением этот, казавшийся хрупким, мир. Лишь мгновение смотрел он на свою избушку, на движения рук матери в окне, кажется, зовущих кого-то, может быть, его самого – ещё ребенка, из сада. Прикоснулся он к притоптанной траве возле калитки, к самой калитке с металлическим ящиком «для писем и газет», сорвал несколько ягод ирги, свисавших с разросшегося перед домом кустарника, и продолжил свой путь… Но не поехал он в Петербург, а свернул на Тверь и так двигался дальше, дальше, дальше.

И приснился ему сон во сне, будто крадёт он хлеб из школьной столовой и несет домой. И читает он с этих кусочков, будто со скрижалей, слова. И слова эти о мире прошлого. О том, что и жившие тогда люди не знали, а если и знали, то забыли. Проснувшись же, видит он на соседнем с собой сидении хлеб, перешедший из одного сна в другой, и понимает, что украденный хлеб этот – метафора времени, которое просто так, потребовав в магазине, не получить, что даётся оно только хитростью. И эти два куска черного хлеба, лежащие теперь рядом с ним, говорят о том, что он-то как раз и перехитрил мироздание и украл время.

А в это время матери его – Елене Александровне, которая также спала и во сне тосковала по исчезнувшему сыну, снилось, как люди ходят по каменному кругу и что никак им из него не вырваться. Только короткий перерыв на отдых дозволен им невидимыми надсмотрщиками. Остановиться нельзя – затопчут. Но вот Валера, один из описывающих круги, находит едва заметную щель в этой, казавшейся глухой стене, щель, ведущую в пещеру, и заходит в нее. И становится он молитвенником за человечество, но, чтобы его не беспокоили, вешает у входа в свою келью звоночек, издающий до того красивый звук, что если и звенит он при появлении незваного гостя, то никакого беспокойства не доставляет, а, напротив, ещё больше радует душу.

Ехал Валя и давал имена безымянным ручьям и рекам, до которых не дошли руки косматых геологов и занятых куда более важными вещами чиновников. И складывал он эти названия в строки и строфы, и они разворачивались перед его автомобилем скатертью, по которой и ехал он через тайгу, тундры и города, в которых говорили на другом будто бы языке, более ласковом и певучем…

Но если у времени нет конца и края, то есть он у России. Вот потому-то и путешествие его в какой-то момент закончилось. И там, на одной из дальних околиц великой Родины, снова пришёл ему сон во сне. Что стоит их избушка невредимая, но в другом месте – на берегу холодного моря-океана, но как будто это и было всегда её место, просто он этого не замечал. И заходит он внутрь, и видит свою мать, сидящую на кровати, погружённую в тоску и не замечающую его появления. И тогда он обнимает её со спины, но видит в этот момент в окне дымящийся храм и ворона, сидящего на его крыше в облаке пепла… И поднимает он сплетенные руки свои и матери и видит и их, и черного ворона, и причудливый рисунок от дыма горящей колокольни, соединённые в одном образе, будто на картине, созданной неведомым художником.

Просыпается Валера в своём сне и только теперь вспоминает о матери. Где же она теперь? Как я мог оставить её одну, ничего не сообщив о том, куда направляюсь? И ещё вспоминает он, что когда-то в детстве постоянно представлялось ему в чёрно-белых тонах одна и та же картина: что сидят они с матерью на деревянных скамейках в электричке и едут куда-то, он свернулся у неё на руках, а она задумчиво смотрит куда-то впереди себя и крепко его обнимает…

И тогда он пустился в обратный путь, в каждом городе заезжая на почту и спрашивая, нет ли чего-нибудь для него, и всякий раз, видя своё имя на отправлении, удивлялся: «Надо же, я существую. А я думал, что я всего лишь плод своей фантазии». Да, письма, которые Елена Александровна складывала в коробку из-под конфет, доходили да него по волшебству, так как была эта коробка волшебной и переносила письмо именно туда, в тот город, где в тот момент находился заветный получатель.

Вот приезжает Валера в поселение, окруженное холодными равнинами и горящими нефтяными вышками, и заходит на почту, где в очереди стоит человек и пытается получить посылку.

