Долго ли?

– Не правда ли, m-r Присыпкин, – обратилась m-me Патера в его сторону, – князь очень недурно говорит по-русски, а он всего два года здесь… Ах! я и забыла вас познакомить: князь Баскаков… так ведь кажется?

– Извините… я настоящим манером…

– Да, я знаю, у вас разные есть имена; но я не могу их произнести… есть и Оглы и еще что-то!

Князь рассмеялся и выставил действительно "ослепительные" зубы.

– Я знаю, что вы и так называетесь, и оно гораздо легче.

Князь опять рассмеялся.

– M-r Присыпкин… наш известный литератор…

Лука Иванович не утерпел и поглядел на m-me Патера глазами, говорившими: "да ему-то что за дело до того, что я литератор?"

Но князь как будто бы понял звание Луки Ивановича и еще раз поклонился ему с видимым почтением.

– Позвольте спросить, – отнесся он к Луке Ивановичу, выпучив на него глаза, – вы не учите по-русски?

– Русскому языку? – переспросил Лука Иванович, добродушно оглядывая его горские украшения на груди.

– Все это, что требуется… грамматика… и там еще… как это?

– Да вам разве нужно, князь? – спросила m-me Патера.

– Нет, я теперь учен… ха-ха-ха! а я для товарища… молодой князь.

– Ваш земляк, из одной области? – полюбопытствовал Лука Иванович.

– Извините… он не оттуда, есть племя Адэхэ.

– Как, как? – вскричала m-me Патера.

– Адэхэ, – совершенно серьезно выговорил князь, – малый уж в двадцать лет… а ничего не может… насчет грамматики… Нанял он учителя… дорогой учитель… пять рублей час… честный человек, пять рублей… Фрелин баронесса… как бишь ее… ну, все равно… крестная мать… его тоже крестили… сама прислала этого самого учителя. Бился, бился он – и ничего!.. Со мной говорил: я – это учитель говорит – не могу, потому у него нет в голове ни существительного, ни прилагательного. Два месяца я, говорит, хотел вбить в него – и не могу!

Князь даже встал в жару разговора и расставил ноги. Хозяйка и Лука Иванович с оживленными лицами глядели на него.

– Башка! – воскликнул он и ударил себя по красивому белому лбу. – Учитель ему: вот смотри, князь, дверь ты можешь брать рукам, можешь? Могу. Это – существительное… А какой цвет у занавес? – Красный цвет. Можешь ты брать его рукам! Нет, не могу. Это – прилагательное, понимаешь? – Нет, не понимаю! Тут и говорит ему учитель: ты – дурак, князь, я тебя не буду учить и пять рублей твоих не беру.

И Лука Иванович, и m-me Патера разом расхохотались. Князь представлял все в лицах и старался даже подражать голосам учителя и ученика.

– Так вы желаете, – начал Лука Иванович, – чтобы я занялся вашим товарищем?

– Окажите услугу, парень отличный, честное слово!.. Уж такое племя Адэхэ… у них тут нет (он указал на лоб), как это вам рассказать…

– Мыслей никаких, – подсказал Лука Иванович.

– Истинно, мыслей нет. Например: скажи ему – Бог… у всякого народа есть свой Бог… И понимает кажный… А у Адэхэ и Бога настоящего нет… Потому учитель тоже и говорил мне, что ни существительное, ни местоимение никак башка его не берет!.. Никак!..

Князь махнул рукой и сел.

– К сожалению, – отозвался Лука Иванович, – я не искусен в преподавании.

– Сделайте милость! – крикнул князь.

– Но вы можете кого-нибудь рекомендовать, – заметила m-me Патера.

– У меня нет особых знакомств в учительском мире, но я постараюсь.

Глаза князя как-то заблуждали, точно он потерял нить всякого разговора; но тотчас он весь встрепенулся: нить была снова найдена.

– Сегодня середа, – чуть заметно ухмыляясь, говорил он.

– Середа, – игриво повторила хозяйка.

– Значит, можно надеяться?

– Вероятно…

– Имею честь!

И князь порывисто вытянулся во весь рост: по его украшениям на груди прошла звонкая дрожь. Так же сильно, как и при входе, пожал он руку m-me Патера; она вынесла это рукопожатие, не поморщившись.

