– Дашенька, правда у каждого своя. Она соответствует мировоззрению, убеждениям человека и доступной ему информации. Проблему информированности можно подрегулировать, прочее – затруднительно. Если речь идет о человеке взрослом, а не юноше бледном.
– Самсонов, я не понимаю, о чем мы с тобой разговариваем. Говорю тебе: я знаю этого подонка, он за мной ухаживал, даже в театр водил, а не только в рестораны. И я говорю тебе все, как было.
– Подозреваю, родная моя, что это все поведал тебе не твой знакомец, а некто иной. Видимо, сама жертва обстоятельств.
– Ну и что? Тебе не все равно, кто мне что рассказал?
– Нет, не все равно. Как минимум, сам мерзавец должен изложить свою версию.
– Замечательно! Просто прекрасно! Отличный повод спрыгнуть с подножки! Так он тебе и изложит свою версию. Да он вообще с тобой разговаривать не станет. Кто ты такой? Полиция нравов, что ли? Закон он не нарушал. А про совесть с ним разговаривать бессмысленно. Да и не будет он о ней разговаривать. А если будет, то так, будто он самый нравственный человек в целом свете. Все ведь отлично понимают, что такое плохо и что такое хорошо.
Ребенок на полу сделал какое-то великое открытие и завопил от восторга, ребенок на руках у Даши заплакал в ответ, а она вновь принялась его баюкать и неразборчиво мурлыкать колыбельную.
– Ты пока забираешь детей? – спросил Самсонов. – А как это оформляется?
– Что оформляется? Я ведь их не усыновляю.
– Все равно, должен быть какой-нибудь официальный опекун. Ты говорила со здешними больничными властями?
– О чем?
– О том, чтобы забрать детей. Тебе ведь не имеют права просто так их отдать, если ты не родственница.
– Даже если мать мне доверяет?
– Матери самой не доверяют. Сначала она была неадекватной из-за нервного срыва, теперь – из-за лекарств. Плохая рекомендация.
– Ну ладно, хватит! Юрисконсульт нашелся. Без тебя как-нибудь разберусь.
– Разбирайся. Тут нужно быть поосторожней. А то знаешь, как бывает? Берется человек разобраться в том, в чем ничего не смыслит, и выходит одно сплошное недоразумение. Вот, например, Ногинский. Слышала о нем последние новости?
– Нет, кажется. Ничего особенного. А в чем дело?
– Женится.
– Как женится?
– Очень просто. Как люди женятся? Разобрался со своей личной жизнью. Дожил до пенсии без единого брака – и на тебе. Зачем, почему? Пытался с ним разговаривать – все бессмысленно. Не представляю, как можно впервые жениться на седьмом десятке.
– Да на ком он женится? Она ведь, кажется, замужем?
– Да не на ней, на другой. Тоже коммунистка, из той же ячейки. Их всех вместе в милицию загребли на каком-то пикете, но я их вызволил. Помахал корочкой перед носом начальника ОВД.
– Да кто она такая?
– Так, ничего особенного. Вдова какого-то мелкого партийного функционера советских времен.
– Идейная партийка, вдова функционера, собирается замуж за Ногинского? Она с ним знакома вообще?
– Насколько я понимаю, в некоторой степени. Месяца два-три он с ней общался. Он ведь вступил в наше местное литературное общество, слышала?
– Господи, да что это с нашим Ногинским? – Даша была готова всплеснуть руками, но ребенок ей не позволил. – Что он делает в этом лито? Они ведь должны были возненавидеть его после первой встречи. Разве он не язвит по поводу их творческих достижений?
– Насколько я слышал, язвит. И избранница его тоже в обществе состоит, и по ней он тоже прошелся своим паровым катком. Потом разговорился с ней раз, другой, третий, она прошлась по нему со всей партийной принципиальностью, и кончилось тем, чем кончилось. Правда, я всю историю излагаю со слов самого Ногинского, поэтому за абсолютную достоверность поручиться не могу. Давно собираюсь это лито посетить и поводить там носом – может, узнаю дополнительные подробности.
Ребенок на полу снова торжествующе закричал, неуклюже поднялся на ноги и принялся победоносно размахивать в воздухе чем-то маленьким и незаметным, но определенно вредным для здоровья. Даша одной рукой принялась отнимать у негодника находку, другой прижимая к себе грудничка. Самсонов попытался ей помочь, вспомнил про Фимку и расстроился. Про равнодушную женщину в больничной койке все забыли.
