– Да-да, конечно. Это видно любому штатскому. Как по-вашему, что заставляет человека идти в огонь, причём добровольно? Офицеры ведь идут в армию не на два года и не на полтора. Они осознают возможность войны, но добровольно выбирают свою профессию. Почему, как вы думаете?

«Потому что ненормальные», – подумал Саранцев. Он не мог представить жизнь в форме, с обязанностью козырять, отдавать и исполнять глупые строевые команды. Со студенческих и даже школьных времён хождение строем виделось ему верхом идиотизма. Он терпеть не мог в пионерском детстве смотров строя и песни и радовался окончанию их эпохи.

– Мне трудно судить, – промямлил он наяву. – Я ведь не офицер.

– Я знаю, вы даже срочную не отслужили, – равнодушно заметила Елена Фёдоровна. – И всё-таки, можете вы предложить свою версию?

– Думаю, здесь требуется особый склад психики, – ляпнул Саранцев, ошарашенный мыслью, что собеседница получила сведения о его армейском уклонизме от генерала.

По большому счёту, бояться нечего – он ведь никогда не утверждал, что служил в армии. Просто обходил молчанием не слишком удобный в глазах бравого служаки момент биографии.

– Если вы имеете в виду систему мировоззрения, отличную от картины мира, создаваемой большинством штатских, то вы правы. Но всё же – о каких именно особенностях вы говорите?

Саранцева в «Войне и мире» всегда раздражал Петя Ростов, который не удовольствовался простым разрешением пойти в бой, но выпросил себе в подчинение солдат. Пятнадцатилетний мальчишка, не имевший ни военного опыта, ни образования, движимый глупыми пацанскими представлениями о жизни, смерти и подвиге, выпрашивает себе живых оловянных солдатиков из острого желания непременно покомандовать, а партизанский командир великодушно уступает его просьбам. Сколько здесь презрения к людям, безразличия и высокомерия! Примерно так Саранцев и представлял себе особенности мировоззрения кадровых офицеров, с одним существенным дополнением – ради права владеть другими людьми они готовы и себя отдать во владение вышестоящим командирам. Сказать нечто подобное генеральше он не мог и принялся выстраивать неубедительные логические цепочки на тему готовности убивать и умирать за идею.

– Думаю, вы не откровенны со мной и на самом деле думаете совсем иначе, – резюмировала его рассуждения Елена Фёдоровна. – В действительности всё намного проще и вместе с тем сложнее: они идут в военные училища по романтическим убеждениям, а на войну – ради семьи. Не помню ни одного холостого офицера в звании от старшего лейтенанта и выше. Неженатые лейтенанты ещё попадаются – видимо, недостаточно расторопные. Сергей отправил Петьку на войну, поскольку хотел защитить меня. Разрушение государства не несёт никаких благ его жителям, и военные стремятся его сохранить, каким бы оно ни было, каких бы ошибок не наворотили политики за годы или десятилетия неразумных экспериментов – лучше его сохранить, чем смотреть, как гибнут под его руинами женщины и дети.

Саранцев никогда прежде не разговаривал с офицерскими жёнами, тем более об их благоверных, и не мог сравнить полученное впечатление с прошлыми случаями. Честно говоря, он вообще никогда не разговаривал с малознакомыми женщинами об их мужьях, тем более не мог представить подобного обмена мнениями с супругой шефа. Теперь он слушал её и пытался понять, каким образом невинное светское словоблудие привело их на столь болотистую почву. Мысли Елены Фёдоровны об офицерском долге мало его занимали, а её рассуждения вызывали стойкое желание завершить разговор как можно скорее или, по крайней мере, вновь сделать его безобидным.

– Наверное, вы правы, – заметил он холодным тоном. – Не берусь судить.

– А почему вы не пошли служить? – спросила вдруг Елена Фёдоровна, и ни во внешности её, ни в голосе, Саранцев не заметил осуждения или насмешки, только любознательность.

