– Ничего поразительного – так часто бывает. Вам бы следовало в первую очередь вдохновить на подвиги родного супруга, а вы тратите запал на ваших бесполезных мероприятиях.

– Не надо делать замечаний относительно полезности наших действий, они вас совершенно не касаются. Мы и не собирались вас очаровывать. Подумаешь, какой оценщик выискался!

– Ну вот, обиделись. Тамара Анатольевна, у меня есть к вам предложение.

– Какое еще предложение?

– Только не пугайтесь! Давайте сходим в театр на следующей неделе. Новый сезон открывается.

– Какой театр?

– "Балаган" называется. Вы о нем не слышали? Наш местный драматический театр. Говорят, вполне пристойный.

– Самодеятельный?

– Нет, совершенно профессиональный.

– Воображаю. Что за актеры согласятся работать в районном центре? Представить страшно.

– Уверяю вас, я слышал о нем вполне благожелательные отзывы.

– От ваших коротких приятелей?

– Нет, от людей, съевших собаку в искусстве. Честное слово, я вас не обманываю.

– Что же, мне с мужем придти?

– А зачем нам муж? Не надо мужа. Предлагаю вам открыть авантюрную страницу своей жизни. Собственно, мы ведь не собираемся делать ничего предосудительно. Секрет на ровном месте – вы станете регулярно исчезать в неурочные часы, муж станет задумываться и проявлять к вам дополнительный интерес.

– Какой еще дополнительный интерес? Что вы имеете в виду? Что вы себе насочиняли о наших отношениях?

– Только не бейте, Тамара Анатольевна! Ничегошеньки не сочинил. Вы существуете рядом, а живете порознь – утверждаю это со всей определенностью, без тени сомнения. Классический случай. Расшевелите его, Тамара Анатольевна! Другого случая не представится.

– Ерунда какая-то. А если нас с вами увидят вместе? Наш городок к конспирации совершенно не располагает.

– Что увидят? Как мы вместе выходим из театра или идем по улице? Интересно, что вы себе насочиняли о моем предложении!

Тамара Анатольевна засмущалась, густо покраснела, досадливо махнула рукой, потом утвердительно кивнула:

– Надоели вы мне, Александр Валерьевич, хуже горькой редьки. Хорошо, на театр уговорили. Только встретимся там, у входа. Где этот ваш "Балаган" находится, кстати?

– Знаете, недалеко отсюда есть бывший детсад, розданный фирмачам в аренду?

– Знаю. Но там столько всяких контор понапихано! И никакого театра я там не припоминаю.

– Вход со двора, в подвал. Там указатель есть. В бывшем тире они располагаются и всячески эксплуатируют это скучное обстоятельство.

Тамара Анатольевна встала и поспешно засобиралась, недовольная собой, Ногинский почтительно склонил голову, с которой свесились седые кудри, и сумел поймать руку своей дамы для поцелуя. Та выдернула руку из его ладони и отправилась прочь. Александр Валерьевич проводил ее взглядом, потом ненароком нащупал тренированным взором женщину с коляской и карапузом на красной автокаталке. Она шла по выложенной плиткой дорожке вдоль пруда, удаляясь от пронырливого пенсионера. Он видел только со спины ее распущенные волосы, летящие по ветру, и красиво раскачивающиеся на ходу бедра. Женщина уводила детей, словно почувствовала странную угрозу для них, возникшую ниоткуда.

8. Мать Сарданапала

Мать умерла сентябрьским утром, когда мутный свет нехотя сочился через окно в ее строго прибранную комнату. Сын узнал об этом по телефону – домашние позвонили ему на работу через пару часов после рокового события, поскольку не сразу поняли, что оно свершилось.

Андрей Владимирович Полуярцев ошарашенно произнес в ответ неопределенную фразу и положил трубку. Долгое время он не знал, что делать. Исчезновение матери напугало его и сделало будущее невнятным. Оказалось, она исподволь давала ему уверенность в себе и веру в неизменность удачи. Мать находилась рядом всегда, сколько он себя помнил, никогда не выпускала его из поля зрения и не оставалась равнодушна к его занятиям, будь то школьные уроки или политические интриги в коридорах районной власти.

– Мама, – тихо сказал Полуярцев, глядя на телефон.