– Ладно, Самсонов, хватит. Совсем мне голову заморочил со своим Ногинским, – раздосадованно заявила Даша. – Мне пора. Договорились насчет ларечника?
– Если смогу добыть другую точку зрения. Может получиться хороший материал по женскому вопросу. Или о трудовых отношениях. А может и ничего не получится. Я не хочу становиться рупором пропаганды любого рода.
– Ну и проваливай отсюда. Тоже мне, пример неподкупности.
Даша решительно заграбастала детей, попрощалась с их матерью, лишь обратившей к ней безразличное лицо, и так уверенно направилась к выходу, что никто не задал ей ни одного вопроса о степени ее родства с уводимыми детьми.
Самсонов почесал в затылке, бросил прощальный взгляд на отрешенную от материнства женщину и побрел назад в свою палату. Добравшись до нее, он обнаружил там необъяснимо большое скопление людей. Лизы нигде не было видно, зато гостья Алешки стояла рядом с его койкой. На ее лице застыло выражение благоговения, в глазах светилась вера. Спиной к журналисту в центре палаты стоял священник, даже со спины были видны его белые кудри, еще несколько незнакомых женщин осторожно суетились вокруг.
– Здравствуйте, – настороженно сказал Николай Игоревич, лихорадочно пытаясь предположить последствия происходящего лично для него.
– Здравствуйте, – обернулся священник. – Не буду вам мешать, желаю скорейшего выздоровления.
Нежданный гость неторопливо покинул палату в сопровождении своей свиты, а Самсонов с молчаливым вопросом в глазах смотрел на Алешкину женщину.
– Это отец Серафим, – пояснила та. – Он часто в больницу приходит.
– Зачем?
– Как зачем? Больные не могут посетить церковь. А он считает своим пастырским долгом принести им утешение, совершить таинства, если нужно. Неужели непонятно?
Журналист пожал плечами:
– Не знаю. Я вообще не понимаю, как можно быть священником. Слушать всякую дрянь на исповедях. Я бы, наверное, через пару месяцев такой работы возненавидел человечество.
– К счастью, вы не священник. А отец Серафим не только человечество не возненавидел, он всю жизнь людям отдал. Видимо, вам такого не понять.
– Да, куда уж мне. Не собираюсь ничего отдавать никаким людям, тем более жизнь. Она у меня одна, единая и неделимая. Какая ни есть, вся моя. Уж не обессудьте.
– Ничего. Я думаю, ваша жизнь никому и не нужна.
– Спасибо на добром слове. Смогу теперь спать спокойно. Знаете, я об этом отце Серафиме слышу время от времени всякие чудесные вещи. Вы можете объяснить, откуда в нашем время, да еще в нашем городе, взялся настоящий святой? Ему бы патриархом быть – и борода подходящая, прямо как на картинке.
Борода отца Серафима действительно поразила Самсонова – он никогда в жизни не видел такого роскошества. Густая, совершенно белая, она покоилась на груди священника, закрывая ее вместе с животом. По краям пряди волос завивались колечками, придавая бороде законченный живописный вид и вселяя в душу репортера странные нотки черной зависти. Видимо, подсознательно он пожелал возыметь такое же зримое свидетельство достоинства, простоты и чистоты помыслов, но понимал неосуществимость своего желания. Репортер только подумал не ко времени: священнослужитель почтенного возраста должен хранить в памяти встречи с сотрудниками милиции, работниками райкомов, а может и более серьезных контор. Московского прихода не выслужил, хоть и обретается в столичной епархии – священноначалие его не жалует? За прегрешения перед церковью или за неприятие компромиссов? Ничего не знаешь о человеке, проходящем мимо тебя – только о том, кто остановится и заговорит, можно делать выводы.
– Отец Серафим уже полвека провел на разных приходах, и не такому проходимцу, как вы, над ним иронизировать.