Он протянул с ответом неудобно долго время, чувствуя себя под моральным расстрелом, но всё же придумал способ вывернуться:

– Решил спасти армию от своего присутствия. Я, видите ли, совершенно для неё не создан.

Он говорил совершенно искренне, хотя в те времена Сидни Шелдон ещё не написал своих мемуаров, и Саранцев не мог повторить вслед за американцем высказывание относительно его неудачной попытки добиться во время войны зачисления в авиацию: мол, если бы мне это удалось, война закончилась бы раньше, но мы бы проиграли. Теперь, вспоминая давние события, Игорь Петрович думал о своей несостоявшейся армейской службы именно в таких категориях. Зачем заставлять служить в армии людей, которые органически не способны ни приказывать, ни выполнять приказы? Всё равно они не приносят никакой пользы, а наоборот, подрывают боеспособность вооруженных сил.

– Что вы имеете в виду?

– Я не смогу выстрелить в человека, даже если он перелез через забор охраняемого объекта.

– За все годы службы с мужем в Союзе я не припоминаю ни одного случая стрельбы часового по нарушителям. В конце восьмидесятых вроде случалось, где-нибудь на Кавказе и в Средней Азии, но мы там не служили.

– Я фигурально выразился, – начал изворачиваться Игорь Петрович. – В принципе, регламентированная жизнь мне претит.

Он боялся проболтаться в главном: его отталкивала не регламентация жизни как таковая, а бесконечная зависимость от вышестоящего комсостава, дедовщина, плохая кормёжка и нежелание тратить впустую два года жизни. Рассказы отслуживших приятелей и знакомцев о приобретённом опыте порой веселили, но, при тщательном размышлении наедине с собой, приводили к выводу о правильности сделанного не столько им, сколько родителями, выбора.

– Беспорядочный образ жизни не ведёт к успеху, – улыбнулась привычной уже, ласковой и вместе с тем покровительственной улыбкой Елена Фёдоровна.

– Тем не менее, всему есть предел. Мой обычный рабочий день выстроен вполне размеренно, как и у всех людей на свете, кроме свободных художников. Но ложиться спать и вставать по команде в спальном помещении на сто человек я не готов. Да и сейчас обсуждать эту тему бессмысленно, поскольку из призывного возраста я всё равно вышел, зато живу полноценной жизнью и, смею надеяться, приношу обществу больше пользы, чем принёс бы мытьём полов в казарме или посуды на полковой кухне.

– Полы в казармах, как правило, натирают мастикой, посуду моют в посудомойке полковой столовой, а кухня называется варочным цехом, – разъяснила Елена Фёдоровна уклонисту фундаментальные понятия армейской жизни.

– Спасибо за комментарий, – пожал плечами Саранцев. – Но вы не добавили оптимизма картине армейского быта в моём представлении.

Губернаторша вежливо улыбнулась и заговорила на менее гнетущие темы – о выращивании цветов и наиболее полезных овощей. Подобный разговор Игорь Петрович при всём желании не мог поддержать в силу полнейшего невежества и стал изнывать в поисках выхода из трудного политического положения.

– Хотите, выдам вам самую страшную тайну моего благоверного?

Вопрос застал Саранцева врасплох – долго не мог понять, каким образом совершился переход от огорода к внутреннему миру Покровского.

– Тайну? Ни в коем случае! Зачем она мне? – постарался он поддержать шутливый тон. – Без тайн жить гораздо проще и полезнее для здоровья.

– Неправда, хотите.

– Я умею обуздывать свои желания, и выбивать из жены шефа его секреты не собираюсь. Никогда не действую столь щекотливым образом. Предпочитаю более тонкие приёмы, в том числе последние достижения шпионской техники.

– Нет средства более изощрённого, чем женщина. Во всём – от шпионажа до убийства. Уверена, вы прекрасно это понимаете и сейчас просто ломаетесь из страха.

– Почему именно из страха? Просто неудобно. Как вы себе представляете: делаете мне такое двусмысленное предложение, а я радостно на него соглашаюсь? Это же верх неприличия.

– Значит, вы ещё верите в политическую мораль?