Вряд ли он надеялся на ответ, просто вдруг осознал, что больше никогда не произнесет этого слова вслух. До сих пор он сыпал им много раз в день и не придавал ему никакого значения – оно было привычным и обыденным. Теперь оно превратилось в символ безвозвратно ушедшего прошлого. Его теперь тоже нельзя поминать всуе, как и Всевышнего, чье имя хранится в тайне от беспутного человечества. Людям нельзя доверять священные имена – они непременно вымажут их дегтем или даже дерьмом.

Коммуникатор ожил и голосом секретарши сообщил о приходе к назначенному часу директоров нескольких школ. Андрей Владимирович машинально ответил, люди вошли и завели разговор о самых обыкновенных хозяйственных проблемах. Хозяин кабинета их не слушал, только утвердительно кивал головой, вселяя в души посетителей беспочвенную надежду. Он не мог выделить средства ни на какие дополнительные расходы, все это знали, включая самих директоров, но они настырно выбивали из Полуярцева эти средства, поскольку желали исполнить свой долг до конца.

Люди ушли, так и не дождавшись от Андрея Владимировича ни единого слова, но ободренные его поведением. Сам он оставался за своим столом и продолжал смотреть в одну точку на стене.

Он не помнил проявлений материнской нежности. Она заботилась о сыне, не умиляясь им и не считая его изначально лучше других людей. Маленький Андрей, прибегая домой в слезах, даже не надеялся на материнское сочувствие. Он получал в таких случаях только наставления о необходимости самостоятельно давать отпор школьным хулиганам или о непременной правоте учителей в отношениях с школьниками. Сын пытался объяснить, что хулиган старше и сильнее, что учительница ошибается или говорит неправду, но ни разу не встретил понимания. Мать смотрела на него строго, сухо чеканила свои прописные истины и отказывалась воспринимать его доводы. Только звала ужинать в положенное время, и в положенное время гнала от телевизора в постель. Уроки Андрюша делал сам, без напоминаний и принуждения – боялся матери больше, чем учителей.

Андрей Владимирович опомнился через час. Позвонил главе администрации, выслушал его соболезнование, отпросился, потратил полчаса на организацию дел в период своего отсутствия, и пошел домой. Пятнадцать минут в пути он думал о своих детях, которым требовалось объяснить исчезновение бабушки, и отце, который последнее время стал совсем сдавать и иногда вел себя странно.

Родительский дом встретил вылетевшего из гнезда птенца тишиной. Зеркала уже завесили, часы остановили. Отец сидел в большой комнате, сложив руки перед собой на столе. Он растерянно встречал взглядом каждого входящего и не сводил с него глаз, пока человек не выходил из комнаты. Казалось, он надеялся услышать от кого-нибудь хорошие новости о жене. В квартире Полуярцева встретили дядя Сережа и тетя Наташа. Брат и сестра покойной, они вышли из ее спальни со скорбными лицами, едва услышав стук входной двери.

Андрей Владимирович смотрел на них молча, не зная, что сказать. Они стояли у двери с двух сторон, словно почетный караул, и тоже молчали. Сын понимал необходимость войти к матери, но не хотел сделать несколько безвозвратных шагов. Они изменят его жизнь навсегда, а он хотел сохранить свое прежнее уютное бытие в окружении живых людей.

– Здравствуйте, – хрипловатым голосом произнес вновь пришедший, обращаясь ко всем сразу.

Ему ответили кивками головы и сочувственными взглядами. Отец вперился в сына тем же взглядом, которым сопровождал прочих, хотя появившийся извне человек определенно не мог знать о происходящем внутри больше, чем люди, находящиеся на месте печальных событий. Все ждали от Полуярцева одного и того же – он точно знал, чего именно.

Пройдя мимо всех родственников, он толкнул рукой дверь и вошел в спальню матери. Там оказалось темно из-за опущенных штор. Сквозь щели сочился матовый бледный свет. Тело лежало на широкой кровати, прикрытое одеялом до подбородка. Лицо с заострившимися скулами поразило вошедшего – веки глубоко опали, словно под ними не было глаз. Труп на кровати ничем не напоминал Полуярцеву его мать. Он остановился у самой постели и даже немного склонился над ней, пристально вглядываясь в незнакомые черты. Умом Андрей Владимирович понимал неотвратимость случившегося. Жизнь способна удивлять людей, но незнакомые трупы не появляются в квартирах, взамен исчезнувших навсегда близких. Нельзя обманывать себя верой в коварных инопланетян и обманывать себя глупыми надеждами.