– Ну вот, я уже и проходимец! Я ведь не сказал о вашем священнике ничего плохого. Просто так, безобидные мысли вслух…
– Оставьте ваши мысли вслух при себе. Человек всю жизнь, без шума и гама, без саморекламы и претензий на руководительство, тянет на себе тяжелый воз. И тут является какой-то типчик и начинает корчить из себя скептического наблюдателя. Что вы знаете об отце Серафиме? Что дает вам право относиться к нему пренебрежительно?
– Ровным счетом ничего не знаю и никого из себя не корчу. Почему вы решили, что я отношусь к нему пренебрежительно? Просто мне и прежде доводилось слышать восторженные отзывы о нем, и всегда в исполнении женщин разного возраста и убеждений.
– Ну вот, опять! На что вы намекаете?
– Не намекаю я ни на что! Просто хочу понять причину власти приходского священника над женщинами нашего славного города. Вполне обоснованное журналистское любопытство.
– Хотите понять причину?
– Хочу. Вы меня за это осуждаете?
– Нет, могу вам посодействовать. Причина очень простая: мужчины восхищаются только звездами хоккея и футбола. Они не общаются со священниками за ненадобностью, поскольку душа у них не болит и ответов на поставленные жизнью вопросы они не ищут. Просто брякаются на диван и глушат водку вместе со своими дружками, такими же неудачниками.
– Сочувствую вам.
– Почему?
– Видимо, вам сильно не повезло с мужчинами. Можете не верить, но существуют на этом свете счастливые женщины и души на чают в своих, так сказать, спутниках жизни. Простите, не смог придумать определения покрасивей. "Партнеры" прозвучали бы совсем уж погано.
– Какой у вас бедный словарный запас.
– Да нет, в общем не жалуюсь. Ладно, пусть будут "избранники". Если вы намекаете на определение, предполагающее наличие сугубо личных эротических чувств, то я не согласен, поскольку не во всех счастливых парах они двусторонни и вообще не во всех присутствуют. Как хотите, но чувства – далеко не все. Далеко не то, что нужно для долгого безунылого счастья. Возможно, они вовсе противопоказаны. Нужно взаимопонимание и взаимопроникновение, отсутствие отвращения и неприятия любого рода.
– Что означает наличие чувств.
– Нет, не обязательно. В молодости – может быть, но в молодости чувства зачастую выгорают за пару лет по законам биологии, и для превращения в основу долговременного счастья их пепел должен оказаться чем-то большим. Ладно, мы оба не прожили на свете достаточно долго для разговоров на скучные темы, лучше вернемся к нашему отцу Серафиму. Вы полагаете, женщины тянутся к нему за истинной верой, и он искренен в своем деле?
– Конечно. Он служит Господу Богу, а не зарабатывает себе на хлеб насущный. Живет с семьей в коммуналке, но без всяких скандалов и шоу отказался от долевого участия с Полуярцевым в выколачивании денег на ремонт церкви из предпринимателей, хотя мог бы сколотить в такой операции неплохой капиталец. Так и стоит церковь обшарпанная, без колоколов. Пока в людях совесть не проснется, и они дадут деньги сами, без всякого рэкета.
– Откуда же вы знаете о его подвиге, если он отказался тихо?
– Вы не верите, что среди моих знакомых имеются бизнесмены или сотрудники администрации?
– К сожалению, я не знаю о вас ничего, даже имени, и никак не могу судить о вашем круге общения.
Самсонов всеми силами стремился принять вид вежливого и обходительного интеллигента, хотя внутренне уже давно закипал. Сдерживать нарастающее давление стресса становилось все труднее, в поисках опоры он принялся блуждать взглядом по палате и как бы заново заметил Алешку в его неудобной позе. Он напряженно следил за препирательствами парочки незнакомцев над его койкой и, казалось, ждал от исхода дискуссии неких последствий для себя. Почему – репортер не понял и сильно удивился.
– Так вот, я вам говорю: мне было от кого узнать о происходящем в стенах администрации, помимо отца Серафима. Он не сказал ни слова, даже мимоходом, даже когда ему начали угрожать какие-то обиженные мерзавцы.
– Охотно вам верю. Просто я, будучи человеком циничным, всегда с трудом принимаю утверждения о чьей-либо честности, искренности и неподкупности.
– Напрасно. Таких людей много. Их даже большинство. Просто вы, надо полагать, предпочитаете иное общество.
– Возможно, возможно. К сожалению, я журналист, а ваши неподкупные не делают новостей.