– Я мало в чём уверен, но в том, что не стоит откровенничать с женой губернатора, убеждён абсолютно. Давайте поговорим о кино или о книгах.

– Чем же так провинились перед вами жёны губернаторов?

– Ни в чём. Просто я не могу отделять их от мужей. Они ведь с ними – один сатана.

– По-моему, вы и так зашли до неприличия далеко, – засмеялась Елена Фёдоровна. – Терять вам уже нечего.

Супруга Покровского до того знаменательного вечера не вызывала у Саранцева ни малейшего интереса. Она не отличалась ни броской внешностью, ни сколько-нибудь экстравагантными поступками, он слышал о ней и её образе жизни изредка только мелкие подробности, и не умел сложить их в цельный портрет. Образованная женщина, достойно держится на публике. Ирина время от времени пускала критические стрелы в манеру губернаторши одеваться, но стиль одежды всегда казался Саранцеву материей запредельно туманной и не поддающейся здравой оценке. Ему ни разу не понравилось ни одно ультрамодное платье на показах всемирно известных кутюрье (виденных по телевизору, разумеется), но в большинстве случаев одеяния живых женщин, а не худосочных вешалок-моделей, не вызывали у него отторжения. Критические замечания жены он пропускал мимо ушей, а сам смотрел на Елену Фёдоровну со стороны и не обращал особого внимания. Она существовала как бы в параллельном мире и ни словом, ни делом никогда не вторгалась в сферу сознания Игоря Петровича сколько-нибудь значимым событием. Теперь Покровский их познакомил, и она сходу пошла в атаку, завела речь о материях тёмных и интимных, словно общалась со старым приятелем, другом детства. Зачем она говорила об офицерской чести и сыновьях? Выполняет поручение мужа или просто демонстрирует прямодушие? Обе версии казались фантастическими. Странно подсылать жену к подчинённому с целью вывести его на чистую воду, и совсем уж глупо ждать непосредственности от зрелой женщины, которая живёт не в сумасшедшем доме, имеет двоих взрослых сыновей и больше двадцати лет состоит замужем. Причём, не за романтиком с детской улыбкой и радостными голубыми глазами, а за Покровским. Отмести ошибочные версии оказалось легко, найти правдоподобную – невозможно.

– Елена Фёдоровна, вы ведёте провокационные речи, – честно выразил свои сумбурные ощущения Саранцев. – Не ждёте же вы на самом деле от меня прямого согласия?

– Согласия на что?

– На ваше предложение. Объявляю вам прямо и честно, глядя в глаза: я не хочу знать о Сергее Александровиче больше, чем он сам сочтёт нужным о себе рассказать.

– Успокойтесь, Игорь Петрович! Я же не о тайных пороках говорю. Которых нет, если вы сейчас задумались, какими бы они могли быть. Всего лишь маленькая тайна, которую сам он никому никогда не расскажет: он любит людей. Искренне. Сами понимаете, в армии невозможно нести службу в одиночку, это всегда коллектив. Он привык работать с людьми и верить им, даже не всегда имея возможность выбирать сослуживцев. Я просто видела его восторг в начале губернаторской кампании, когда вдруг оказалось возможным полностью отбирать в команду только людей, которых он сам хотел. Буквально светился от счастья! Возглавить единомышленников ради общей осознанной цели он смог только на гражданке, и только тогда примирился со своей отставкой.

«Обрадовался, что и в мирной жизни можно командовать людьми», – подумал Саранцев. И мстительно добавил длинную цепочку размышлений об офицерском складе характера и невозможности тихого замирания в запасе после того, как двигал полки в атаку. Политика Игорю Петровичу нравилась, только иногда портили настроение печальные выводы об отложенной оплате за допущенные ошибки. Можно сколько угодно интриговать втихомолку под ковром, но видная всем деятельность тоже должна иметь место, в противном случае неизбежно станешь сначала посмешищем, а потом и жертвой. Ему также понравилось место за спиной у Покровского. Шеф обрёл всероссийскую известность, ещё не добравшись даже до новосибирских политических вершин, фантазии же о его вероятном будущем будоражили сознание слишком многих волонтёров на зарплате, и ни в коем случае нельзя давать маху в глупой беседе на дурацком балу, пропуская вперёд конкурентов без сколько-нибудь серьёзных причин. Саранцев набрался решимости стоять за себя до конца и не отступать ни на шаг с занятых позиций.