Однажды он уже терял мать. Она зашла в магазин, Андрюшка дожидался ее на улице, сосредоточенно исследуя волосатую гусеницу на пыльном газоне. Дневная жара уже спала, люди ожили и громко разговаривали вокруг. К мальчишке подошел чужой мужик и заговорил с ним о превратностях жизни, время от времени заплетаясь языком вокруг неожиданно сложных фраз. Свою короткую речь он закончил предложением собеседнику совершить паломничество к себе домой. Андрюшка объяснил, что дожидается маму, но мужик доходчиво объяснил ему всю бессмысленность подобного препровождения времени. У него дома есть уйма интереснейших вещей, даже настоящая сабля. Стоит ли отказываться от такого удовольствия ради каких-то гусениц, которых любой может найти в любое время? Ответ был очевиден для мальчишки – он схватил протянутую ему руку мужика и отправился к нему домой.

Тот жил в частном секторе возле станции – в одноэтажной деревянной избушке, черной и грузно осевшей, с неизменной узкой кабинкой в дальнем углу двора. В двери кабинки даже виднелось окошко в виде кокетливого сердечка – можно подумать, щели между досок не давали временному обитателю всего необходимого ему света! С любопытством озираясь по сторонам, Андрюшка вошел в дом вслед за пьяным хозяином и немного заблудился в полутьме сеней. Мужик как бы растворился на короткое время, но затем его силуэт вновь прорисовался в пространстве, и он провел мальчишку в комнату – наверное, единственную во всем доме. Хозяин усадил гостя на кровать, укрытую лоскутным одеялом, и удалился в неизвестные глубины своего жилища. Андрюшка болтал ногами и продолжал внимательно оглядывать окружающую обстановку в поисках обещанной сабли, но не замечал ее.

Мужик, немного покачиваясь на ходу, вернулся в комнату, неся в одной руке чайник, а в другой – сахарницу.

– Ты давай, пацан, к столу садись, – произнес он и мотнул головой в сторону стоящего у окна небольшого столика. Клетчатая бело-синяя клеенка почти не свешивалась с его краев, а топорщилась в разные стороны.

Андрюшка радостно сполз с кровати и кинулся к указанному месту, не забыв поинтересоваться на ходу местонахождением сабли.

– Потом покажу, – досадливо мотнул головой мужик и брякнул свою ношу на стол.

Мальчишка смирился и согласился для начала на чай с пряниками или печеньем, от конфет он тоже не отказался бы. Уселся на высокий стул, не доставая ногами до пола, и принялся вкушать все предлагаемые ему хозяином яства. А тот непрерывно говорил непонятные слова и фразы, мало связанные между собой. Пытался рассказать гостю о своих смутных проблемах, до которых Андрюшке не было никакого дела, и которые вообще никого в целом мире не касались.

В односторонней беседе прошло некоторое время, затем появились двое хмурых молодых людей, которые недовольно покосились на мальца и стали задавать вопросы мужику. Алкоголик отвечал в своей манере, непонятно. Молодые люди наскоро перекусили, затем один из них спросил Андрюшку, где он живет, взял за руку, вывел на улицу и отвел к самому подъезду блочной четырехэтажки, где проводил свое детство будущий замглавы районной администрации.

В течение всей этой истории юный Полуярцев ни единой минуты не испытывал страха или иных неприятных эмоций и сильно удивился, увидев взволнованное лицо отца. Тот схватил сына за шиворот и втащил в квартиру, а затем обрушил на него град вопросов. Мальчишка ничего не понимал и в конце концов заплакал, впервые за вечер испугавшись. Потом вернулась суровая бледнолицая мать и несколько раз стегнула его по попке пластмассовой игрушечной шпагой, вследствие чего Андрейка разревелся в три ручья, обиделся на родителей и навсегда оставил их в уверенности, что просто пару часов шлялся где-то в округе без спросу.

Теперь взрослый Полуярцев смотрел на свою мертвую мать и понимал ее тогдашние чувства. Вспоминал ее переживания в периоды всевозможных испытаний, наступавших время от времени для ее единственного сына, и ее крик из-за выбора невесты без одобрения родителей. Память услужливо выдавала одно за другим доказательства материнской привязанности, а Андрей Владимирович никак не хотел примириться со своим сиротством – казалось, с ним произошла ужасающая несправедливость, с единственным во всем мире. Здравый смысл отказывался побеждать глупое чувство, и тугой комок подкатил к горлу.