– Очень благодарен, – сказал князь, кланяясь Луке Ивановичу, – вот через мадам Патера скажите адрес… пять рублей час…

Одна рука князя в замшевой перчатке сжала баранью шапку, а другой он придержал свою шашку, выходя из гостиной.

XIX

– Ужасно! – прошептала m-me Патера, с ужимкою, в сторону Луки Ивановича.

– Очень интересно, – ответил он ей в тон.

– Нет, Елена слишком зла! Надо позвать вам ее, она нарочно нейдет, или она для вас туалетом там занимается… Еще один посетитель – и я окончательно убита в вашем мнении, m-r Присыпкин.

– Да почему же? только я одно не совсем понял: все эти господа спрашивают вас все про среду.

– Вы не догадались?

– Нет.

– Ах, какой вы добродетельный: по средам бывают маскарады в купеческом.

– А-а!

– Елена! – крикнула m-me Патера входящей кузине, – я не ожидала от тебя такого коварства!

И Лука Иванович, при всей своей незлобности, не мог не заметить, что девица Гущева слегка принарядилась; даже волосы ее были не то короче подстрижены, не то причесаны на другой манер.

– Какое коварство? – откликнулась она, краснея. – Лука Иванович, извините, но я думаю, что вы в таком приятном обществе…

– Вот видишь, вот видишь, Елена: капелька яда уже пущена.

– Где, какой яд?

– M-r Присыпкин, спасите меня: или я удалюсь, или вы уведете от меня эту ужасную девицу!

Все трое рассмеялись. Лука Иванович встал и шутливо спросил:

– Куда же прикажете?

– Туда, в столовую… я тебе серьезно это говорю, Елена!

– Ты, стало быть, гонишь твоего гостя?

– Нисколько, но я не желаю, чтобы он присутствовал так долго при визитах моих всегдашних гостей; я знаю, что ему и теперь уже тошно.

– Нисколько, ей-же-ей! – вскричал Лука Иванович.

– Нет, нет! Пускай Елена посидит с вами, вы сделаете паузу, а там придете проститься… и назначим тогда часы, когда у меня не такая ярмарка.

– Это не легко! – заметила Елена Ильинишна.

– Вот и вторая капелька яда… уведите ее, m-r Присыпкин!

Лука Иванович предложил руку госпоже Гущевой.

– Куда прикажете? – спросил он обеих дам.

– В столовую! – скомандовала m-me Патера и почти выпроводила их из салона.

Елена Ильинишна продолжала смеяться с оттенком нервности до той минуты, когда ее кавалер усадил ее в столовой на диван, занимавший одну из стен комнаты. Он и сам поместился рядом с ней.

Ее лицо было, как всегда, красновато и возбуждено. Тревожные глаза глядели на него насмешливо.

– Лука Иванович! – вздохнула она.

– Что прикажете?

– Пари готова держать, что вы не заметили одной вещи.

– Какой?

– А того, что вы были здесь вчера и, если б вспомнили, что это было именно вчера, то наверное не пришли бы сегодня.

– Не знаю.

Он должен был внутренно сознаться, что она права: получая сегодня ее записку, он не подумал, что не прошло суток с его вчерашнего визита в Сергиевскую.

– Вы увлечены! – с новым вздохом прошептала Елена Ильинишна.

– Вы думаете? – отсмеивался Лука Иванович.

– Что ж!.. это понятно… Только, пожалуйста, не относитесь слишком искренно к тому, что вы видели… и что еще увидите.

– Для вас это занимательнее, чем для меня, – продолжал отыгрываться Лука Иванович: – вы ведь – беллетрист, а я – простой чернорабочий.

– Нет, уж избавьте меня от таких типов! – воскликнула Елена Ильинишна, – я несколько выше ставлю призвание романиста.

– И напрасно-с, – оттянул Лука Иванович, – это – по книжке вот то, что вы изволили сейчас высказать. Лучше бы вы сидели у вашей кузины в салоне да собирали все в свой писательский ридикюльчик, а потом, придя к себе в комнату, в тетрадочку бы все и вносили… богатейшая бы вышла коллекция!

– Постыдно и заниматься таким народом!

– А лучше разве сочинять разных, вы извините меня… ванек-встанек да награждать их добродетелями и цивическими чувствами?

– Ах, полноте, – чуть не со слезами на глазах вскричала Елена Ильинишна, – это недостойно вас, Лука Иванович!.. Если и можно наблюдать в салоне моей кузины, то разве затем, чтобы бичевать…

– Да оставьте вы, Елена Ильинишна, высокий слог! Бичевать!..

