– Откуда же такая агрессия? Я обыкновенный журналист, занимаюсь своим делом. Разве вам не нужна печатная трибуна? Я не собираюсь тебя выспрашивать о методах партийной работы. Меня интересует мировоззрение.

Самсонов невольно погладил ладонью свою малость одеревеневшую голову.

– У нас партийная программа не секретная – бери и читай. Какое тебе еще мировоззрение?

– Да к черту партийную программу! Я лично тебя хочу попытать.

– Попытал один такой!

– Да брось ты в бутылку лезть! Не цепляйся к словам. Мне интересно, чего хочешь конкретно ты в конкретно нашем славном городе. Честно говоря, я не думаю, что у нас тут есть ваша партийная ячейка. Ты ведь один здесь революцией занимаешься, так?

– Болтаешь много, журналист.

– Да ладно, не отвечай. И так знаю – один ты. Вот только девушка у тебя – наверное, добровольная помощница.

– Ее не тронь.

– Не буду, не буду. Так чего же ты хочешь добиться?

– Чего это я тебе рассказывать стану? Все равно не напечатают.

– Не напечатают. Ну и что?

– Как это "ну и что"? Чего мне на тебя время тратить?

– Потому что я пресса. Мало ли, как все повернется. Я кое-какие ходы знаю, сможешь листовки свои здесь печатать. Конечно, если деньги будут. Дают тебе деньги-то? Нет, наверное. Зачем тебе, без ячейки.

– Ничего, будет ячейка.

– Серьезно? Подбираешь кадры? На картонажке, что ли?

– Болтаешь до хрена, журналист. Людей полно вокруг. Выйду на улицу, свистну – рота соберется, если понадобится.

– Думаешь, соберется? Может, ты по себе судишь? На картонажке вот народ пашет с утра до ночи и помалкивает – не хотят на улицу вылететь. А со стороны посмотреть – на фига им такая работа, зачем они за нее держатся? А ведь держатся – хозяина боятся, охранников боятся.

– Не так уж и боятся. Чуть подтолкни – башку кому хочешь снесут.

– Как же не боятся? О забастовке – и то речи нет. Кому там по кумполу дали за разговоры?

– Ну и что? Теперь злее стали.

– Хорошо, быков упаковали для первого раза, но потом-то что? Какой смысл воевать с наемниками? Наверное, с нанимателем надо разобраться? Я в твои дела не лезу и ничего не советую, просто пытаюсь выстроить логическую линию.

– Касатонов – тоже не главное. Он без власти – никто. Власть его обслуживает, и бороться с ним бессмысленно. Проблема во власти, сгнившей сверху донизу.

– Насчет прогнившей власти – с тобой многие согласятся, почти все. Но что лично ты намерен предпринять? Участвовать в выборах?

– Какой смысл в выборах? Как говорили в свое время европейские левые – если бы выборы что-нибудь меняли, их бы запретили. Менять нужно систему власти, а не перетасовывать одни и те же рожи в разных комбинациях.

– И как же ты собираешься сменить систему власти без выборов?

– Да очень просто: противопоставить власти волеизъявление народа. Недовольство не может нарастать вечно – в конце концов произойдет взрыв. Как в феврале семнадцатого – без крови, резни. Просто все разом вышли на улицу и сказали власти разом и членораздельно: пошла на хер! И солдаты отказались стрелять, и генералы бросились уговаривать царя отречься, все получилось как бы само собой. Но сколько лет копилось! Вот и сейчас – второй десяток лет копится ненависть ко всей этой мрази. Думаю, недолго осталось. А я тут понемногу стараюсь. Учу работяг складывать А и Б. Политическая грамота легко не дается. До крови уже дошло. И из-за чего? Человек по простоте душевной хотел организовать совершенно конституционными способами легальный протест. Ему за наивность кости переломали. Ну а я организовал ребят и костоломам тоже ребрышки пересчитали. Посмотрим, что теперь Касатонов придумает. Быкам мы теперь так просто не дадимся – арматуры на них на всех хватит. Еще хорошо подумают, стоит ли за какого-то хрена с горы башку подставлять.