– Любит людей – вы ведь не хотите меня уверить, будто Сергей Александрович непрерывно улыбается и гладит всех по головке, что бы они ни вытворяли?

– Не хочу. Он просто не расплачивается подчинёнными за ошибки всей команды или свои собственные. Исходит из презумпции своей ответственности за всё. Отдать на заклание наименее ценного члена коллектива – легко, но это создаёт нервозность, заставляет людей постоянно осматриваться в поисках следующей жертвы и думать грустно о своей будущности. Ошибки в работе ведь неизбежны.

«Ещё как неизбежны», – мысленно согласился Саранцев. Правда, в политике видны они всегда только задним числом. Когда нет денег, но требуется изображать бурную деятельность для введения в заблуждение общественного мнения, в основу жизни ложится словоблудие и умение уходить от вопросов. Сначала отсутствие математических критериев правоты Игорю Петровичу нравилось, но затем быстро надоело. Если десять человек доказывают свою правоту, не подлежащую доказательству, девять из них нужно признать непригодными к делу, либо вообще никак не реагировать на возникшую проблему. В отсутствие твёрдых истин корректно выбрать одного правого из десяти – задача почти невыполнимая. Остаётся только действовать наугад, либо руководствоваться личным обаянием одного из претендентов на обладание истиной.

– Ошибки в политике никогда не принадлежат одному человеку, – с умным видом изрёк Саранцев. – Показательные жертвоприношения здесь всегда – игра на публику в погоне за рейтингом.

– С вами приятно разговаривать, Игорь Петрович, вы очень убедительно формулируете мысли. Но я всё же говорю о другом: Сергей Александрович действительно ценит людей, которых отобрал в команду. Он не выстраивает политические конструкции и не делает рассчитанных выводов о целесообразности хранить верность, просто считает предательство низостью.

Саранцев молча ждал продолжения, но тем временем суетливо пытался и сам подыскать подходящие слова. Любое из возможных высказываний в сложившейся ситуации казалось ему глупым или грубым. Поблагодарить – странно, неуравновешенная женщина говорила как бы не о нём, а скорее о собственном муже. Возражать – ещё ужасней, отрицание положительных качеств шефа при живом и слишком разговорчивом свидетеле. Скромно согласиться – но Елена Фёдоровна ведь обещала открыть ему тайну, а значит, не ждёт от него осведомлённости. В противном случае она попадает в неловкую ситуацию.

В те времена Игорь Петрович ещё не имел возможности лично убедиться в справедливости слов прекрасной половины шефа, и он ей не поверил. Покровский не производил впечатления человека сентиментального, наоборот – с первого взгляда виделся неприступной скалой. В последующие годы длительное общение с генералом обнажило новые подробности его характера, среди них – нежелание вслух признавать ошибки любого рода, в том числе в оценке людей.

– Вы мне не верите, – с утвердительной интонацией продолжила Елена Фёдоровна. – Понимаю, доказать мои слова трудно. Единственный аргумент – я знаю его давно.

– Я, собственно, и не спорю. Приму ваше сообщение к сведению. Правда, не очень понимаю, зачем вы всё это сказали. Вы уверены, что Сергей Александрович одобрил бы вашу откровенность?

– Ни в коем случае! Не выдайте ему меня ненароком. Я в тайне от мужа срываю с него командирскую маску – хочу, чтобы сотрудники могли на него положиться, ведь он заслуживает доверия.