– Да, бичевать!..

– Так что ж вы кузину вашу не бичуете?

– Не думайте, что я скрываю от нее мой взгляд… мои принципы! Я ни перед кем не умею и не желаю унижаться. Она очень хорошо знает, как я смотрю на ее жизнь.

– Только ваша проповедь, должно быть, как об стену горох?

– Разумеется!

– А кто в этом виноват?

– Кто?

– Видимо дело – вы!

– Я? это прекрасно!..

– Пермете ^[7], вы действуете натиском жалких слов и возвышенных начал, ведь да?

– А как же вы сами…

– Ведь да? И ваши речи, кроме раздражения или тоски, ничего вызвать не могут в такой женщине, как ваша кузина. С такими малыми детьми нужна другая метода, уж коли действительно желаешь направить их как следует, или, лучше сказать, как гувернеру хочется.

– Предоставляю это вам, Лука Иваныч!

– Да полноте нервничать, Елена Ильинишна, – остановил ее Лука Иванович добродушным звуком и протянул руку, – из-за чего нам с вами пикироваться!.. Дело простое: если вы любите хоть немножко вашу кузину и считаете ее способной на что-нибудь порядочное, так и сумеете повлиять на нее в хорошую сторону.

Выражение лица Елены Ильинишны стало иное; она опустила глаза и заметно успокоилась, ответив на рукопожатие своего собеседника.

– Может быть, вы правы, – начала она гораздо проще и искреннее, – у Юлии, в сущности, есть и доброта, и даже честность в натуре… может быть, мои проповеди были действительно бестактны, неумелы. Я не хотела бы считать ее совершенно безнадежной. Ну, что ж! Вот вы – такой свежий человек, с широкими взглядами… наконец, вы мужчина, у вас и манера будет мужская, а это много значит. Возьмите в руки Юлию.

– Я? – вскрикнул Лука Иванович и рассмеялся.

– Ну да, вы, Лука Иваныч! Только не увлекайтесь очень… тогда все пропало. Быть может, уже поздно? – спросила она с ударением.

– Вы опять начинаете язвить?

– Нет; но ведь мужчине, даже самому серьезному, трудно отдать себе отчет в том, – очень он увлечен в известную минуту или нет. Разве это не правда?

– Вам лучше знать, вы романы сочиняете.

– Не сочиняю ничего, ничего, а только пишу. Хотите, заключим такой договор: как только я замечу, что вы теряете самообладание, я должна вас предупредить – хотите?

– Нет, уж избавьте от такой миссии! – живо заговорил Лука Иванович. – Где нам брать на себя перерождать женщин вроде вашей кузины! Мы ведь замухрышки!

– Как?

– Замухрышки!

– Унижение паче гордости!

– Нисколько. Такая личность, как ваша кузина, коли захочет, разом проглотит нашего брата.

– Если он ею увлечется – пожалуй.

– А станет он сохранять свою независимость, так и отойдет, не солоно хлебнувши, поверьте мне.

– Но вы себе противоречите, Лука Иванович. Вы сейчас же говорили, что возможно хорошо повлиять на Юлию, если взяться за это с уменьем. Ведь вы это говорили?

– Тоже повторю я и теперь. Вероятность есть, особливо, коли натура у ней и добрая, и честная; но опять-таки надо действовать не с преднамерением, не считая себя гувернером, а так, исподволь, при всяком удобном случае. А для этого надо съесть вместе куль соли, жить в одной квартире, вот как вы с кузиной, видаться по целым дням.

– Нет, я не согласна с этим взглядом! Напротив, надо появляться только в известные минуты, всего чаще неожиданно, стоять в стороне и приносить с собой другой воздух, действовать контрастами.

– Батюшки, да мы с вами точно в педагогическом обществе рефераты читаем!

– Дайте мне докончить, Лука Иванович. Мы с вами не светские марионетки, мы умеем говорить серьезноnи искренно… а то иначе это выходило бы одно злоязычие. Если мы заговорили о кузине с участием, надо же прийти к какому-нибудь выводу.

– Вывод один; не бросайте ее, толцыте и отверзится вам!

– Хорошо; но я одна не могу, я беру вас в помощники.

– Увольте!

– Значит, вы боитесь; значит, увлечение началось!..