Силуэт революционера несколько раз резко вздрогнул, отражая бурлящую в нем энергию.

– Миш, пойдем отсюда, – волнующе прозвучал девичий голос, и Самсонов понял, что он на месте Первухина не устоял бы перед призывом.

– Подожди, – нетерпеливо отрезал тот.

– Слушай, Михаил, – поспешил вступить репортер. – Я все равно не понимаю. Свергнуть власть мало. Все равно нужно выдвинуть какие-то новые рожи на место старых. И где вы их возьмете, таких честных и справедливых?

– Как это где? Из числа революционеров, из народа. Согласно нашей программе, будет созван двухпалатный парламент, законодательная палата депутатов будет выборной, а законосовещательная палата представителей – комплектоваться активистами прогрессивных общественных и религиозных организаций, представителями профессий и возрастных групп, патриотами, вышедшими из народа, а не из борделей.

– Если прогрессивные активисты и патриоты соберутся в невыборной палате, кто же останется для выборной? И почему ты думаешь, что их непременно кто-то должен туда делегировать? То есть, избиратели за них не проголосуют?

– В прямых выборах много политиканства и лжи, люди сами не знают, кого выбирают, все решают денежные мешки. После национализации крупных предприятий олигархов не останется, конечно, но власть есть власть – в палату депутатов все равно попадет много грязи, прямые выборы просто для нее созданы. А в палату представителей попадут люди, которые докажут верность интересам народа в уличном противостоянии с режимом, а не в удобных кабинетах, с ручкой наперевес. И их мнение станет определяющим для главы правительства.

– Почему?

– Потому что это будут не брокеры-маклеры-менеджеры, а лидеры революции.

– А здесь, в нашем городке, ты и будешь лидером революции?

– Не знаю. Может, не доживу еще.

– Миша! – укоризненно воскликнул девичий голос.

– Революция ведь будет бескровной, почему же не доживешь?

– Потому, что все зависит от режима. Если снова станут стрелять в народ, как в девяносто третьем, мы по щелям прятаться не станем.

– Со стороны послушать, разговаривают ветераны Великой Французской революции. Ты за якобинцев, а я вроде как за термидорианцев. По-моему, это доказывает, что ничто не ново под Луной. В семнадцатом году власть рухнула, потому что прогнила сверху донизу?

– Да.

– И перешла власть в руки благородных честных революционеров, не жалевших крови за народное благо.

– Да.

– А почему рухнула власть в девяносто первом?

– Потому что прогнила сверху донизу.

– Но ведь она находилась в руках у последователей тех самых честных и благородных революционеров, взявших ее в семнадцатом. Так в чем же заковыка? Так и будем по два раза за столетие революции делать?

– Если власть прогнила, то другого выхода нет. А ты что предлагаешь, журналист, так на нее и молиться?

– Нет, мне просто интересно, почему у нас власть периодически сгнивает?

– Потому что она развращает. При Сталине продажных чиновников не было, и счетов в американских банках у чиновников не было. А вот как он умер, хватка ослабла, они и пошли потихоньку вразнос. Сначала этот кукурузник, потом живой труп. А бюрократия взяла власть и сделала ее своей собственностью, вопреки интересам народа.

– Но ведь никто никогда не будет жить вечно. И диктаторов вечных не бывает. И после каждого обязана быть такая же катавасия?

– Только в том случае, если правящая партия окажется не способна выдвинуть нового сильного человека.

– Видишь ли, Михаил, это закон человеческой природы, или закономерность общественного развития – понимай, как хочешь. Диктатор потому так и называется, что выпалывает вокруг себя сильных личностей – боится их как потенциальных конкурентов. И после смерти диктатора новая сильная личность ему на смену не приходит никогда – ей просто неоткуда взяться.

– Значит, дерево свободы нужно время от времени поливать кровью патриотов.

– Это американское изречение. Вы ведь не признаете за Америкой моральный авторитет?

– Плевать. Эти слова были сказаны, когда Американской империи еще не существовало.