За дверью раздались новые голоса и шаги, Полуярцев вышел из спальни в комнату и увидел там врачей, нескольких милиционеров во главе с начальником ОВД, районного прокурора и еще каких-то неизвестных ему людей. Пожимал руки, принимал соболезнования, затем предоставил всем пришедшим выполнить свои профессиональные обязанности, а сам сел за стол напротив отца.

Тот смотрел на внезапно возникшую толпу с испугом, словно винил пришельцев в смерти жены и сам боялся принять от них ту же участь.

– Как ты, папа? – спросил Полуярцев и впервые в сознательной жизни прикоснулся к отцу, положив ладонь поверх его судорожно сцепленных пальцев.

Отец ничего не ответил, только бросил на него быстрый невидящий взгляд, и вновь принялся крутить головой, испуганными глазами отслеживая перемещения по комнате чужих людей. Кажется, он не узнавал сына, и Андрей Владимирович едва не вскрикнул от ощущения мертвенного холода в груди. Кровь остывала в нем и неумолимо разносила по всему телу страх. То ли страх смерти, то ли страх безумной старости – страх совершенного одиночества перед лицом высших, неумолимых сил. Крещеный, Полуярцев так и не поверил во всемилостивого и всеблагого Господа – он видел своим неискушенным взглядом в окружающем мире только длань равнодушного, расчетливого и мстительного Демиурга, жонглирующего человеческими жизнями в интересах сверхъестественного тотализатора.

– Андрей Владимирович, нужно вынести тело, – обратились к Полуярцеву с осторожными дежурными словами – он не понял, кто именно. Только молча кивнул в знак согласия и, опираясь локтями на стол, закрыл лицо ладонями. В памяти непрерывно звенела строчка из какой-то песни – он не помнил ни авторов, ни исполнителя: "А я – осенняя трава, летящие по ветру листья…" Все остальные строки бесследно исчезли, словно и не существовали никогда, только эта мешала вдыхать полной грудью. Никогда не отличавшийся сколько-нибудь заметным музыкальным слухом, Полуярцев помнил даже мелодию – как ему казалось, до последней ноты. Возможно, он ошибался, но это ничего не значило, раз ему так казалось.

Санитары пронесли мать мимо сына, он невольно встал, но не смог заглянуть ей в лицо – оно было накрыто одеялом. Отец проводил волокушу все тем же испуганным взглядом без малейшего оттенка здравого смысла. Он не узнал жену в проплывшей мимо тяжелой груде тряпья.

– Па, поедем ко мне, – сказал Андрей Владимирович, не ожидая ответа.

Его и не последовало. Отец сидел с отрешенным видом и не обращал внимания на родственников. Дядя Сережа и тетя Наташа стали доказывать ему настоятельную необходимость принять предложение сына, и он бросил на них несколько удивленных взглядов.

– А Маша? – сказал наконец вдовец, отказывающийся осознать свое положение.

– Послушай, Володя, – заботливо начала тетя Наташа, усевшись рядом с несчастным и положив свою мягкую руку поверх его сцепленных пальцев. – Тебе нужно успокоиться. Жизнь не может длиться вечно, все люди уходят в свое время. Маше теперь хорошо, она не болеет, не страдает. Наверное, ей только одиноко без нас, но мы все когда-нибудь снова встретимся с ней, и все будет хорошо.

– А куда она ушла? Она бросила меня?

– Володя, прекрати, – не теряла терпения тетя Наташа. – Ты должен принять ее уход, так нельзя. Она не бросала ни тебя, ни Андрея, просто настало ее время освободиться от земных забот и треволнений. Она не выбирала и не назначала этого времени – на все воля Господня.

– Почему она не попрощалась со мной?

– Что поделать, так вышло. В одночасье все решилось. Случается. Ты не обижайся на Машу, нельзя. Она не виновата ни в чем. Поезжай сейчас к Андрею, поспи, отдохни. И думай о Маше – ты ей сейчас нужен. Чем больше людей будут по ней скучать, тем лучше ей там будет.

– Где там?

– Пока нигде, мытарствует ее душа. Думай о ней хорошо, поплачь, помолись – и поможешь ей поскорей вознестись на небо.

– А как молиться?

– Ну, как люди молятся, – растерялась тетя Наташа. – Слова-то сами по себе не так и важны, главное – чтобы они от души шли.