И Елена Ильинишна вся передернулась, захихикав маленьким нервным смехом.

– Не знаю! – все еще шутливо ответил Лука Иванович.

– Но тогда вам надо бежать из этой квартиры. А то вы меня же будете потом проклинать за мое приглашение.

– Какие страхи, Елена Ильинишна! Зачем вдаваться в такую трагедию? Просто будем жить, пока живется; я вот нахожу, что очень уже засиделся в своей конуре – надо и промяться немного, поглядеть на живых людей.

– Это – не жизнь, это – мертвечина!

– Вот вы как сильно! до мертвечины еще далеко; а знаете ли… курьезно!

– Вы, стало быть, не боитесь, и я хоть и мельком, но часто буду видеть вас здесь?

– Как случится; труса праздновать – зачем же, Елена Ильинишна. Вы будете последовательны: приглашали меня сейчас в специальные воспитатели, а теперь пугаете, да еще как!.. Уж если будет для меня смертельная опасность, схватите меня тогда за руку: у вас душа добрая, я знаю.

– Смотрите, Лука Иваныч! – искренней нотой вздохнула она и смолкла.

– Я уж на вас полагаюсь! – со смехом вскричал Лука Иванович, но смех его тотчас же оборвался.

XX

– Барыня просит вас пожаловать в гостиную.

Эти слова горничной прервали их беседу.

– Кого? – спросила с прежней тревогой Елена Ильинишна.

– Их-с, – указала горничная головой на Луку Ивановича.

– Идите, идите! – шутливым шепотом проговорила Елена Ильинишна.

– А вы? – точно струсив, откликнулся он.

– Я пойду к себе. Если вы обо мне вспомните уходя – зайдите; вы еще не заглядывали в мою каморку.

– Так до свидания, Елена Ильинишна; только, право, вы меня очень напугали.

– Смейтесь, смейтесь! – раздалось ему вслед.

Он был как-то особенно возбужден неожиданным оборотом разговора с "собратом по литературе". Ему не за что было внутренне подсмеиваться над девицей Гущевой. Напротив, она повела разговор с такой смесью искренности и легкой насмешки, что впечатление осталось, и почему-то такое, которое заставило Луку Ивановича при входе в гостиную немного подобраться, точно будто он хотел решить тут же вопрос, как вести ему себя: "с преднамерением", как он говорил Елене Ильинишне, или так, отдаваясь течению, ничего не боясь и ничего не добиваясь по вопросу «исправления» m-me Патера.

Он остановился в дверях. Фигуру хозяйки заслоняла другая широкая фигура военного, даже сзади очень знакомая ему. "Кто же бы это такой?" – тотчас же спросил он себя.

Гость в эту минуту наклонился и целовал руку, собираясь уходить.

– Только не ускользайте, как в последнюю среду, – говорил он голосом, заставившим Луку Ивановича покраснеть.

Говорил генерал Крафт.

– Да вы меня узнаете всегда, генерал. Хотите, я совсем без маски явлюсь; я уже раз так была, просто с двойным кружевным вуалем – гораздо лучше дышится.

– Я все всегда узнаю с первого взгляда, – произносил генерал с солидной сладостью; – но вы исчезаете… порхнете по зале – и вас больше нет, и надо долго-долго ходить, пока найдешь вас в каком-нибудь tête-à-tête, в амбразуре окна.

Все это он выговорил, стоя задом к двери.

– До свидания, до свидания! – повторила m-me Патера своим игривым звуком, который уже начинал слегка раздражать Луку Ивановича. – Ах, ваша беседа кончилась? – крикнула она ему, немного привставая.

Генерал круто повернулся на каблуке и не только удивленно поглядел на Луку Ивановича, но даже попятился.

– Хоть и немного поздно, но позвольте вас познакомить, – начала m-me Патера.

– Этого не нужно, – брезгливо отозвался генерал, – я давно имею удовольствие знать господина Присыпкина.

– И я также, – весело ответил ему Лука Иванович, с каким-то особым удальством во взгляде и положении всего корпуса.

– Да? – удивленно переспросила m-me Патера и совсем приподнялась.

– Имею удовольствие, – повторил генерал, не подавая руки Луке Ивановичу, – он лишь слегка нагнул свое туловище.