– Но американцы все же решили не заниматься таким регулярным поливом и предпочли стабильную самоочищающуюся систему.

– Ерунда. Просто они регулярно проливают не свою кровь, а чужую. Начали с индейцев и негров, теперь по всему миру разгулялись. И поливают ей уже не дерево свободы, а корни своей империи, живущей грабежом человечества.

– Красиво рассуждаешь. Учился в Москве на партийных курсах?

– Тебе какое дело? Болтаешь много, журналист.

– Миш, пошли, – жалобно протянул девичий голосок.

– Матери твоей что передать? – спросил темноту Самсонов.

– Что тут можно передать? Чтобы скоро не ждала.

– Не жалко тебе ее? Ей ведь второго сына терять.

– Ничего, свидимся когда-нибудь. Я подыхать не собираюсь. А если сдохну, то так, что она обо мне в газетах прочитает.

– Она не обрадуется.

– Ничего. Подумает немного и смирится.

– Михаил, а что ты знаешь о своем брате?

– О брате? Забудешь о нем, как же.

– Часто напоминали?

– Да всю жизнь. Чуть не каждый день.

– Представляю. Ставили в пример?

– Ставили. Что ни сделаю, мне – а вот Саша делал так-то и так-то. И еще о том, как он героически погиб. А мужики приезжали как-то к матери, спьяну мне по секрету рассказывали – глупо он и погиб-то.

– Как это – глупо?

– Случайно. Не повезло просто. Сидели несколько человек у бэтэра в тени, а тут – минометный налет. Короткий – всего пять или шесть мин кинули. Все рылом в землю, потом огляделись – на всех ни царапины, а ему осколок башку разнес.

– Матери не рассказали?

– Вроде нет. Да какая ей разница?

– Наверно, никакой… Так ты что же, на брата злишься?

– Не злюсь. Он в детстве снился мне несколько раз.

– Снился? Ты ведь родился года через три после его смерти.

– Все равно снился. Фотографии я ведь видел, да во сне не очень-то и понятно, что там за лицо. Просто знал – это брат. На качелях меня качал.

– А ты смеялся?

– Нет, плакал.

– Во сне?

– Нет, когда просыпался. Я тогда хотел, чтобы у меня был настоящий старший брат, а не мертвый. Они тогда уже редко у кого были, да еще с такой большой разницей в возрасте. И я страшно жалел, что у меня брат был, а меня не дождался.

Самсонов подумал, что, если бы Сашка остался жив, Мишка, скорее всего, никогда бы не родился. Вслух он этого не сказал, а только немного помолчал.

– Слушай, Первухин, а ты помнишь, кого в своей жизни забыл?

– Как это – кого забыл?

– Ну вот помнишь, что был человек, а имя и лицо из памяти стерлись.

– Дурацкие у тебя вопросы какие-то.

– Да нет, я просто такой опрос провожу. Уже уйму народа переспрашивал.

– Не знаю… Вроде есть такой. Не знаю, чепуха какая-то.

– Да ладно, какая разница. Я же не с телекамерой в прямом эфире тебя спрашиваю.

– Ну, помню. Одного точно помню. С детства еще. С раннего. У какого-то пацана в песочнице игрушечный самосвал отнял, а он только жалко так на меня посмотрел.

– Зачем отнял-то?

– Потому что у меня такого не было, а я хотел. В этой песочнице потом его и выбросил, через несколько дней.

– Почему выбросил?

– Не понравился он мне. И пацана этого все время напоминал.

– Знаешь, что это означает?

– Не знаю.

– Это означает, что у тебя не по возрасту рано развилось представление о совести. У обитателей песочниц она обычно не прослеживается.

– Не знаю. Тебе виднее, журналист. Не ходи больше за мной, башку оторву.

Два силуэта колыхнулись и растворились во тьме, а Николай Игоревич долго сидел на карусели, поглаживая гудящую голову. При малейшем его движении карусель покачивалась и нудно скрипела, словно молила о помощи кого-то невидимого и несуществующего.