– Я не молился никогда.

– Это ничего, кто из нас молился-то? Всю жизнь ходили по земле неприкаянными да семечки перед ликом Господа лузгали. Ты научишься, это просто – не держи за душой ничего черного и проси милости у Всевышнего. К исповеди сходи, причастись, свечку поставь за упокой Машенькиной души.

– Я ведь некрещеный.

– Как некрещеный? – изумилась тетя Наташа, крестившаяся в конце восьмидесятых в один день с дочкой. – Разве можно так? Покрестись немедленно, что ты!

– Не верю я в Бога, зачем же креститься. Кого обманывать? Если Он все видит, лучше уж так все и оставить, чем ложно веру принимать.

– Так если ты боишься перед Его лицом лгать, значит веришь?

– Не верю.

– Как же не веришь, если думаешь, что Он все видит? Кто Он, если ты не веришь?

– Не верю, но хочу поверить. И боюсь.

– Чего ты боишься, Володя?

– А вдруг Бог действительно есть? Я ведь всю жизнь прожил, не веря. Что же со мной будет, когда умру?

Тетя Наташа придвинулась еще ближе к страдальцу и еще плотнее сжала ладонями его нервно подрагивающие руки.

– Ты не бойся, Володя. Опомниться никогда не поздно. Я же говорю тебе: прими святое крещение, ходи в церковь, причащайся, исповедуйся, живи по заповедям, моли Всевышнего о прощении, и спасешься. Ты ведь не виноват, время такое было. Никто не верил. Но некоторые ведь и церкви рушили, а ты просто жил себе и жил. Хоть и не верил, но не обманывал, не крал, не убивал – смертных грехов на тебе нет, остальные можно при усердии отмолить.

– Обманывал часто. Крал иногда по мелочи – на работе, конечно, не в магазине и не на улице.

– Ладно, не убивайся, – беззаботно махнула рукой тетя Наташа, но быстро вернула ее на прежнее место. Нельзя так. Это все пустяки – людям ты вреда не делал.

– Да Бог ведь все видит и все знает. Вот и Машу прибрал мне в наказание.

– Не надо, Володя. Нельзя так. Нельзя себя винить – на все Божий промысел.

– Как же мне себя не винить? А кого мне винить? До Бога высоко, он милостив и справедлив. А я здесь, грешник, в своей грязи барахтаюсь. Один. Теперь один. Уж и не помню, сколько лет был вдвоем, а теперь вдруг один. Подумать страшно.

– Я очутился в сумрачном лесу, – неожиданно для самого себя подумал вслух Полуярцев-младший.

– В лесу, в лесу, – поспешно закивал головой вдовец. – Страшно в лесу одному. Нельзя придти к Богу в старости из страха перед посмертной карой. Не простит Он меня. Нужно поверить и перестать бояться смерти, а я не могу. Все время боюсь.

– А ты поверь, Володя. Простит, обязательно простит, если искренне раскаешься.

– Да я и раскаиваюсь, но из страха. И все равно не верю, словно порчу на меня навели.

– Ты, Володя, язычество свое бросай. Нет ни порчи, ни сглаза – есть только наказание Господне за неправедную жизнь и упорство в грехе. Главное ты понял: Бог есть. Теперь ты должен сделать следующий шаг: не нужно бояться смерти, нужно жить так, чтобы она стала великим благом, а не расплатой.

– Да я свое уже отжил. Как я ни доживу оставшийся срок, ничего уже не исправлю.

– Нет! Нет и еще раз нет! Уже битый час я тебе толкую – никогда не поздно опомниться. Пойми, теперь все зависит только от тебя. Смирись, приди в церковь, будь искренен и встретишь кончину с улыбкой. И снова встретишься с Машей.

Старший Полуярцев молча качал низко опущенной головой, отрицая каждое слово тети Наташи. Он не мог отказаться от прожитой жизни ради предстоящей смерти.

– Ладно, па, – произнес Андрей Владимирович. – Собирайся. Поедем ко мне. Я не оставлю тебя здесь одного.

Отец продолжал отрицательно мотать опущенной головой, не желая слышать никаких слов, кроме собственных. Они наполняли его сознание до отказа и мешали дышать. Вдовец постепенно перебирал в памяти всю свою жизнь, и со временем жена занимала в ней все больше и больше места, не оставляя места сыну и внукам. Продолжать жизнь после нее казалось совершенно невозможным.

