– Слишком долго фотографиями любуешься, строго заметил ему сосед с койки нижнего яруса. Так можно язву заработать раньше срока. Тебе сколько отмерили?
– Пять, – привычно ответил Ладнов.
– Значит, когда вернёшься, он уже будет вовсю бегать и болтать. Вот ты и представляй возвращение. Входишь в квартиру, а он бежит навстречу с криком «Папа!»
– А побежит? Он же меня никогда не видел и не увидит, пока не освобожусь. Жена собиралась сюда его привезти, но я запретил. Не хватало, ещё малого к зоне приучать.
– Это правильно, согласен. А побежит или нет – от твоей благоверной зависит. Она должна ему о тебе каждый день рассказывать, чтобы он тоже тебя ждал. К пяти годам-то отец пацану уже нужен. Все приятели по играм будут ему в глаза тыкать – мой папа то, мой папа сё. Он будет мать тормошить: где мой папа? И вот тут её дело – создать твой сказочный образ.
Ладнов ещё до суда спросил у Марины, почему она не сказала ему о ребёнке.
– И ты тогда изменил бы решение? – спросила она в ответ.
– Не знаю, – честно сказал он.
– Я не хотела тебе мешать. То есть, не хотела усложнять выбор.
– Но ты бы хотела со мной уехать? Со мной и с ребёнком?
– Хотела бы. Но не по принуждению. Ты бы счёл меня подельницей гэбистов. Ты знал всё, что нужно: я есть, и мне тяжело без тебя. Но я тебя понимаю и не смею осуждать.
– Какой подельницей, о чём ты?
– Я бы давила на тебя вместе с ними.
– Что значит «давила»? Неужели отец не должен знать о будущем рождении сына?
– Должен. Если каждый день ходит к девяти на работу в самую обычную контору. Но если ты занят изменением мира, то у тебя не остаётся времени на свою собственную жизнь.
– Почему ты решила за меня?
– Если бы я тебе сказала, ты бы потребовал аборт?
– Нет, но почему ты решила молчать?
– Если ты оставил бы ребёнка, то какая разница, сказала я тебе или нет? Почему я вообще обязана кому-то говорить, советоваться, обсуждать? Я решила рожать, и никто не в праве меня судить.
– Марина, я не сужу тебя. Но ты промолчала, и я принял решение, основанное на ошибочных посылах.
– Хочешь сказать – если бы знал, решил бы по-другому?
– Не знаю, не знаю! Как теперь понять, решил бы я так или иначе?
– Вот я и облегчила твоё решение.
Ладнов прежде не знал свою жену. Он понял её слишком поздно, когда она сама заявила о себе, громко и бесцеремонно. С первой встречи он увидел в ней суровую девушку с остужающим романтический пыл взглядом. Бескомпромиссная, требовательная к себе и окружающим, бесцеремонная ради правды – он всё видел, но, по смешной прихоти мужской природы, не относил к себе. Думал, Марина строга в политической борьбе, а она не разделяла борьбу и жизнь. Она не выбирала между тем и другим, просто воспринимала бытие полностью, без забавных привесков и романтических финтифлюшек. Муж за решёткой, ему тяжело, так зачем же усложнять ему жизнь? Это нечестно.
В восемьдесят восьмом зону закрыли, Ладнов вернулся домой и окунулся в мир «Московских новостей», «Аргументов и фактов», толстых журналов с запретной ещё недавно литературой и квазисвободных выборов. Сыну шёл четвёртый год, он торопливо ковылял от мамы к папе и обратно, заранее радуясь их тёплым рукам, и лопотал смешные слова, понятные только ему самому.
– Что для вас сейчас то время? – спросил Ладнова Лёшка, отхлебнув чай из своей чашки и почему-то бросив короткий взгляд в сторону Наташи.
– Последняя попытка спасти реальный социализм. Такая же провальная и преступная, как и все предыдущие его стадии.
– Но свободы стало больше?