11. Счастливая Бобо

Сцена "Балагана" была ярко освещена софитами, и Светлана Ивановна почти не видела публики. Лица зрителей смутно белели в пространстве, совершенно неотличимые друг от друга. Она пыталась иногда разглядеть глаза женщин, но не могла. Пьеса шла своим чередом, Леночка Синицына смотрела на примадонну своими черными глазищами, словно на каракатицу или жабу. Взгляд оправдывался ролью, и Леночка всегда с особым удовольствием играла именно в этом спектакле – легко играть свои подлинные чувства, не нужно затрачиваться. А Овсиевская мечтала увидеть слезы в зале. Она не видела их ни разу за все годы служения в театре и уже давно пыталась понять: нет слез вообще, или ей не суждено разглядеть их со сцены. На мужчин в этом отношении примадонна никогда и не рассчитывала, на юных девственниц тоже. Она хотела выжать слезу из опытных женщин, видевших в жизни многое из того, чего никогда не желали своим дочерям, внучкам и племянницам.

Пустые мужские глаза в минуту, когда ожидаешь увидеть в них желание обнять и поцеловать. Не завалить на постель для насыщения похоти, а обнять, погладить по волосам, заглянуть в глаза и произнести хоть несколько ласковых слов. И наоборот, поток бессмысленной беспомощной речи, когда предложила себя ему чуть не прямым текстом. Беспорядочные судорожные шевеления рук, когда ждешь одного-двух движений. Скупых и щедрых одновременно, защищающих и приближающих к теплому, жаждущему тебя телу. Предательство, когда смотришь на свой большой живот и думаешь: никому его не отдам, ни с кем не поделюсь, он будет только мой. Насилие, когда кричишь и не веришь, что надвигающееся на тебя животное существует в действительности, что телевизионный и киношный триллер, кошмарный сон воплотился в реальности, что никто тебя не слышит, а кто слышит – не придет на помощь из страха, и что во вселенной вообще не осталось никаких других живых существ, кроме тебя и зловонного животного, что тебе не хватит сил справиться с ним, и что нет, нет никакого спасения. Остается только истошный крик, отзвук диких времен, когда не существовало общества и всех его институтов, предназначенных защищать людей, и крик оставался единственной связью женщин с безвозвратно ушедшим счастливым прошлым. Немыслимо маленький гробик в квартире, воцарившаяся вдруг навечно мертвая тишина и разбросанные повсюду, никому не нужные, чудовищно крохотные вещи, которые не на кого больше надеть, бессмысленные игрушки, сваленные в кучу на ковре, и люди, которые почему-то пытаются тебя успокоить, как будто все еще можно исправить.

Прожившие жизнь женщины ходят в театр, чтобы увидеть себя. В страхе увидеть себя, и в надежде. Вдруг на сцене что-то изменится, окажется лучше, чем в жизни. Вдруг обойдется без боли, вдруг жизнь повернется другой стороной и развернет волшебную панораму альтернативной реальности, которой никогда не было. И примадонна каждый день упрямо пыталась разглядеть в зале слезы, в доказательство своего умения притворяться другими людьми. И ни разу не увидела.

Леночка Лисицына уходила от нее по сцене за кулисы твердыми мелкими шажками, цокала каблучками и красиво покачивала бедрами, умело привлекая взгляды мужчин. Овсиевская тоже ушла, потом вышла вместе со всеми на поклоны под жидкие аплодисменты малюсенького зала, так и не рассмотрела публику, получила несколько букетов от благодарных поклонников, а затем величественно удалилась в свою гримерку. Актрисы провожали ее укромными взорами.

Примадонна привычными движениями снимала грим, глядя в зеркало, и пристально изучала собственное лицо, медленно возникающее из-под снимаемой личины. Возраст несомненно наложил на него свою печать. Морщинки, круги под глазами – все, как положено. Куда же уйдешь от положенного тебе высшими силами. Они требовательны и неумолимы, берут свое без отсрочек и помилований. Расчищают путь новым поколениям цветущих и чарующих, с сияющими глазами и торчащими грудками. Их ждут все радости жизни и разочарования, им предназначены стихи и серенады, деньги и судьбы мужчин.