Странная женщина – предаёт мужа и искренне считает себя его благожелателем. Да и не столько предаёт, сколько выставляет в смешном свете – наверное, как и Саранцев, никто ей не верил. Как можно принять за чистую монету комплименты жены мужу? Особо извращённый ум может заподозрить несчастную в измене и отсюда – в желании искупить вину. Семья Покровских со стороны выглядела благополучной, и странно ждать иного, если всегда и во всём они добивались успеха. С другой стороны, счастье не измеряется карьерными достижениями и даже выживанием на войне. Человек – существо сложное, и эмоции его научными формулами не описываются.

– Елена Фёдоровна, у вас есть основания подозревать меня в недобросовестности?

– Боже упаси! Я просто боюсь, вы не до конца понимаете мотивы поведения Сергея Александровича. Его генеральские замашки многих вводят в заблуждение, и не удивительно. Ему доводилось посылать людей на смертельно опасные задания, иногда они погибали при исполнении его приказов, и теперь многие боятся взглянуть дальше внешнего образа человека, видевшего смерть. В действительности он именно в силу своего жизненного опыта терпеть не может рисковать людьми без крайней на то необходимости.

– Извините, Елена Фёдоровна, я вас не понимаю. Мы с Сергеем Александровичем не друзья, с вами мы сейчас находимся на официальном мероприятии, а не в гостях, вы хотите оставить наш разговор в тайне от мужа, и всё это вместе взятое меня крайне не устраивает. Я нахожусь в двусмысленном положении. Не собираюсь вас выдавать, но тем самым я оказываюсь участником некоего заговора против шефа.

– Да Бог с вами, какой заговор! В чём заговор? Мой муж – обыкновенный человек, а не вершитель судеб, вот и весь выданный мной секрет.

– По-вашему, он не хочет выглядеть обыкновенным человеком?

– Не хочет. Он не желает выказывать слабость. Хочет вселять страх во врагов и тем самым – уверенность в своих сторонников. Если хотите, нестись с шашкой наголо, в чёрной бурке, впереди кавалерийской лавы, на манер Чапаева.

– Чапаев командовал стрелковой дивизией и в кавалерийские атаки ходил только на киноэкране, – меланхолически заметил Саранцев. – Он прекрасно понимал условность приведённого собеседницей образа, но машинально продемонстрировал ненужную осведомлённость, поскольку потерял терпение.

В конце концов, он состоит на службе в администрации губернатора, а не в услужении у его жены, и не обязан выслушивать до конца её лекции. Он сделал достаточно прозрачных намёков, к прямой грубости не прибегал, но каким-то образом остановить опасный разговор должен.

Наверное, Елена Фёдоровна поняла Игоря Петровича и оставила попытки раскрыть ему внутренний мир Покровского. Сначала она перевела разговор не безобидные темы, затем извинилась и отошла к другому собеседнику.

Впоследствии Саранцев часто вспоминал неординарный обмен мнениями, поскольку имел к тому много оснований. Супруга Покровского больше никогда не заводила с ним подобных речей и даже более того, оставалась с ним подчёркнуто холодна. То ли скрывала ото всех, в том числе от себя самой, попытку излишней доверительности в неподобающей обстановке, то ли просто стеснялась её как проявления слабости и не могла простить бывшему собеседнику его свидетельства.

Прошли годы, Саранцев приглядывался и постепенно прирабатывался к генералу, переехал вслед за ним в Москву, наблюдал вблизи фантастический взлёт нового и время от времени сам пугался собственной сопричастности – ему казалось, в любой момент Покровский может в той или иной форме от него избавиться, исходя из принципа «слишком много знает». Он в самом деле многое мог рассказать о делах шефа и о его частной жизни, но молчал и собирался молчать дальше, поскольку не считал возможным развязать язык – ему же поверили и доверились. Генерал изредка с ним шутил, неизменно оставался корректен, обращался на «вы» и по имени-отчеству, а Саранцев вспоминал слова Елены Фёдоровны и по-прежнему не мог поверить, что шеф его любит. Ценит – возможно. Наверное, считает нужным и полезным – иначе не держал бы так долго рядом с собой. Подумал и сразу опомнился: он держит меня рядом с собой или я стою рядом с ним?