– Свобода либо есть, либо нет, молодой человек. И тогда её тоже не было, как и сейчас. Никакие «Московские новости» не могли обсуждать или критиковать действия Политбюро, разрешили только ругать лично Сталина. Всё телевидение оставалось под контролем КПСС. Конечно, по сравнению с брежневским временем, не говоря о сталинском, прогресс казался поразительным, но уже тогда самые трезвомыслящие напоминали, что понятие «гласность» впервые введено в оборот ещё при Александре II, и что означает оно не свободу слова, а расширение рамок дозволенного. Не изменение сущности системы, а красивая декорация. Чего стоит только бред о так называемом «социалистическом плюрализме»! Сколько о нём слов сказано, сколько типографской краски пролито! Оксюморон в чистом виде, но ведь Горбачёв так до упора и продолжал о нём талдычить, пока из Кремля не вылетел. А экономика? Если бы он просто ничего не делал, но он ведь катастрофически ухудшил стартовые условия для начала рыночных преобразований! Если бы гайдаровские реформы начались, скажем, в январе восемьдесят шестого, цены после отмены госрегулирования взлетели бы не в сто раз, а раза в два, от силы в три. Но в тот период решительные рыночные преобразования оставались абсолютно невозможными по политическим причинам – их не хотело партийное руководство, народ тоже. Их никто так и не захотел, но в девяносто втором уже деваться стало некуда – закрома родины опустели, а деньги исчезли как всеобщий эквивалент.
– Значит, вы не согласны с Шантарским? Он хорошо отзывается о Горбачёве.
– Естественно – чего же вы ждали от стукача со стажем?
– Кто стукач?
– Шантарский, конечно.
– Он ведь один из основателей «Хроники», и вообще – один из столпов диссидентского движения, – демонстрировал искреннее удивление Лёшка.
– Алексей, у Петра Сергеевича больше права иметь собственное суждение в подобных вопросах, чем у всех вместе взятых авторов книжек о диссидентах, которые ты прочитал.
– Так думаю не только я и не просто несколько авторов, это очень широко распространённое мнение!
– Да, молодой человек… простите – Алексей? Да, Алексей, к сожалению, это мнение очень широко распространено, но популярность ещё не означает справедливости. Большинство очень часто ошибается. Я бы даже сказал, оно чаще заблуждается, чем меньшинство. В том числе в вопросе о роли Шантарского в учреждении «Хроники». Эта легенда родилась после того, как реальные основатели сели или уехали, а Шантарский стал рассказывать новеньким сказки о своих подвигах. Сами понимаете, законы конспирации с авторскими правами плохо совмещаются. Не так много людей были осведомлены о реальном положении дел, и если один мерзавец назвался отцом русской демократии, им оставалось только с ним спорить и при этом выглядеть со стороны святотатцами.
– И вы совершенно точно уверены в их правоте?
– Уверен. Я и сам один из них. Могу назвать день и час, когда Стремоухов предложил регулярно публиковать информацию о нарушении советскими властями своих обязательств по соблюдению заключительного акта Хельсинкского совещания. Хотите?
– Хочу, – сохранял настойчивость Лёшка, хотя Наташа уже осторожно дёргала его за рукав.
– 30 октября 1975 года, в шесть пятнадцать вечера. Нас было несколько человек, у него на квартире, и Шантарский, кстати, вообще отсутствовал. Не стану утверждать, что уже тогда его подозревал, но не нравился он мне с самого начала. Смутный такой тип, всё сидит, слушает, изредка выскажется этак обтекаемо, а то вдруг предложит устроить митинг на Красной площади – как будто не знал, чем такие митинги заканчиваются.
– Но почему вы считаете его стукачом?
– Просто сопоставил ряд фактов. Многие странности его поведения можно объяснить исключительно сотрудничеством с органами. Несколько раз он не являлся на арестованные сходки, хотя его участие ожидалось. Ему сходили с рук выходки, которые стоили другим свободы или психушки.
– Какие, например?