В сумочке запиликал мобильник, Светлана Ивановна подтянула ее к себе поближе и стала в ней рыться, пытаясь отыскать источник раздражающего звука. Звонящий продемонстрировал опытность и упрямство, не сбросив вызов и дождавшись ответа на него.

– Здравствуй, мой хороший.

– Добрый вечер, Сережа.

– Поздравляю со спектаклем.

– Спасибо, не стоит. Ничего фантастического не случилось.

– Хочешь сказать – все как обычно?

– Хочу.

– Как обычно – значит, с успехом.

– Ну хорошо, пусть так. Ты далеко?

– Изрядно.

– На Ривьере?

– Всего лишь в Лондоне, родная. Общаюсь в основном с лысыми мужиками.

– Сочувствую тебе. Когда приедешь?

– Трудно сейчас сказать… Не раньше, чем через пару недель. Сама понимаешь, не все коту масленица – надо и делом заниматься.

– Я понимаю. Как жена, дети?

– В порядке. А как ты? Чем займешься вечером?

– Я тоже в порядке. Схожу в ресторан.

– С кем?

– Найду, с кем. Ты сомневаешься в моих способностях?

– Да нет, как можно! Дерзай. Не скучай там без меня.

– Хорошо, не буду. Пока, Сережа. Не хочу отвлекать тебя от дел.

– Да брось, ерунда.

– Нет, не ерунда. Счастливо. Целую.

Светлана Ивановна чмокнула губами воздух и нажатием кнопочки разорвала связь с туманным Альбионом. Потратив около получаса на преображение в саму себя, она через пустой зрительный зал вышла с букетами на улицу и направилась в темноте по свежевыпавшему снегу к своей машине.

– Разрешите вам помочь, Светлана Ивановна, – раздался поблизости как будто знакомый голос.

– Помогите, – милостиво согласилась Овсиевская и отдала человеку букеты, не подозревая в нем никаких дурных намерений.

Садясь в машину и принимая цветы у самозванного помощника, она узнала его в полутьме:

– Ах, это вы! Простите, запамятовала…

– Самсонов Николай Игоревич, "Еженедельный курьер".

– Конечно, конечно… Глашатай справедливости. Почему же напечатали очерк вашего конкурента? Я, признаться, уже засомневалась – правда ли вы корреспондент.

– Правда. А с очерком я опоздал. Ногинский ведь раньше меня начал, как вы понимаете, а меня привлекли только на всякий случай, потому что он перестал выходить на связь.

– Жаль… Знаете, мне показалось – вы лучше бы написали.

– Нет, Светлана Ивановна, вы ошибаетесь. Не лучше.

– Не знаю, не знаю… Вам видней. Так что вы здесь делаете?

– Конечно же, вас жду.

– Серьезно? Вас бросили на культуру?

– Нет, я не по этой части. Хотел поговорить с вами о Касатонове. Вы не против?

– Против. Причем здесь я? С ним и разговаривайте.

– С ним я уже в целом переговорил, хотелось бы развить тему.

– Да-да, он мне рассказывал… Как странно, вы все время приходите ко мне говорить о моих мужчинах, а не обо мне.

– Хочу привлечь ваше внимание своей оригинальностью.

– Вам удалось. Хорошо, поедем в ресторан. Мне нужно хорошенько подкрепиться на ночь – всегда так делаю после спектакля. Вы за рулем?

– Нет, что вы.

– Тогда садитесь.

Через несколько минут "Тойота" примадонны подкатила к ресторану в городском парке, где для нее уже приготовили отдельный кабинет. Она прошла туда вместе с журналистом, на ходу отдав мэтру несколько коротких распоряжений. В полутемном кабинете они устроились за круглым столом с ночником посередине и некоторое время смотрели друг на друга.

– Так что же вы хотите знать о Касатонове, Николай Игоревич?

– Все, что известно вам, и с самого начала.