Лука Иванович отвернул от него голову и тут только заметил, что на том месте, которое он занимал до ухода в столовую, помещалась новая мужская фигура, но уже не военная. Это был еще очень молодой человек, русый, с круглой бородкой французской формы, волнистыми, густыми волосами, несколько унылым обликом лица и темными, красивыми, глубокими глазами. Блеск их резко противоречил общей сонливости выражения этого гостя. Его туалет говорил о непринужденности вкусов: вместо визитного сюртука на нем мешковато сидел бархатный пиджак темно-пепельного цвета. В руках держал он меховую кунью шапку.

Генерал уже давно скрылся за портьерой, а все трое еще молчали.

– Вы знаете Крафта? – первая начала m-me Патера. – Вот чего я не ожидала.

– Даже работал на него чуть не три года, – ответил Лука Иванович, не зная, куда ему примоститься.

– Работали? Как работали?

– Как обыкновенно работают: он делал заказы, а я поставлял исписанную бумагу.

– И, кажется, не особенно вы с ним…

– Ладите, хотите вы сказать? Я как раз сегодня попросил расчета.

– Вы это сказали, точно прислуга… да я и понять не могу: каким это образом Крафт мог быть вашим…

Она не находила слова.

– Патроном?

– Ну да, он – просто генерал.

– Да вы его как знаете? – игривее спросил Лука Иванович.

– По маскарадам только; он – преуморительный… одни русские немцы бывают такие смешные, когда они желают нравиться.

– Стало, вы не воображали, что он, в некотором роде – письменный генерал?

– Нисколько!..

Лука Иванович все еще не садился. Глаза его опять обратились в сторону молодого человека в бархатном пиджаке. M-me Патера обернулась в том же направлении.

– M-r Пахоменко! – крикнула она молчаливому гостю. – Вы взяли место m-r Присыпкина.

– Помилуйте, – стыдливо перебил ее Лука Иванович, – кресел здесь довольно.

– Вот вас, господа, можно перезнакомить не потому только, что так делается… Один – писатель, другой – художник.

Художник, не меняя своего унылого выражения, поклонился Луке Ивановичу, но ничего при этом не сказал.

– Живописец? – полюбопытствовал Лука Иванович.

– Скульптор, – ответила за художника хозяйка, – у нас это – редкость. Да оно и удобнее для малороссийской натуры: можно ведь двадцать лет стукать по одному куску мрамора… не правда ли, Виктор Павлыч?

Виктор Павлыч хмуро, но добродушно улыбнулся и опять-таки промолчал. Луке Ивановичу не трудно было тотчас же сообразить, что m-me Патера гораздо ближе с ним, чем с своими военными посетителями, что она с ним даже совсем не церемонится.

– Надеюсь, – продолжала она, – что теперь никого уж не будет сегодня, и у меня есть час свободного времени.

– А потом? – спросил Лука Иванович.

– Потом я еду кататься.

– Так не прикажете ли сейчас же удалиться?

– Зачем это? Мы с вами двух слов еще не сказали, я никакого особенного туалета делать не буду. Виктор Павлыч!

Глубокие глаза малоросса уставились на нее.

– А ваша академия?

– Ничего, стоит, – ответил он грудным, тоже хмурым тенором.

– Знаю, что стоит на Васильевском острову. А кто мне обещал третьего дня сидеть в мастерской с десяти до четырех?

– Вероятно, я обещал.

– А здесь – разве мастерская? Вы ни на что не похожи с вашей ленью! Ей-богу, это постыдно!.. Я не хочу быть вашей сообщницей, – слышите! – не хочу иметь на совести то, что вы, сидя у меня, теряете драгоценное время.

– Слушаю.

– И не двигаетесь с места!

– Позвольте хоть папироску выкурить.

– И папироски не позволяю! Отправляйтесь, отправляйтесь и знайте, что по утрам вас принимать не будут!

– А когда же вечером? – нерешительно и даже застенчиво выговорил скульптор.

– Когда застанете меня.

Гость на этот раз повиновался, встал, не разгибая понурой головы, и медленно, как провинившийся школьник, подошел к m-me Патера.

– Сердитесь на меня сколько вам угодно, – утешала его она ласковой улыбкой и подала руку.

Он ее только пожал, но поцеловать, как другие посетители, не решился. Также медленно выходил он из салона. На пороге обернулся, поклонился Луке Ивановичу и сказал чуть слышно:

– Прощайте!..