– Ты меня слышишь, па?

Отец по-прежнему молчал, глядя в стол. Дядя Сережа стоял у двери в пустую спальню, скрестив руки на груди. Сын посмотрел на тетю Наташу. Та не отводила взгляда от понурого зятя, хотя видела только его затылок. По истечении нескольких минут тишины вдовец поднял голову и обвел родственников бессмысленным взглядом. Казалось, он не видит причин присутствия иных людей в опустевшем семейном гнезде. Все виделись ему посторонними в комнатах, десятилетиями служивших убежищем неразлучной пары перед лицом огромного мира.

Андрей Владимирович встал, отошел в сторонку, извлек из внутреннего кармана пиджака сотовый и вполголоса вызвал машину к подъезду. Затем вернулся к отцу и осторожно взял его под мышку:

– Пойдем, па.

– Куда? – встрепенулся старший Полуярцев.

– Ко мне, – в очередной раз сказал младший. – Зачем тебе оставаться здесь одному? У нас дома поживешь, займешься внуками, Лена обо всем позаботится.

– Лена? Разве она занимается домом?

– Ну какая разница? Ей не обязательно самой мыть посуду, чтобы следить за порядком. Поселишься в своей комнате, почитаешь, музыку послушаешь.

Дядя Сережа и тетя Наташа подключились к уговорам, всячески расписывая выгоды пребывания в уютном домике племянника. Из окон его скромного жилища на окраине города открывался замечательный вид на поля и леса, без малейших признаков индустриализации, словно вернулись дикие времена человечества.

Андрей Владимирович решительней потянул вверх со стула тяжелое безвольное тело отца, и тот в конце концов оперся ногами об пол и встал по-настоящему. Под утешительные речи вдовца удалось вывести из квартиры, в которой остались его шурин со свояченицей, и провести по лестнице вниз, на улицу, где уже припарковался персональный синий "Фокус", полностью перекрывший проезд другим машинам.

Оба Полуярцевых забрались в машину. Старший – мягко осев на заднем сиденье, младший – пружинисто запрыгнув с другой стороны. Машина тронулась, медленно поплыли мимо подъезды родительского дома, затем, после выезда на улицу, знакомые с детства городские виды полетели за окнами быстрее, а Андрей Владимирович впал в задумчивость.

Дорога от дома до дома на индивидуальных колесах занимала буквально несколько минут, но сирота не замечал времени. Воспоминания беспокоили его нотками неустроенности и забытых волнений.

Маленький Андрюшка в свое время пошел учиться вовсе не в ту школу, где учительствовала его мама, чему несказанно удивился. Пару лет перед наступлением этого важного жизненного рубежа мальчишка наивно представлял себя гордо идущим по светлым широким коридорам незнакомого загадочного учреждения за ручку с мамой, под завистливыми взглядами остальных школьников. Ему мнилась близость к учителям, а не к одноклассникам, привилегированность, хотя самого слова он тогда не знал, даже избранность. И вышел один пшик. Его записали в ближайшую к дому школу, первого сентября мама отправилась к себе на работу, а сын с папой в одиночестве побрели к храму среднеобразовательных знаний в качестве простых смертных. Отец торжественно держал в одной руке огромный белоснежный букет, в другой – горячую ладошку сына, и оба учились гордиться своей скромностью.

В звонок Андрюшка не звонил, стоял в общем строю первоклашек, а когда строй обернулся неровной колонной, он оказался в ее хвосте. Расстроенный и испуганный, попал в классе на последнюю парту. Не умея еще ценить выгодность занятой позиции, огорчился еще больше, на глазах закипели слезы. Учительница попросила детей написать на листочках бумаги слова, какие кто умеет. Андрейка написал "мечь", имея в виду "мяч", но узнал о своей неудачей вечером, выкладывая маме впечатления от первого школьного дня. Зато оказался едва ли не единственным из всех, умеющим читать. Умеющим в полном смысле слова. Пара его соперников, также заявивших об аналогичном умении, в действительности читали по слогам, а он – больше ста слов в минуту, едва ли не по максимальной норме, установленной на весь срок обучения вечному искусству. В памяти осталась гордость и сознание собственного превосходства.