Игорь Петрович не переламывал себя через колено, не испытывал к Покровскому ненависти или отторжения в какой-либо иной форме. Он не поступился своими убеждениями, верил в собственные публичные заявления, хотя и видел в них лукавые недомолвки – не всё можно сказать сразу и полностью. Значит, он сам остаётся с генералом? Нет ответа.

Глава 20

Худокормов, не отпуская руки вошедшего человека, повернулся к остальным активистам в комнате:

– Знакомьтесь, ребята – Пётр Сергеевич Ладнов. Думаю, вы много о нём слышали и читали.

Гость сделал общий лёгкий поклон и с интересом осмотрелся, словно собрался провести в подсобке много времени и хотел убедиться в её пригодности для проживания. Итог быстротечной ревизии оказался, судя по всему, положительным – Пётр Сергеевич одобрительно улыбнулся и даже потёр руки:

– Ну что ж, вы неплохо устроились. В какой-то мере, можно даже позавидовать. Как говорится, бывает хуже.

– Мы здесь достигли наиболее удачного соотношения цены и качества, – объяснил Худокормов, также обводя хозяйским взглядом скромное помещение. – Проходите, Пётр Сергеевич, присаживайтесь. Что вас привело в наши палестины?

Наташа действительно слышала и читала о Ладнове, неполными обрывками, без начала и конца – бывалый диссидент, сидел ещё при коммунистах, но до сих пор не нашёл покоя. Временами на него ссылался Худокормов, иногда его фамилия попадалась ей в Интернете или в книгах, она невольно воспринимала его как одного из деятелей отечественной истории, и внезапная личная встреча застала её врасплох.

Ладнов тяжело опустился на предложенный ему стул, вновь оглядел присутствующих и улыбнулся:

– Испугались? Думаете, призрак явился из небытия? Живой, я живой. Вот, решил познакомиться с новым поколением борцов. Не возражаете?

– Что вы, Пётр Сергеевич, мы рады вас видеть. Хотите чайку или кофе? Ребята, давайте прервёмся на время – гостя нужно принять по-человечески. Сообразите там что-нибудь, прикупите печенюшек у наших хозяев.

Ладнов громко засмеялся:

– Ну вот, в одну минуту дезорганизовал всю деятельность оппозиции. Я на такой убойный эффект не рассчитывал.

– Ничего страшного, Пётр Сергеевич, можно и прерваться на часок. Посидим, поболтаем, переймём опыт. Вы ведь поделитесь, я надеюсь?

Ребята пришли в себя и засуетились, украдкой бросая любопытные взгляды на необычного гостя. Тот продолжал балагурить, адресуя шутки не одному только Худокормову, но и всем присутствующим. С неослабевающим интересом он разглядывал активистов, обстановку неуютного помещения и оборудование, подмечал всё новые и новые подробности, делал мысленные заметки и сопоставлял со своим советским опытом диссидентства.

– Занятный тип, – шепнул Лёшка Наташе. – Тиль Уленшпигель в старости. Ты его читала?

– Нет, – честно ответила та. – А что он написал?

– Много чего. Мемуары, гора публицистики. Неуёмный темперамент, бескомпромиссная натура. Когда в КГБ ему предложили выбрать между эмиграцией и тюремным сроком, выбрал второе. Ты бы так смогла?

– Откуда я знаю? Разве можно заранее судить о себе?

– Наверное, нельзя. Но многие из тех, кому предлагали такую же альтернативу, предпочли уехать.

– Ты ведь не собираешься их осуждать за желание выжить?

– Нет, не собираюсь. Но вот Ладнов сел, вместо прогулок по Парижу или Нью-Йорку. Сел за слова, а не за преступление. Ведь к тебе тоже могут однажды придти и сказать: либо назови чёрное белым, либо увидишь небо в клеточку. Ты когда-нибудь думала об этом?

– Не думала. Зачем пугаться раньше времени?