– Зачем вам такие подробности?

– Пытаюсь его понять.

– Зачем?

– Я ведь журналист. Это мое естественное стремление.

– Вы нашли выход на какое-то издание?

– Зачем мне его искать, я уже работаю в газете.

– Ваша газета не опубликует о Касатонове то, что я могу вам рассказать. Зачем же я буду рассказывать?

– Затем, чтобы поделиться знанием. Вы ведь несчастливы с ним.

– Разумеется. Где вы видели счастливую стареющую содержанку?

– Не такую уж и стареющую. Вы прекрасно выглядите, Светлана Ивановна.

– Бросьте, Николай Игоревич, я не девочка. Мне известен мой возраст, хоть я и не собираюсь перед ним капитулировать. И не надо изображать передо мной общепринятую предупредительность, вы ведь не галантны. Признайтесь – вы не галантны. Так?

– Так. Глупо отрицать очевидное. И тем не менее, все, что я хотел сказать: вы вовсе не выглядите стареющей содержанкой. Галантность здесь не при чем, просто констатация факта. Если уж быть до конца бесцеремонным, могу напомнить поговорку про бабьи сорок лет.

– Да, хорошая поговорка. Ласкает слух. Только касается она женщин, вырастивших детей и не успевших дождаться от них внуков. Я же, да будет вам известно, детей никогда не имела.

– Жалеете?

– Иногда. Когда ненавижу себя на сцене. А когда начинаю считать себя гениальной актрисой, обо всем остальном забываю.

– По-моему, вы чаще себя ненавидите.

– Хотите сказать, я плохо играю?

– Нет, хочу сказать, вы к себе слишком требовательны. Ведь для нашего славного города наполнить зрителями ваш подвальчик – задача, равносильная наполнению какого-нибудь Кремлевского дворца съездов в Москве. Здесь ведь даже приезжих нет, которые в столицах дают, наверное, половину всей публики.

– Не знаю, не знаю. Социологическими исследованиями не занималась. Но вы говорите, говорите, вас приятно слушать.

– Я и хочу поговорить о сделанном вами выборе. И выбор этот невозможно отделить от господина Касатонова. Насколько я понимаю, именно он предоставил вам возможность такого выбора. Вы бы не могли рассказать, как все начиналось?

– О чем здесь рассказывать? Пресса давным-давно обо всем рассказала. Вы не сделали домашнюю работу?

– Сделал. Именно она меня к вам и привела. Я ведь сам работаю в какой-никакой прессе. И я очень хорошо понимаю, что пресса рассказывает в основном ерунду.

– Можете привести пример?

– Могу. Общепринятая версия вашего знакомства. Якобы Касатонов оказал вам эффективную защиту от какого-то бандитского наезда, связанного с исчезновением вашего первого мужа. Мол, даже долг не стал выплачивать, но с помощью своей службы безопасности так внятно объяснил ситуацию бандюкам, что они раз и навсегда оставили вас в покое.

– Чем же вас не устраивает общепринятая версия?

– В ней есть слабое место. Никто никогда не объяснил, каким образом Касатонов вообще узнал о вашем существовании. Во всех интервью эта тема обходилась стороной. Хотя ваш муж и занимался бизнесом, но по своей весовой категории никак не мог иметь дела с Касатоновым. Вы в предпринимательстве вообще не замечены. Каким же образом вы пересеклись? Случайно встретились на улице, и вы с первого взгляда потрясли олигарха?

– Знаете, мне нравится ваша версия. Нужно запустить ее в оборот.

– Пожалуйста, я авторские права оспаривать не стану. Если вы меня проинформируете о реальном положении дел.

– В реальном положении дел, как правило, нет ничего примечательного.

– Пускай. Я согласен окунуться в прозу жизни.

Овсиевская потягивала аперитив, и бокал поблескивал в свете ночника.

– Все очень просто. Я преподавала литературу в частной школе, где учился сын Сергея.

– И все? Хотите меня убедить, что он посещал родительские собрания?

– Нет, не посещал. Я сама к нему пришла.