– Это зависит от того, что считать новостями. Отец Серафим совершил человеческий и гражданский подвиг, тем более выдающийся на сегодняшнем общем фоне, но вы не увидели здесь информационного повода. Это ваша проблема или отца Серафима?
– Это проблема общественного сознания. Событие – это то, что случилось, а не то, чего не было.
– То есть, если бы он взял деньги, вы бы написали, а так – незачем?
– Конечно. Честный и искренне верующий в Бога священник – это нормально. Так должно быть всегда и везде. Если где-то так и есть, значит там все в порядке, и нет причины бить в набат.
– Но все вокруг ведь совершенно уверены именно в ненормальности всего происходящего. И уверенность эта проистекает, в том числе, и из нежелания вашей шайки-лейки замечать все доброе и совершенное вокруг нас.
– Благодарю вас за комплимент, но повседневную свою жизнь люди оценивают из личного опыта, а не по сообщениям средств массовой информации.
– Ошибаетесь! Мы не в Лихтенштейне каком-нибудь живем. Человек замечает положительные явления вокруг себя, но не имеет никакого личного представления об их распространенности. А вы и вам подобные день и ночь показываете беспросветную тьму, якобы упавшую на страну, и не оставляете ни гроша надежды, заставляете опустить руки или взяться за бутылку от безнадежности.
– Ну, знаете! Многие расскажут вам в ответ много поучительного о нашей журналистике с выбитыми зубами, давно пошедшей в услужение власти. Если содержание нынешней прессы видится вам чернухой, каково же в вашем представлении царство Беспредельного Положительного Мнения?
– Поразительно! До какой же степени вы ненавидите собственный народ! Он причинил вам какое-то зло? У вас отняли фабрику или другое предприятие? Вас лишили детства, не позволили отучиться десять классов в школе, не пустили в институт или университет? У вас ведь высшее образование, признавайтесь?
– Высшее.
– Вы потратили на него все ваши сбережения и влезли в долги?
– Я не понимаю, о чем мы говорим.
– Зато я прекрасно понимаю! Мы говорим о человеке, бесплатно получившем высшее образование и бросившем все свои скромные силы на осквернение всякой чистой души, которая только ему подвернется.
– Мне самому от себя страшно стало. У вас здорово выходят ужастики. Не пробовали заняться творчеством? По-моему, можете рассчитывать на коммерческий успех.
Алешкина женщина ответила репортеру презрительным молчанием и даже бросила на него ледяной взгляд, а затем склонилась над койкой своего избранного, поправила ему подушку и стала тихо шептать на ухо не нужные никому другому слова.
Репортер посмотрел ей в затылок и задумчиво произнес:
– Кажется, я знаю виновника сегодняшнего приключения.
Женщина молча подняла выжидающий взгляд на журналиста.
– Это тот тип, который всучил Алешке бутылку виски посреди улицы. Я сразу задумался: что за странное происшествие. Ведь никогда и никому таких подарков просто так не делали. Он знал последствия.
– Кто он?
– Говорю же, тип на улице.
– Вы его знаете?
– Подозреваю.
– Кого подозреваете? И как он мог предвидеть последствия?
– Чего проще! Поднести группе алкоголиков бутылку дарового пойла – все равно что всучить гранату обезьяне.
– Так кого вы подозреваете?
– Скорее, предполагаю.
– Кого?
– Имя назвать не могу, просто думаю – это рок.
– Что?
– Судьба. А уж свершилась здесь воля сил зла или добра, сказать не могу. Ответ можно только вылежать, долго глядя в белый потолок.
– Идиот, – бросила суровая женщина и вновь обратила все внимание на своего избранного.
Самсонов вздернул брови, хмыкнул, лицо его приняло безразличное выражение, а сам он без всякой цели шагнул в коридор. Со стороны его движение могло показаться преднамеренным, хотя в действительности оно таким ни в коей мере не являлось. Просто таинственная сила и мистическое стечение обстоятельств сделали шаг из палаты единственно возможным в одну конкретную секунду действием. В результате журналист с искренним удивлением натолкнулся на спешащего по коридору Петра Никанорыча. Если физиономия репортера успела к моменту столкновения принять беззаботную мину, лицо предпринимателя несло в своих чертах высшую степень озабоченности.