Его провожал громкий и раскатистый смех хозяйки.

XXI

– Уф! – звучно вздохнула она и жестом руки пригласила Луку Ивановича сесть поближе.

Он сел и ждал, что она скажет.

– Насилу-то! – выговорила она также выразительно.

– Очень уж диктаторски поступили, – заметил Лука Иванович.

– Он – еще мальчик.

– Ну, не очень-то.

– Пускай учится.

– А те уж учены… как князь?

– С тех ничего больше и не спросится!.. Но забудемте всех их: что нам до них за дело, m-r Присыпкин!.. Я все вас зову так, по-светски; но мне это не нравится: вас ведь зовут по-русски – Лука Иваныч?

– Совершенно верно, – ответил он, чувствуя, что какое-то приятное щекотание начинает обволакивать все его существо.

– И вы меня не зовите m-me Патера.

– А как же прикажете?

– Юлия Федоровна.

– Так, разумеется, будет приятнее.

– Какая досада, что так мало остается у нас времени!

– На Невском уже ждут всадники? – смело подшутил Лука Иванович.

– Вон вы какой, – не лучше Елены. Не мне одной, и вам нельзя у нас по целым дням засиживаться; ведь вы – трудовой человек.

Она так выговорила последнюю фразу, точно хотела сказать: "вы думали, я не умею выражаться по-вашему – и ошиблись".

– Я уже вам сказал, Юлия Федоровна, что попросил расчета или, вот как рабочие говорят на фабриках: зашабашил.

– Вы совсем прекращаете всякую работу, не будете больше писать?

– Буду, когда мне захочется, но из литературных поденщиков хочу выйти!

Игривая улыбка внезапно сошла с ярких губ Юлии Федоровны.

– Растолкуйте мне, пожалуйста, я не совсем понимаю… у вас это вырвалось с такой горечью…

– Извините, я не хотел вам изливаться, а так вышло. Дело, впрочем, самое немудрое: мне вот уже чуть не под сорок лет, больше десяти лет я печатаюсь, имею право желать какой-нибудь прочности, какой-нибудь гарантии своему труду, готов всегда сделать что-нибудь порядочное, если не крупное и не талантливое – а дошел до того, что мне моя поденщина стала… омерзительна!..

Все это Лука Иванович выговорил довольно стремительно, но как будто против своей воли, точно кто толкал из него слова. В лице он старался удержать свое обыденное выражение юмора, а тон выходил горячий и действительно с оттенком душевной горечи.

– За что же вы возьметесь? – спросила точно испуганно Юлия Федоровна.

– Все равно; в рассыльные пойду, если не повезет на чем-нибудь другом!

– Лука Иванович, – выговорила с падением голоса Юлия Федоровна, – я просто точно с неба свалилась… так это неожиданно.

– Что же-с? – резко спросил он, подняв на нее глаза.

– А вот то, что я от вас слышу. Я до сих пор думала, что быть писателем – самое высокое призвание… Елена беспрестанно мне повторяет, что нет ничего выше. Она, например, совершенно довольна. Правда, она и вообще восторженная, легко обманывается; но все-таки… Выходит, что писатель, после такой долгой карьеры, тяготится… своей, как вы говорите, поденщиной.

– Извините еще раз, это – мои личные делишки…

– Вот это уж и нехорошо: вы точно испугались того, что были откровенны с такой пустой личностью, как я. Впрочем, я знаю, что не имею права обижаться.

Она смолкла и отвела голову от своего собеседника. Ему сделалось очень совестно.

– Вовсе нет, Юлия Федоровна! – вскричал он. – Вовсе нет! Ничего подобного мне и в голову не приходило; но к чему такие излияния, скажите на милость? Вы чужды всему этому; а я – не проситель, не капитан Копейкин, и генеральского места вы мне дать не можете!..

– Если хотелось излиться, значит – нужно было. Не нервы же мои вы будете щадить!.. А вот видите, это меня поразило, даже как-то обновило; вы мне расскажите, не теперь, а позднее, когда перестанете деликатничать, чрез какие испытания вы прошли? Я, право, не от скуки это говорю. Уж я вам сказала, что мне такого человека, как вы, нужно…

– Для души спасенья? – перебил Лука Иванович.