– Например, визит в приёмную председателя Верховного Совета. Развернул там плакат, причём не с требованием к партии работать ещё лучше, а не больше, не меньше, как с призывом покончить с неограниченной властью КПСС. И это в семидесятые годы, при свидетелях! Приковал себя к батарее отопления, его из этой приёмной выковыривали часа два. И за всё это всего лишь переночевал в милиции! Самое главное – акцию ни с кем не согласовал, действовал самостоятельно.
– Ну, это всё неоднозначно, – решительно ответил Лёшка.
– Алексей, хватит тебе время впустую отбирать, – корректно осаживал его Худокормов. – Есть более интересные темы.
– Неоднозначно? – взвился Ладнов. – Вот, молодой человек, если бы я вам здесь представил бесспорные улики, это означало бы, что я стукач, а гэбисты целенаправленно стремятся опорочить Шантарского. Как вы себе представляете однозначные свидетельства?
– Не знаю. Убедительные. Он давал против кого-нибудь показания?
– Под протокол – разумеется, нет. На то он и стукач. Нужно всего лишь взять штурмом Лубянку, открыть архивы и почитать его доносы. Согласны принять участие?
– Подожду пока, – невежливо огрызнулся Лёшка, и взгляд его стал смущённо-неопределённым.
– От меня часто требуют доказательств, – напористо продолжал Ладнов, – но я не суд. Шантарский не сядет из-за моих обвинений, прав я или не прав. Более того, он не сядет, даже если в самом деле станут доступны документы КГБ, потому что не нарушал ни советские законы, ни даже российские. Он по-прежнему прав, он всё ещё герой, пламенный чекист с горячим сердцем и чистыми руками. Я уже вряд ли доживу, но ваше дело, молодёжь – сдвинуть наконец страну с мёртвой точки, превратить её из большой зоны в демократическое государство.
– Пытаемся по мере сил, – заметил Худокормов, – хотя и тяжело.
– Тяжело? Наверное. Но наши общие усилия не пропадают даром. Сейчас борцов в сотни раз больше, чем в советские времена. Кто знает – может, и в тысячи раз больше. Движение есть, как бы Покровский не стремился повернуть время вспять.
– Пётр Сергеевич, а как вы относитесь к Саранцеву? – спросил Худокормов.
Ладнов задумался на минутку и ответил медленно:
– Странный тип. Одно могу сказать: такого в истории России не бывало. Можно только провести с оговорками параллель с правлением Фёдора Иоанновича, за спиной которого стоял Борис Годунов. Очень условное сравнение, я не спорю, и неточное. Годунов ведь сел на трон после смерти царя Фёдора, а не усадил вместо себя. Впрочем, кажется, нашёл пример получше: Симеон Бекбулатович при Иване Грозном. Да, вот совершенно точная аналогия! Всесильный царь якобы отходит на скромную роль князя Московского, а самодержцем всея Руси якобы становится крещёный татарин. Товарищ генерал даже поленился придумать собственный ход конём, обошёлся примером почти пятивековой давности.
– Думаете, Саранцев – совершенно зависимая фигура?
– Разумеется. Как вы полагаете, зачем Покровскому унижаться перед бывшим подчинённым, если он не планирует вернуть себе престол? Мог бы постепенно отходить от власти, дирижировать парламентом с должности генсека «Единой России», но он почему-то предпочёл перед телекамерами рапортовать своему мальчику на побегушках о выполнении его поручений.
– Но зачем Саранцев согласился на смехотворную роль?
– Откуда мне знать? Возможно, прельстил внешний антураж. С ним ведь обращаются, как с настоящим президентом. Послы, визиты, договоры, переговоры. Здоровается за руку с сильными мира сего, да и, похоже, наслаждается ролью властелина человеческих судеб в России. А может быть, всё гораздо смешнее – принял игру всерьёз.
– Он ведь не со школьной скамьи в Кремль попал. Определённый опыт всё же накопил – причём, именно с Покровским.
– Да, под его, так сказать, десницей. Привык выполнять команды. Знаете анекдот о Веллингтоне? Он якобы после первого заседания своего правительства пришёл в недоумение: мол, я отдал министрам приказы, а они стали их обсуждать. Военный, тем более дослужившийся до генерала, не способен перекроить склад своей личности на демократический манер.