– Привет! – машинально гаркнул Николай Игоревич.
– Привет, – бросил на ходу несчастный отец и на скорости проскочил дальше. Прозорливый репортер крикнул ему в спину:
– Жену ищешь?
– Жена давно уже дома, с ребенком сидит, – махнул рукой Никанорыч. – Дочь у меня здесь. А я заблудился. Занесло неизвестно куда.
Самсонов тактично промолчал, поскольку в своем серьезном возрасте все еще считал гинекологию понятием неприличным, но Сагайдак думал иначе и продолжил повествование сам, без всякого внешнего понуждения.
Милку положили на сохранение, делать аборт она не желает, с отцом демонстративно не разговаривает, зато рассказывает всем встречным-поперечным о своих свадебных планах. Пятнадцатилетний возраст беременной невесты производит на слушателей неизменно яркое впечатление, и они зачастую собираются вокруг рассказчицы в живописные группы, разнося затем приблизительно пересказанную историю по всем углам и закоулкам.
– Хочет меня позлить, – уверенно разъяснил поведение дочери мрачный отец.
– Может, действительно мечтает о замужестве? – робко предположил Самсонов.
– Ты еще будешь о том же!
– Ну, куда же тебе деваться с подводной лодки. Назвался отцом собственной дочери – полезай в свадебный лимузин. Ты можешь потратить остаток жизни на препирательства с ней, а можешь тихо склонить главу и заняться рассылкой приглашений. И подготовить церемонию, которая приведет твою дочь в поросячий восторг. Она бросится тебе на шею, расцелует и забудет всю чепуху, которую ты успел ей наговорить, пока был дураком.
– Я не дурак! Ей пятнадцать лет, какая свадьба?
– Ну, подожди годик-другой, пусть школу закончит. И пусть все это время она ни на минуту не усомнится в неизбежности обещанного тобой будущего.
– Я бы подождал годик-другой, да она не желает. Приспичило ей, видите ли!
– Хочешь накинуть на нее паранджу, связать и спрятать в квартире, под надежным присмотром?
– Твоей сколько лет?
– Шестой идет.
– Шестой?
– Шестой.
– Ты серьезно?
– Вполне. А в чем дело?
– Твоей дочери нет еще шести, а я стою и слушаю твои мудрые советы? Что, книжки читаешь?
– Читаю и не вижу в этом ничего предосудительного. Хочешь собрать все книги и сжечь?
– Хочу, чтобы ты не строил из себя знатока. Ты смотрел когда-нибудь в глаза самца, пользующего твою несовершеннолетнюю дочь? На меня его родители уже заяву в прокуратуру накатали.
– За то, что ты посмотрел в его глаза?
– Нет, за то что сделал выводы из увиденного.
– Он тоже малолетка?
– Почти. Жених хренов.
Сагайдак раздраженно помотал башкой, прощально махнул рукой собеседнику и пустился дальше по коридору в поисках гинекологии. Самсонов проводил его долгим задумчивым взглядом и некоторое время продолжал смотреть в закрывшуюся за будущим дедом дверь, словно не терял надежды разглядеть в ней что-нибудь новое и необычное, помимо тысячелетней драмы отца, ищущего отмщения за неожиданно раннее взросление дочери. Николай Игоревич подумал о далеком будущем, когда замуж засобирается Фимка, и хмыкнул. Затем подумалось, что будущее это не так уж далеко, и смешливое настроение само собой ушло в небытие.
Репортер решил не мешать больше больничному народу шастать по коридору, а также не препятствовать Алешкиной женщине наслаждаться тихим общением со своим незадачливым предметом. Принятые решения потребовали бесцельного брожения по длинным коридорам примерно в темпе всех остальных, перемещающихся по ним в своих медицинских и околомедицинских целях. Внешность бездельника вполне соответствовала образу больного, ему осталось только принять смиренное выражение лица и отправиться в путь. Он так и поступил – пустился в бесцельное путешествие по больнице, обозревая по дороге окрестности под предлогом накопления частных впечатлений.