– Зачем?

– Испугалась, что умру учительницей.

– Разве это так страшно?

– Страшно или нет – каждый решает для себя. Я не представляла более ужасной участи. Свободного времени оставалось мало, и я с девяносто четвертого года тратила его в самодеятельном театре. Тайком от школьной администрации. В школе существовали драконовские правила, в том числе касающиеся образа жизни преподавателей.

– Неужели участие в самодеятельности считалось предосудительным? Средневековье какое-то.

– Дело не в самодеятельности как таковой, а в том, что я спала иногда по два-три часа, а утром шла на уроки. Энергию полагалось тратить только в школе, а за ее пределами вообще и в свободное время в частности – только накапливать. Разумеется, я своими словами пересказываю правила, но смысл передаю точно.

– И вы отправились к Касатонову в поисках свободного времени?

– Наверное. Честно говоря, сейчас и не вспомню, какие конкретно мысли тогда меня занимали, но в целом вы правы. Я хотела, со своим университетским филологическим образованием, заниматься одним только лицедейством, и ничем другим. Почему – понятия не имею. Просто в школу ходила по обязанности и ради денег, а вечером в театральный подвал летела на крыльях счастья. Муж со своим бизнесом действительно намудрил лишнего и бесследно исчез, по сей день ничего о нем не знаю. Сама по себе я из школы не вырвалась бы никогда.

– И вы, вот просто так, явились на прием к лично не знакомому миллиардеру и попросили сделать вам театр?

– Не совсем. Я явилась не просто так. У меня имелось оружие.

– В каком смысле?

– В прямом. Пистолет.

– Где же вы его взяли и зачем?

– Где взяла – не имеет значения. А взяла затем, чтобы застрелиться.

– Вы серьезно?

– Абсолютно. Истерика со мной случилась полноценная. В классном журнале значился рабочий телефон Касатонова, но ответила по нему, разумеется, секретарша. Я представилась и попросила назначить личную аудиенцию, через час мне сообщили день и час. Я пришла с пистолетом, на входе в офисное здание зазвенел металлоискатель, я запретила проверить содержимое сумочки и устроила истерику, какой охранники, наверное, в жизни не видели. Так много и громко кричала, что мне назначено, и они не имеют права, что они перепроверили и получили добро на пропуск меня без досмотра от самого Касатонова. А я, в благодарность, оказавшись в кабинете, достала пистолет и объявила, что сейчас застрелюсь, если он не сделает мне театр. Видите ли, я даже не пыталась пробоваться в настоящие театры – мне нечего было им предъявить в качестве моего портфолио или резюме, не знаю, как назвать. Наверное, Сергей мог бы устроить меня в Москве – он ведь меценатствовал, ему бы пошли навстречу. Но об этом все бы узнали, и такая роль меня не устраивала совершенно. Я хотела именно собственный театр, чтобы самой решать, какой спектакль ставить, кто его будет ставить, и какую роль я буду играть. Издеваться таким способом над каким-нибудь МХАТом не хотелось, да и вряд ли даже Касатонов смог бы организовать мне там такое роскошество. Я проявила скромность и решила вернуться в родные пенаты.

– Просто образец самоотречения.

– Вы не иронизируйте, Николай Игоревич. Брошенной бездетной женщине нечего терять, и она способна на многое. Вы разве не знали?

– Подозревал. Скажите, вы действительно застрелились бы?

– Действительно.

– И ваш пистолет находился в работоспособном состоянии?

– Да. Продавец выстрелил при мне и приготовил его к новому выстрелу, а я ничего не трогала.

– Что значит – приготовил к новому выстрелу? Если обойма снаряжена патронами, то готовить нужно только первый выстрел, то есть взвести затвор. Все последующие выстрелы, пока обойма не кончится, не требуют от стрелка никаких дополнительных манипуляций, помимо нажимания на спусковой крючок.

– Не знаю, не знаю. Совершенно не понимаю, о чем вы говорите.

– Хорошо, продавец после демонстрационного выстрела сразу отдал пистолет вам, или сделал еще что-нибудь?