– Но Веллингтон, кажется, не считается ужасным премьером.
– Но и выдающихся достижений на политическом поприще у него нет. Тем более, мы говорим не о британском военачальнике начала позапрошлого века, а о советском генерале. У нас ведь в армии карьерный рост обеспечивается отрицательным отбором: чем больше полководческого таланта, тем меньше шансов на успех. В цене только готовность и способность угодить вышестоящему командованию. И не надо приводить в пример Эйзенхауэра. Тоже не великий президент США – сдал Корею, сдал Пауэрса. Политик не может позволить себе слабости, если не желает выйти в тираж.
– Но твёрдость обеих сторон конфликта может привести к глобальной катастрофе.
– Поскольку все это понимают, стоит только дилемма лобовой атаки в авиации – погибает первый, у кого сдадут нервы.
Грустные мысли овладели многими, но затем вошли несколько студентов, и Худокормов позвал их общему столу – подкрепиться перед отъездом.
– Как-то мне грустно стало, – призналась Наташа Лёшке, когда они отошли подальше от общей массы. – Чувство безысходности одолевает.
– Не журись, – беззаботно махнул тот рукой. – Ладнов вообще тяжёлый человек. Собственно, среди подпольщиков лёгкого человека найти трудно. Жизнь учит осторожности, осторожность требует подозрительности, и так далее, по нарастающей.
– А Шантарский обвиняет Ладнова в стукачестве?
– Насколько мне известно, он только пожимает плечами и улыбается со значением. Ладнова ведь трудно обвинить – он сидел, а Шантарский уехал. Каждый выбирает по себе. Если честно – в ситуации Ладнова я бы уехал. Мне кажется. В лагерь по доброй воле – выше моего понимания. Его нельзя не уважать, но и слушать долго – тоже невозможно. Хочется чем-нибудь развеселиться, порадоваться жизни, хоть какому-нибудь пустяку.
Они вновь занялись раскладкой немногих оставшихся книг – каждую разглядывали, перелистывали, Лёшка пускался в объяснения и комментарии, а Наташа критиковала его за безапелляционность и снобизм.
– Я просто предлагаю тебе своё видение, – отпирался он. – Почему я обязан со всеми соглашаться?
– Со всеми не соглашаться – тоже глупо. Сильно попахивает оппортунизмом.
– Ты очень легко разбрасываешься «измами». Ты можешь назвать человека, с которым ты согласна во всём, от и до?
Наташа едва не испугалась подвоха – не хочет ли Лёшка вывести её на разговор о Худокормове? Помолчала и хмуро подтвердила:
– Не могу. Нет ничего всеобщего, полностью правильного или ошибочного, обо всём можно спорить и подвергать сомнению любое слово любого человека.
– Ну что? Зато жить так гораздо интереснее. Представляешь, если бы всё было наоборот? Кто бы что бы ни сказал – сплошная железобетонная истина. Скучища!
Так они разговаривали ещё некоторое время, потом Худокормов бросил клич ко всем отъезжающим, в числе которых поименовал Наташу и Лёшку. С библиотекой они покончили, вымыли руки и пошли к выходу, едва не под ручку.
Глава 21
Оставшись в своём кабинете один, Саранцев посвятил некоторое время исполнению должностных обязанностей, потом пошёл в личные президентские апартаменты Сенатского дворца, принял душ и переоделся. Не оставляли мысли о предстоящей встрече с Аней – более, чем с Еленой Николаевной. После школы он не видел, не переписывался, не перезванивался, даже ничего о ней не слышал. А если бы знал о её переезде в Москву – разрушил бы ради неё свою жизнь или нет? Он давно женился на Ирине, у них давно есть дочь, Аня замужем, все они живут счастливо – неужели он взорвал бы Вселенную ради памяти о детских фантазиях?