Самсонов искренне полагал свой променад бессмысленным, но очень быстро убедился в собственной беспросветной наивности. Маршрут оказался предначертанным свыше – репортер снова встретил собственную жену, на сей раз у самого выхода из заведения. Он намеревался поскорее пройти мимо, потому что в дверь сквозило, но увидел Лизу. Одетая в длинное пальто и серьезная, она смотрела на бестолкового мужа так, словно ждала его появления. Получалось, Николай Игоревич воплотил в жизнь предчувствие жены, совершенно того не желая.
– Ты еще здесь? – с хамской бесцеремонностью поинтересовался он.
– Здесь. Мечтаешь поскорей меня выпроводить?
– Я о многом мечтаю.
– Чересчур о многом. В твоем возрасте можно и в чувство прийти, не всю же жизнь в подростковых штанишках бегать.
Самсонов желал бы пройти мимо жены, притвориться невнимательным или злым, но не смог превзойти себя. Напротив, он захотел продлить общение, словно в мазохистском бреду увидел свет там, где царила тьма. Всякий раз, пытаясь ночью заснуть в безуспешной борьбе с собственными страхами, Николай Игоревич заново понимал демоническую женскую природу. Он прозревал необходимость держать женщину на расстоянии или в подчинении, поскольку иначе она возобладает и околдует холодными чарами, заставит пить испанское вино из ее туфельки. Рассказы знакомых, а также разного рода знаменитостей о женщинах-друзьях и женщинах, вступающих в животворящий союз с единственным мужчиной ради счастья произвести от него детей, не вызывали в душе журналиста ни малейшего доверия. Сам он таких божественных фемин не встречал, все больше – желающих устроить за его счет собственную жизнь либо просто использующих его для секса. Утром, отойдя от тревожного забытья, он с унылой готовностью принимал реальность во всей ее печальной простоте: женщина неодолима. Понимай ее до самого дна, вычерпай ее душу нетерпеливыми горстями – она остается царицей. Чуть шевельнет бровью, дрогнут невольно губы, скользнет укромный взгляд, вроде бы предназначенный спрятаться от избранника в смущении, а в действительности как бы разоблачающий желания стервы – и мужчина впадает в безвольные мечтания. Разум его гаснет надолго, он начинает чувствовать, чего с ним прежде не случалось, и сразу гибнет, как воробей в пятидесятиградусный мороз. Надо бы пройти, миновать искушение, но вот он стоит в холодном больничном холле, недовольная уборщица тычется шваброй в его ноги, а он утонул в глазах своей женщины и все не может выплыть, влекомый на дно генетической памятью предков о бессмысленности сопротивления. Потому и живо человечество – женщина тащит его в будущее на себе, преодолевая сопротивление мужчин. Тащит, пока не упирается в свирепую толпу феминисток, желающих выморить свои народы дотла и отдать их земли людям, не ведающим слов "эмансипация" и "карьера", почитающих только Бога и его вечные заветы. В храмах они прячут женщин от мужчин, потому что знают: мужчина выберет женщину, а не Бога, если ему предоставить возможность.
– Хочешь что-то сказать? – спросила Лиза.
– Что еще можно сказать? Ты и так все знаешь.
– Знаю. Тебе негде жить.
– Придумаю что-нибудь. Вообще-то, моя комната, наверно, не сгорела. У меня деньги и документы остались. Правда, пожарные там все равно побывали – возможно, я действительно остался у разбитого корыта.
– Ты совсем никому не веришь?
– Ну почему же. Фимке верю. Она если и попробует обмануть, все равно не сможет.
– А мне?
– Что тебе?
– Мне тоже не веришь?
– Конечно, нет. Спрашиваешь еще.
– Я тебя когда-нибудь обманула?
Самсонов даже опешил от жениной наглости:
– Скажешь, не обманывала? Весь город все знает о твоей честности.
– Но я тебя не обманывала. Ты сам меня предал, и Фимку тоже.
– Вот уж Серафиму я точно не бросал и не предавал.
– Серьезно? Даже когда спутался со своими бабами?
– Я тебе уже объяснял: они не имеют ни к тебе, ни тем более к Фимке ни малейшего отношения. Я не собирался от вас уходить.