– Анвар бригадир. У меня в качестве получателя значится имя – Анвар бригадир. Вы должны показать мне паспорт, в котором написано Анвар-бригадир, – строго говорит почтальонша.

В ответ только растерянное лицо просителя.

– Да вы же понимаете, что это абсурд, – вступается за незадачливого строителя Валерий. – Не может быть человека с фамилией Бригадир. Это просто чья-то ошибка…

– Я всё понимаю, но я не имею права…

– Что же вы думаете, что однажды здесь появится настоящий Анвар Бригадир и предъявит свои права на это отправление? Смилуйтесь над человеком…

– Не могу… Дайте мне спокойно доработать до пенсии… – отвечает служащая и уже Анвару говорит. – Напишите тому, кто это вам отправил, пусть напишет заявление: «Прошу считать того-то тем-то».

Узбек обреченно кивает и уходит, опустив голову.

– Каждый день он сюда приходит, каждый день, – сокрушается работница почты, когда печальный посетитель уже скрылся за дверями.

– Как, каждый день? Что ж это вы. Он, получается, не может…

И Валерий кидается на улицу, но Анвара уже и след простыл.

В печали возвращается он и получает своё третье письмо:

«Час тридцать ночи. Не сплю. Вот уже 2 года и 6 месяцев не вижу тебя, но помню и жду…

Купила рамку под то фото, где мы вдвоём в Выборге. Завтра куплю ещё одну под фото, где куришь и смеешься. Я тебя на этом фото ежевечерне целую в глаза. «Прикурносимся», – как ты говорил. Человек без веры и надежды – живой труп. Не хочу быть трупом.

Где же ты: в психушке, в тюрьме, в рабстве? Нет ответов ниоткуда.

Симонов помогает. Люблю тебя, мама.»

Как туман, будто во сне прошли перед глазами его эти слова. Куда отвечать? Когда это было написано? В каком году, в каких пределах, земных, небесных? Может ли ответное письмо его преодолеть время, или так и затеряется оно в ветрах и снегах, в дождях, в океанах…

Надо ехать домой… Там, во дворе его дома по улице Дружбы Народов, рядом с финским кладбищем, сойдутся дороги времени и пространства, потому что это дом. Потому что иначе быть не может. На балконе мама, Гудочек, как он её называл, будет стоять так, словно он отлучился на каких-нибудь полчаса в магазин…

И пускается он в путь через серые, невзрачные сибирские города, окруженные градирнями ТЭЦ, болотами и трубами, будто нитями какой-то страшной металлической паутины…

Вот приезжает он в следующий город и в очереди на почте слышит разговор:

– А вы любите ветер?

– Очень!

– Я тоже…

– Может быть, когда-нибудь прогуляемся вместе в ветреный день?

– Давайте, а вы какой ветер любите – северный или южный?

– Я – северный, а вы?

– Так удивительно и странно. Я тоже люблю северный.

– Ну, значит, решено. До встречи в ветреный день. Так, стало быть, запишите мой телефон…

– Записываю. Как вас зовут?

– Ветер… Меня зовут Ветер…

Вот подходит наконец Валерина очередь, и он читает четвёртое письмо:

«А знаешь, чему я больше всего обрадовалась? Фотографии твоей левой руки. Целовала каждый твой пальчик, это письмо, крепко-крепко прижимала к сердцу… Сегодня это письмо положу под подушку. Может, приснишься мне, может, увижу тебя хоть во сне… Единственное, что дает мне надежду – это последние слова, написанные тобой в дневнике».

«Как же так… – думал Валя. – Почему моя любовь так конечна, а её так постоянна. И почему, если есть такая любовь, не может она быть всеобщей… Не это ли был бы лучший мир…»

И он ехал всё дальше, дальше… Проносились мимо него уральские города с кирпичными замками-фабриками, проплывали, как облака, города центральной России с пухлыми, как коты, бревенчатыми избами и резными палисадами. Вот в одном из маленьких старых русских городов заходит он на почту, где человек пишет открытку вслух:

«Вере О. От Василия Васильевича по случаю декабрьского снегопада».

– Так ведь нынче не декабрь, – вмешался Валерий.