Дальнейшие школьные годы протекли медленно и однообразно. Очень скоро Андрей узнал, что мать требует от его учителей особого внимания к своему сыну. А именно – спрашивать с него больше, чем с остальных детей. Впоследствии она часто объясняла, что необходимость обращения к репетиторам в старших классах всегда объясняется усредненной интенсивностью преподавания в набитом учениками классе, а для Андрюшки экстремальные условия получилось организовать прямо за государственный счет, в казенном помещении. Его не обучали по отдельной программе, просто ставили едва ли не тройки за ответы, достойные пятерки в исполнении любого из одноклассников. Такие тройки объяснялись, например, наличием другого решения, такого же правильного, как предложенного Андреем, но более изящного или оригинального, в общем красивого. Сочинения по литературе от него требовались какие угодно по содержанию, только не повторяющие версию учебника или учителя – поэтому в большинстве случаев юный Полуярцев вынужденно избирал вольные темы (при их наличии). При отсутствии оных – изо всех сил напрягал слабые подростковые способности в поисках новых слов. Изменять официальные трактовки не позволялось, но собственный язык маскировал их под самостоятельные. Если домашнее задание по русскому языку требовало составить несколько предложений по заготовленным схемам, от Андрея требовалось сочинить связный текст, либо полностью завершенный, либо представляющий собой как бы фрагмент чего-то большего. Такие упражнения ему даже нравились – иногда он сочинял настоящие батальные сцены, развлекая не только себя в момент творчества, но и учительницу в часы проверки тетрадей.

Преподавательница математики, мать ни разу не подсказала сыну правильного решения задаром. Иногда он сидел до поздней ночи со слипающимися глазами, с бессильной искренностью пытаясь понять ее объяснения, случалось – так и шел наутро в школу с невыполненным домашним заданием. Вечером мать проверяла, получил ли он двойку, и если дневник сохранял девственную чистоту, сама устраивала ему грандиозную Варфоломеевскую ночь, выматывая все силы и силком принуждая сына победить непокорный предмет. Учился он хорошо по всем предметам, но при этом литературу и историю воспринимал чем-то вроде развлечения, а алгебру с геометрией, физику и химию в сокровенных мыслях проклинал денно и нощно. Мать, напротив, презирала за никчемность гуманитарную сферу деятельности и раздражалась очевидной неодаренностью отпрыска в отношениях, полезных для общества. Повзрослевшего сына, желавшего поступить на истфак, она долго пытала вопросами о причинах, побуждающих его заниматься не делом, а тем, чего нет. В ответ он пускался в бесконечные рассуждения о национальном чувстве и воспитании гражданской ответственности, но не встречал понимания. Мать полагала фундаментом того и другого развитие точных наук и технологий.

"Фокус" вкатился во двор дома, Полуярцевы выбрались из него, причем, старший сделал это самостоятельно, почти с легкостью. Машина задним ходом выбралась на улицу, а отец и сын вошли в открывшуюся им навстречу дверь. Лена поцеловала свекра в щеку и произнесла несколько слов соболезнования, потом обняла мужа. У нее за спиной смирно стояли восьмилетние близнецы Гордей и Савва. Они уже знали, что бабушки не стало, и не понимали, как такое оказалось возможным. Дед внуков не обнял и как бы не заметил, молча направился в комнаты, неуверенно проходя через двери. Задумывался о том, правильно ли он помнит план сыновнего дома. Оказалось – правильно.

– Как он? – тихо шепнула Лена, в тайне не только от вдовца, но и от сыновей.

– Ничего, – пожал плечами Андрей Владимирович. – Держится. Могло быть хуже.

Младший Полуярцев хорошо помнил отношения родителей, озадачившие его в период полового созревания. Именно тогда он осознал, что главой семьи является мать, хотя отец зарабатывал больше, как и положено типичному отцу семейства. Деньги он полностью отдавал жене и потом просил их у нее на собственные надобности так же, как и его сын. Мать сама принимала решения о целесообразности тех или иных трат – могла выделить сумму больше запрошенной, но чаще производила существенный секвестр или отказывала начисто. На свои дни рождения муж и сын получали щедрые подарки, веселые поздравления и редкостное угощение. Существовали особые пироги с вишней, которые вкушались строго с интервалом в полгода – в честь очередных годовщин появления на свет представителей мужской части семьи. Дату рождения матери сын не знал ввиду ее абсолютной секретности. Она не видела поводов для торжества в наступлении очередного дня, каким бы числом он ни обозначался. Рассказывала иногда о своей уверенности в том, что возраст можно заколдовать, если не вспоминать о нем.