Самсонов был способен долго и со всеми подробностями описывать жене свои чувства и надежды. Хотел рассказать о желании видеть ее по утрам заспанной и непричесанной, даже с отпечатком подушки на щеке. Мир становится таким маленьким и теплым, когда твоя жена просыпается летним утром у тебя на глазах. Когда лучи первого света проходят сквозь шторы и осеняют ее лицо, превращают ее растрепанные длинные волосы в одеяние развратной языческой богини. Самсонов многое хотел сказать, но промолчал, ведь поблизости толклись люди, которых все это никоим образом не касалось, а в левом его ухе настырно звенел несуществующий комар и мешал слушать голос стоящей перед ним женщины.
– Больше ничего не хочешь мне сказать? – очень вовремя спросила Лиза.
– Хочу, – смиренно ответил журналист. – Но не здесь и не сейчас.
– На нет и суда нет, – вынесла свой приговор суровая жена, задержала взгляд на бывшем муже, развернулась и вышла на улицу, хлопнув дверью. Стук ее каблучков еще долго отдавался в суетных мыслях Самсонова, как тиканье часов в камере смертника навсегда остается в памяти приговоренного к новой жизни. Наверное, после казни насильно переселенный в иной мир человек еще долго слышит и даже видит этот медленный мерный стрекот, беспомощно пытаясь постичь его высший смысл. Но особого, личного, смысла нет – просто время течет, никогда не останавливаясь и не поворачивая вспять.
Эпилог
Пустая электричка двигалась в темноте, воруя у новогодней ночи пространство светом своего прожектора. Самсонов сидел в ней, как в карете, но вместо деревни, глуши или Саратова ехал в Москву, где его никто не ждал. Он понятия не имел, сколько народа намерено встретить праздник таким же нелепым образом, но в его вагоне, рядом с ним, сидела только веселая беззаботная проститутка и рассказывала ему историю своей короткой жизни. "Может получиться неплохой роман", – думал время от времени журналист, за всю жизнь не сотворивший ни единого рассказа. Проститутка честно пыталась осчастливить своим присутствием несведущих провинциальных родителей, но не дождалась рокового часа и среди ночи кинулась назад, к прожигающим жизнь подружкам.
– Хоть бы чокнулась разок с родителями, а потом бы и сорвалась, – укорил собеседницу Николай Игоревич.
– На чем бы я потом сорвалась? – резонно отвечала девица. – На ковре-самолете? Кто бы меня довез в новогоднюю ночь?
– Пожалуй, никто. Ну и осталась бы до утра.
– Вот еще! Совсем невмоготу стало. Просто даже страшно. Показалось – если сейчас останусь, то всю оставшуюся жизнь там и проторчу.
– Это так страшно?
– А то весело?
– Родители все же.
– Вот именно! От одного слова скучно становится. Девки там сейчас оттягиваются по полной, а тут такая жесть! Знаешь, у меня здесь сосед есть, смешной такой. Его даже зовут смешно: Саша Колокольцев. Учится где-то, вроде в Москве. Мне тут летом надоело, что он при каждой встрече мне в вырез заглядывает, но ничего не говорит, а только облизывается. Короче, пришлось его почти изнасиловать, так он заплакал, представляешь? Вот моя деревня, вот мой дом родной!
– В каком смысле заплакал?
– Да в самом прямом! Отвернулся к стенке и заплакал, даже трусы забыл натянуть.
– Ужас какой.
– Вот и я говорю. А ты спрашиваешь, чего я среди ночи в Москву сорвалась. Вот только подумала, куда попала на праздник, так сразу и сорвалась. Чего тут непонятного?
Самсонов все понимал, но думал о другом. Как в старой советской песне, он вспомнил то, чего с ним никогда не случалось. Под раскаленным добела небом на горячей земле стоит запыленный БТР, рядом с ним в короткой тени сидят солдаты. Все одинаковые, на почерневших лицах поблескивают только зубы и белки глаз. Они смеются, разговаривают, машинально поглаживают лежащие на коленях автоматы и ничего не знают о своем будущем. Они даже "Мастера и Маргариту" не читали, не только Библию, но все равно не планируют свою жизнь даже на час вперед. Они на войне, поэтому свято верят в собственное бессмертие.
Горячий, будто из печки, ветер вздымает пыль и несет ее по земле в волшебную страну, которой нет и никогда не было. Все ее жители молоды и счастливы, не знают о жизни ничего грустного и страшного, читают стихи великих поэтов, плачут от восторга и поют под гитару песни у туристских костров.