– Почему раньше времени? Люди уже сейчас сидят, всего лишь за участие в демонстрациях. Даже Авдонин сидит, а у него ведь возможностей для защиты больше, чем у любого из нас. Ни у тебя, ни у меня бригады адвокатов не будет. Для Покровского всё просто: главное организовать метателей булыжников пролетариата в полицию, а кого вместо них посадить – вопрос отдельный. Думаю, мы с тобой в проскрипционных списках пока не значимся, но кто знает! На карандаш нас наверняка уже взяли.

– Ты думаешь? – насторожилась Наташа. – По-твоему, у ФСБ нет более важных занятий?

– Это и есть их главное занятие. Антитеррористическая деятельность – лишь повод для бессудных репрессий. Периодически объявляют об уничтожении якобы организаторов того или другого взрыва, но кто знает, кого там ликвидировали на самом деле, если суд не состоялся? Нам предлагают верить на слово, а на каком, собственно, основании? После всех беззаконий мы почему-то всё ещё должны полагаться на безгрешность спецслужб! За кого они нас держат?

– Ладно, успокойся. Я тебе не ФСБ. В тебе столько нерастраченного пыла! Ты не пробовал заняться актёрством?

– Не пробовал, – обиженно буркнул Лёшка и опустил голову.

Наташа осадила себя и подумала собственных несовершенствах. Участвуя в акциях «Свободной России» и ночуя время от времени в изоляторах, она не задумывалась об опасности настоящего тюремного заключения. Литературные впечатления она получила в основном из «Графа Монте-Кристо» и «Архипелага ГУЛАГ», и теперь пыталась основать на них собственные фантазии. Каково это – утратить свободу? Сможет ли она идти к цели, зная о неизбежности тюрьмы? Перед мысленным взором встали глухие металлические ворота, виденные по телевизору, ряды колючей проволоки, мрачные камеры с зарешеченными окошками под потолком. Люди и там живут, но добровольно согласиться на такую жизнь ради принципа?

– Лёня, ты каким образом это помещеньице выбил? – неожиданно спросил Пётр Сергеевич.

На стол перед ним уже поставили чашку кофе, вазочку с печеньем и конфетами, вокруг потихоньку собирались все, оставляя свои дела ради перекуса и хорошего разговора. Передавали друг другу через головы соседей чашки и стаканы, тарелки и блюдца, выясняли предпочтения, комната наполнилась негромкими голосами.

– По знакомству, – объяснил Худокормов. – Приятель арендует магазин, и на нас оформил субаренду для проформы.

– Уютно у вас здесь. Главное – несколько выходов. Всю жизнь в любом новом месте первым делом обращаю внимание на пути возможного отхода.

– И часто случалось ими воспользоваться?

– Пару раз приходилось. Тут ведь какая особенность – мы нисколько не сомневались, что находимся под колпаком, и соответственно себя вели. Понимаете, с определённого момента самая обычная повседневная жизнь, с походами в продмаг и к стоматологу, превращается в род подпольной деятельности. Можно ведь не просто сходить за хлебом, а навести «хвост» на ложный след, создать впечатление, будто идёшь на конспиративную встречу, заодно впечатлить гэбистов размахом нашей несуществующей сети.

– А зачем впечатлять гэбистов?

– В видах психологического давления. Представляете, люди трудятся с утра до вечера, а то и по ночам, стремятся изо всех сил не оставить в стране ни малейших признаков живой мысли, а на деле ситуация для них только ухудшается и ухудшается. К сожалению, дела обстояли несколько иначе, вот и приходилось прибегать к обманным манёврам. Толку, конечно, мало выходило, но всё же некоторое время им приходилось тратить на проверку ложных сведений, и то хорошо.

– Пётр Сергеевич, а как вы пришли в диссидентство?