– Не помню. Хоть убейте, не помню. Просто заверил меня, что при желании можно выстрелить еще несколько раз. А сделал что-нибудь с пистолетом или нет – не помню.

– Убивать не стану, но мне все равно интересно. Куда вы потом дели этот пистолет?

– Никуда не дела. Она даже сейчас со мной. Я ношу его на спектакли, это мой талисман.

– Вы с ума сошли?

– Не больше, чем положено актрисе. А почему вы так бесцеремонны?

– Вы еще спрашиваете? Вы хоть знаете, что незаконное хранение огнестрельного оружия, тем паче его ношение, являются уголовным преступлением?

– Плевать. Не вижу в этом ничего преступного. Все, что я с ним делаю – кладу в сумочку или вынимаю оттуда.

– Я об этом и говорю! То есть, вы его ни разу не чистили и даже не сняли с боевого взвода?

– Совершенно точно не чистила, а что значит снять с боевого взвода – не знаю.

– Тогда сейчас все уже не так плохо. Он у вас в небоеспособном состоянии.

– Какая мне разница? Я не собираюсь из него стрелять.

– Вы – странная женщина. Вам говорили это когда-нибудь?

– Часто говорили. Я и сама так думаю иногда. Вдруг в голову вступит иногда – зачем тебе все это? Зачем всеми силами добиваться того, от чего нормальные люди бегут? Ответ всякий раз один – я странная женщина. Разве нет?

– Кажется, да. Мы с вами остановились на истории в кабинете Касатонова. Что же, вы вошли с пистолетом, произнесли свою угрозу, и он дал вам деньги?

– Разумеется, нет. Он удобно откинулся на спинку своего кожаного кресла и долго на меня смотрел, не произнося ни слова и никого не вызывая на помощь. Потом он признавался, что моя физиономия выглядела крайне убедительно, и он решил немного со мной поговорить и успокоить. Говорит, если бы я забрызгала его кабинет мозгами, ему пришлось бы искать помещение для нового, а он не хотел тратить время и деньги. Думаю, присутствовать при моем акте высочайшей глупости ему тоже не хотелось.

– И вы начали разговаривать?

– Начали разговаривать.

– С пистолетом у виска?

– Ну, не совсем у виска. Так, болтался в руке. Как будто я не знала, куда его деть.

– Сколько времени вы разговаривали?

– Несколько часов.

– Несколько часов?

– Да, несколько часов. Все время звонили телефоны, Сергей что-то кому-то говорил, но никому не разрешал войти и никак не намекал на мое неадекватное поведение.

– О чем же вы разговаривали несколько часов?

– О жизни.

– О вашей?

– Нет, вообще. О жизни вообще.

– А в каком году все это происходило?

– В девяносто восьмом, осенью.

– Представляю себе яркую картинку: осенью девяносто восьмого года психованная учительница с пистолетом в руке разговаривает о жизни с олигархом в его кабинете.

– Да, очень драматично.

– Я бы сказал, слишком драматургично. Если вставить такой эпизод в повествование, критики скажут: чушь собачья.

– Возможно, это именно она и была.

– Все-таки, о чем именно вы разговаривали? О жизни – это слишком общо. Я думаю, осенью девяносто восьмого у Касатонова и без вас хватало поводов для тяжких дум.

– Я не смогу воспроизвести весь разговор, но я отлично помню впечатление о нем. Кажется, я никогда в жизни не испытывала такой свободы. Плакала, смеялась, размахивала пистолетом и говорила только то, что действительно хотела сказать, а не то, что следовало бы сказать, и не то, что прилично было бы сказать, и не то, что могла бы сказать любая другая тридцатичетырехлетняя женщина.

– О вашей мечте?

– О моей мечте.

– И проняли самого Касатонова до самых печенок? Так не бывает в этой жизни, согласитесь.

– Да, не бывает. Я его не проняла, я его привлекла. Потом он говорил, что до меня ни разу в жизни не встречал человека, так страстно мечтающего об эфемерной ерунде.