– Ну да, для души спасенья… Мне даже ваш возглас очень понравился… насчет поденщины. Это – не то, чтобы вы были вялый, кислый, совсем разбитый человек, знаете, какие вон в старых повестях. Нет, вам просто противно сделалось, вы возмущены, вы, может, и в посыльные способны пойти. Я это понимаю, это мне нравится. Когда работаешь десять лет и ничего не добьешься, кроме зависимости… тратишь свой талант на то, чтобы кусочек хлеба иметь, лучше же на это одни руки употреблять или просто сидеть где-нибудь в конторе от десяти до трех.

Щеки ее разгорелись, яркими точками блистали глаза, даже грудь заметно взволновалась; Лука Иванович не мог не взглянуть на нее, так ее голос показался ему тепел, а ее лицо заставило его с нескрываемым волнением податься немного вперед.

– Ваша кузина права, – выговорил он почти радостно, – у вас прекрасная натура!

– Это оттого-то, что я поняла самую простую вещь?.. Нет, уж вы меня, пожалуйста, не балуйте: я ведь вас собираюсь в свои наставники взять.

– Как князь Оглы?

– Полноте, – тихо и искренно остановила она, – я с вами ведь не играю и не дурачусь, – для этого с меня довольно и маскарадов. Идите в мои наставники… в духовные наставники…

– Увольте, Юлия Федоровна.

– Проповедей не нужно, никаких уроков – также. Выйдет что-нибудь – хорошо, не выйдет – не ваша вина!.. Но, разумеется, все это в минуты отдыха, когда вы совсем устроитесь… по-новому.

– Пожалуй, слишком долго придется вам ждать.

– Подожду!

Она протянула руку Луке Ивановичу веселым, дружеским жестом. Он пожал ее довольно крепко.

– Да, – почти вскричал он, – никаких уговоров не будемте делать!

Ему еще что-то хотелось сказать; но он боялся самого себя или воздуха этого салона.

– Куда же вы?

– Да вы посмотрите на часы: ведь пора вам и на Невский…

– Ах, да, на Невский!.. Ну, так до свидания! – согласилась она тотчас же и встала вместе с ним. – Вы зайдете к Елене?

– Зайду.

– Скажите ей, что все ее капельки яда – бесцельны. Я и без нее нашла себе наставника.

Они еще раз вместе рассмеялись.

Из столовой Лука Иванович попал в коридор и, по указанию горничной, постучался к Елене Ильинишне. Он застал ее за ломберным столом, служившим ей вместо письменного, около зеленой занавески, за которой помещалась, вероятно, ее постель.

– Я вижу, – полушепотом заговорила она, довольно порывисто вскакивая из-за стола, – по лицу вашему вижу, что действие уже началось.

– Какое? – беспечно спросил он.

– Продолжайте, продолжайте! я вас в опасную минуту остерегу.

– А!.. вы все про то же… Что ж!.. это будет хорошее дело.

Елена Ильинишна хотела было переменить разговор и усадить гостя; но он, не присаживаясь, распрощался с ней.

– Даже минутку не хотели посидеть, – упрекнула она его.

– Мешать не хочу… творчеству! – уже на пороге крикнул Лука Иванович и развязно вышел в коридор.

– Полноте! – со вздохом донеслось до его ушей.

XXII

Ровно через неделю, поздно ночью, к воротам дома, где жил Лука Иванович, подъехали сани без козел, в виде какой-то корзины с широким щитом, запряженные парой круглых маленьких лошадок. Фыркая и шумя погремушками, еле остановились лошадки на тугих вожжах. Ими правила женская фигура в меховой шапочке и опушенном бархатном тулупчике.

– Все руки мне оттянули! – вскричала наездница. Это была Юлия Федоровна Патера.

– Вы – молодцом! – откликнулся мужчина, вылезая из саней.

– Только, пожалуйста, Лука Иванович, не ворчите на меня за то, что я вас доставила домой так поздно.

– Да разве уж очень поздно? Я не считал часов…

– Ах, Боже мой!.. Вы, кажется, пускаетесь в любезности?

– Нет, ей-богу… я так…

– Ну, да вам не перед кем дрожать!.. ведь вы – холостой? Я у вас до сих пор об этом не спрашивала.

– Я – холостой, – довольно твердо выговорил Лука Иванович, запахиваясь в шубу от начинавшейся метели. – Прощайте, Юлия Федоровна, вьюга сейчас поднимется.

– Ничего!.. завтра я вас увижу, да?..