– Сейчас быстро идёт время… А приходилось ли вам слышать, что в тот момент, когда человек умирает, он становится на несколько грамм легче? – неожиданно сменил тему незнакомец.

– Да, приходилось…

– Так это знаете почему? Потому что в это самое мгновение ему обчищают карманы! – и Василий Васильевич залился истерическим смехом. – А вы знаете, что те, кто живёт в хрущёвках, живут вечно?

– Это почему же?

– А потому. Хрущёв умирать не велел. Гроб из хрущёвки не вынести, как ни крути. А нос у интеллигентов знаете почему такой формы? От очков, исключительно от очков! Ха-Ха-Ха.

Но, когда рассмеялся в последний раз незнакомец, понял Валя, что смех этот как две капли воды похож на его собственный…

Вот читает он пятое письмо:

«22.08. День рождения бабушки Маши. Как долго я живу, не зная ничего о тебе. Почему так случилось? Жива я, но всю качает, но всю качает из стороны в сторону. Хожу будто пьяная. Здоровье уходит, постарела очень. Боюсь прихода зимы… Всё плохо, всё убивает: вонь, духота, холод… Господи, куда же ты отлучился, так долго нет твоей милости к нам грешным. Хоть бы маленькое послабление моим бедам, болям. Дай, господи, хоть немного силы, терпения, если у тебя будет хоть одна свободная минутка! Валерочка, я целую тебя, жду, люблю. Целую глаза, губки… Прикурносимся. Фото твоё на моей полке в моей комнате».

И ехал он дальше через мшистые поляны и зарастающие чертополохом и борщевиком деревни с врастающими в землю деревянными скелетами домов, и диковинные, никогда не существовавшие звери кусали его руки, и не было ничего приятнее этих укусов. И заходил он в эти остовы старых изб, и люди в них, бывшие жильцы, словно мертвецы, стояли перед мутными зеркалами, рычали звериным рыком и гримасничали перед своим отражением, радуясь самим себе, а потом бегали по стенам и по потолкам словно пауки, только не на четырёх, а на двух ногах.

В одном из городов заходит наш странник на почту и предъявляет документ для получения последнего письма, в котором читает он следующие строки:

«Валерочка, мне пока ещё сияет, как в тумане, маленькая звёздочка надежды. Этим и живёт моё больное сердце. Выдержи, сердце, дождись, не дай потерять квартиру, она моему сыну очень-очень нужна. Это всё, что есть у меня, кроме моей любви к тебе, сыночек. Возвращайся, я жду, жду. А убили если вас – то менты, среди них Колька Минаев».

На верблюде, должно быть, ехал Плотин по царской дороге, а за ним ещё на четырёхстах верблюдах ехала его походная библиотека. Ехал он на край тогдашней ойкумены, чтобы доказать право жизни на вечное существование. Доказать задолго до пророков, так же как задолго до пророков он заговорил о спасении души. Ехал он и при каждой почтовой станции спрашивал, нет ли чего-нибудь для него? Вдруг посыльные ночью обогнали армию императора? Нет ли известий из дома?

Но Плотин никогда больше не побывает на своей Родине – в Александрии. Он вернулся не домой, но в скучный, душный, технократический Рим, где и провёл остаток своих дней, разрабатывая своё учение… Может быть, если путник не совершает этот магический круг от дома к чужбине и обратно к дому, то и душе его суждено повиснуть навеки где-то между первым и вторым небом, так никогда и не достигнув абсолютной высоты?

Вот Валерий заезжает во двор на улице Дружбы народов. Так и красуется надпись на одном из гаражей: «Нового года не будет…». Ещё примята трава на месте, где он оставляет свою машину. Это следы именно от его машины, ведь в русской глубинке существует обычай, что если уж застолбил кто-то за собой место на стоянке, то уж будет оно принадлежать ему до самой смерти.

И видит он свою маму, стоящую на балконе и машущую ему рукой. И поднимается он на пятый этаж.

– Что ж ты не позвонил? Так долго тебя не было, – с обычным родительским упрёком встречает его мать, будто отсутствовал он всего несколько часов. – Что ж, прикурносимся, милый сынок. Но почему же ты не позвонил?

– Мама, прости, просто телефон разрядился, я поэтому не мог… Просто телефон разрядился…