– Думаю, так же, как и вы все. Не мог вынести официальной наглой лжи. Телевидение ведь и тогда не отличалось большой изобретательностью – просто несли с экрана всякую чушь и даже не задумывались: ведь стоит человеку выглянуть в окно, и он всё поймёт. Понимаете, когда во время войны американцы организовывали пропаганду среди немецкого населения и армии, они отрабатывали её приёмы на военнопленных, проверяли эффективность. Например, выдавали тезис: продолжение германского сопротивления не имеет смысла, потому что США производят на своих верфях новые суда за две недели. Это была чистая правда, потому что они впервые начали использовать для строительства судов типа «либерти» технологию крупносекционной сборки, но пленные смеялись, поскольку это утверждение противоречило их жизненному опыту, и американцы отказывались от его применения в пропаганде во имя большей убедительности, как ни странно. Советская пропаганда такими пустяками никогда не озабочивалась: лепили казенным текстом всякую муть – лишь бы отчитаться о проделанной работе. Большинство людей пропускали эти перлы мимо ушей, поскольку здравомыслящий человек в принципе не способен вникнуть в словоблудие сумасшедшего. Слова то ли не имеют смысла, то ли имеют смысл, доступный только сознанию их автора. Знаете, лозунги типа «партия и народ – едины», «выполним решения такого-то съезда КПСС» – ведь никто, включая самых далёких от диссидентства людей, не воспринимал их всерьёз. Но, к сожалению, подавляющее большинство ощущало их как звуковой фон и не делало логических выводов.

Ладнов рассказывал о своей нелегальной деятельности легко и свободно, редко запинаясь для лучшего припоминания. Прошлое давно вошло его современную жизнь, стало её неотъемлемой частью. Он начинал с подрывных разговоров с однокурсниками по университету, примерно тогда же его впервые арестовали за распространение рукописных листовок с требованием свободы слова, собраний и многопартийных конкурентных выборов. Наивный студент сочинял их в искреннем удивлении от нерасторопности властей. Почему непременно одна партия на всю страну, почему непременно один кандидат на каждое депутатское место? Каждый сколько-нибудь читающий человек осведомлён о существовании разных взглядов на реальный социализм – даже в советском блоке можно наблюдать разные его версии. Частные магазинчики в Чехословакии, сельскохозяйственные кооперативы на рыночных основах в Венгрии, вовсе не коллективизированное сельское хозяйство в Польше. Так почему бы не разрешить в Советском Союзе несколько партий, отстаивающих разные подходы к осуществлению общих фундаментальных принципов? Пусть в свободной дискуссии на свободных выборах избиратели оказывают поддержку разным подходам, выбирают лучшего из нескольких кандидатов, каждый из которых верен марксистско-ленинским идеям. Публиковались же в двадцатые годы стенограммы дискуссий на заседаниях Политбюро, пока Сталин не перебил конкурентов, и не настала великая тишь. Но Сталин давно осуждён на двадцатом съезде, так почему же до сих пор не восстановлены прежние образцы ранней советской демократии?

Милиция пришла за Ладновым домой, оперативники провели обыск, изъяли несколько листовок и тетрадку, испещрённую неположенными мыслями. Затем его доставили в отделение, где он просидел несколько часов в пустой комнате и думал, пока не вошёл человек в штатском. Незнакомец вежливо поздоровался, уселся за стол напротив задержанного, положил перед собой папку и раскрыл её. Внутри обнаружились компрометирующие материалы, изъятые при обыске – несколько безобидных на вид листков бумаги. Начинающий вольнодумец не мог вообразить свою писанину причиной своих неприятностей и всё ждал разъяснений. Штатский некоторое время перебирал компромат, изредка хмыкая и издавая другие нечленораздельные звуки, потом начал задавать вопросы. Смысл их сводился к одному: кто тебя подучил? Ладнов удивился и начал даже не доказывать свою невиновность, а просто говорить. Он ведь сам способен читать, размышлять и делать выводы, почему его непременно кто-то должен подучить? И что такое «подучить»? Он разве совершил правонарушение? Свобода слова гарантирована Конституцией, антисоветской пропагандой он не занимался, поскольку и сейчас уверен в превосходстве социалистической системы над капиталистической, и тем более не клеветал на советский строй, поскольку клевета есть по определению ложное обвинение, а он не написал ни слова лжи. Он даже начал настырно предлагать человеку в штатском показать хоть одно место в изъятых опусах, которое не соответствовало бы действительности.