Она хлопнула бичом, лошадки тронулись, круто повернули сани и покатились, точно два кубаря, под задорную болтовню бубенчиков.

Дворника не случилось у ворот. Лука Иванович позвонил и стал спиной к воротам, глядя сквозь жидкую метель на удаляющееся пятно саней с темной фигурой наездницы. Щеки его пощипывал легкий мороз, в ушах раздавался все тот же топот лошадок, точно он еще едет к Нарвской заставе из ресторана, куда он никогда еще не попадал, особливо с подобной спутницей. Да, надо было правду сказать: никогда он так не жил, ни одной недели, ни одного дня, ни одной ночи, как вот сейчас в течение нескольких часов. Устроилось это катанье неожиданно и весело, и как-то приятно-жутко от новизны удовольствия было всю дорогу, и так легко говорилось, и так верилось…

Чему же верилось-то?

А тому, что можно живое существо, молодое, прекрасное, полное страсти, бойкости, отваги, вырвать из той "мертвечины", о которой почти с содроганием говорила недавно Елена Ильинишна, и возвратить ее настоящей жизни.

Какой?

На это он не находил еще прямого ответа; но он верил, что оно возможно, – и ему в эту минуту ничего больше не надо было… Он отвечал за нее, она была его человек. Без всяких личных видов говорил он это; не искал он себялюбивого счастья с ней, не мечтал даже о наслаждениях, о сильном чувстве избранной женщины – нет!..

Так, по крайней мере, казалось ему.

За воротами застучали ключи дворника.

Лука Иванович сунул дворнику двугривенный, чего никогда с ним не случалось, и скоро-скоро начал подниматься к себе.

Ему отперли тотчас же: он не дожидался и двух минут. Вместо Татьяны – со свечой в руке стояла на пороге Анна Каранатовна. Лицо у ней было не сонное, а скорее жесткое, с неподвижными глазами. Луке Ивановичу не приводилось видеть у ней такого выражения. Он тотчас отвел от нее взгляд, да и вообще ему не особенно понравилось то, что Анна Каранатовна могла засвидетельствовать его очень позднее возвращение.

– Ты еще не ложилась? – мимоходом выговорил он, снимая шубку и боты.

– Нет еще, – коротко и с дрожью ответила она.

– Покойной ночи, – кинул он еще небрежнее, проходя в свою комнату. Немало удивился Лука Иванович, когда услыхал за собою шаги Анны Каранатовны: она шла за ним же.

– У меня есть спички, не трудитесь, – не оборачиваясь, выговорил Лука Иванович.

Но Анна Каранатовна точно не слышала, что он сказал; вошла в комнату, поставила на стол свечу и тотчас же довольно тяжело опустилась на стул.

Тут Лука Иванович пристальнее вгляделся в нее: губы ее оттопырились, глаза покраснели, грудь колыхалась.

Он притих и ждал…

– Пустите меня, – резко воскликнула она и даже сложила руки просительным жестом. – Пустите, – продолжала она слезливо и нервно, – что вам во мне?..

Слова туго выходили у ней из горла, спертого спазмом.

Лука Иванович подошел к ней поближе и пугливо-удивленными глазами оглядел ее всю.

– Ты у меня просишься?.. – тихо спросил он, наклоняясь над ней.

– И никогда-то я вам мила не была, – заговорила Анна Каранатовна, как бы с трудом припоминая слова, – а теперь вон у вас душенька завелась…

– Что такое?! – точно ужаленный, перебил Лука Иванович.

– Нешто я знаю?!.. Барыня у вас какая-то… сегодня мне сказывали, за вами приезжала, дворника присылала… Не станет же по ночам ездить с человеком так, зря… да еще сама править, и лошади свои…

"Неужели и она ревнует?" – подумал Лука Иванович, еще не понимая, куда все это ведет.

– Мне что! – все слезливее и покорнее говорила Анна Каранатовна. – Я вам не жена, я и в душеньках ваших никогда не бывала. Вы… нешто меня любили когда?.. Жалость ко мне имели, да и не ко мне, а к девчонке моей, вот к кому… Ну, и стали со мной жить… больше из-за нее, я так понимаю… А теперь вон у вас есть барыня… лошадей своих имеет… К чему же мне срам принимать? зачем я вам? Обуза одна, квартиру надо хозяйскую, расходы, а вы перебиваетесь… и самому-то легко ли прокормиться…