Ответ не приходил. Авантюризма он за собой прежде не замечал. Наоборот, имел полезную привычку рассчитывать шаги и думать о последствиях. Правда, богатого опыта в романтических отношениях он не имел – Ирина оказалась его первым и единственным серьёзным увлечением. Даже вспомнить странно. Он никогда не думал о себе как о примерном мальчике, но вот один раз задумался, и самому грустно стало. Или смешно? Где его молодость, как он её растратил? И должна ли юность непременно наполняться любовными авантюрами? Зачем он несколько десятилетий помнит Корсунскую, если просто учился с ней в одном классе и даже руки её ни разу не коснулся? Вопросы множились, становились всё грустнее и принуждали задуматься ещё тягостней. Не стоило и начинать бесполезные размышления о безвозвратном.
Стоя перед зеркалом в холле, президент долго и тщательно поправлял узел галстука, специалиста из службы протокола не вызывал. Может он сам собраться на встречу с одноклассниками, или нет? Не велико искусство. Виндзорский узел получался то уродливо большим, то несимметричным, а чаще – тем и тем одновременно. Галстук должен едва прикрывать пряжку ремня, а он то заканчивается выше, то свисает до уровня фигового листка; раз за разом завязывая и развязывая упрямый узел, Игорь Петрович в конце концов усомнился в правильном выборе самого галстука и взял другой – чёрный, с серебряным рисунком. Завязал его всё тем же несовершенным узлом, но трогать больше не стал – длина получилась идеальной.
Зашёл референт, напомнил – пора ехать. Саранцев прошёл по длинным дворцовым коридорам, спустился по Шохинской лестнице вниз, у выхода его встретил начальник охраны, офицеры ФСО в штатском, а также милая и домашняя на их фоне Юля Кореанно.
– Игорь Петрович, всё готово, – уверенно заявила она.
– Ничего подобного, – с той же долей уверенности ответил Саранцев. – Какая-нибудь заковыка непременно обнаружится – так всегда бывает. Или вы сомневаетесь?
– Ничего катастрофического точно не случится. Конопляник давно на месте, преподавательский коллектив сейчас чествует Елену Николаевну, через двадцать минут вы войдёте в учительскую.
– Юлия Николаевна, а почему мы с вами ни слова не сказали по поводу моего общения с педагогами?
– Таков замысел, Игорь Петрович.
– В самом деле? Ваш замысел состоит в том, чтобы вам ничего не делать?
– Да. Ведь ваше общение с одноклассниками и Еленой Николаевной мы тоже не обсудили. Не нужны никакие заготовки – разговор случится сам собой. Вы ведь не виделись много лет, накопилось много впечатлений. Никаких речей, просто беседа с друзьями и старой учительницей. И в школе никаких публичных выступлений: здороваетесь, извиняетесь и объясняете, что вынуждены похитить Елену Николаевну. Любые заготовки только испортят эффект.
– А если я без вашей помощи и двух слов связать не способен?
– Способны, я же знаю. Если вдруг оговоритесь – даже лучше, ещё одна чёрточка к портрету живого человека.
– Полагаюсь на ваш опыт. Сядьте, пожалуйста, в мою машину, перекинемся по дороге парой слов.
Они вышли во внутренний дворик Сенатского дворца, у самого крыльца стоял «мерседес-пуллман». Охранник открыл заднюю дверцу, Юля обошла машину и села с другой стороны, а Саранцев, на положении дамы, воспользовался оказанной ему услугой и глубоко провалился в мягкий ковш VIP-сиденья; дверца захлопнулась также без его участия.
– Юля, вы случайно не знаете, почему президенту запрещено самостоятельно открывать для себя двери?
– Знаю. Это не солидно. Разрушает образ могущественного главы государства.
– А зачем мне образ главы? Если бы я им прикидывался, то понял бы необходимость напускать важности, но если я действительно президент, зачем этот внешний антураж? К тому же, вы не думали, что глупый ритуал создаёт образ не власти, а слабости и даже беспомощности? Взрослый мужик, а дверь открыть не может. Здесь хоть один человек в костюме на меня поработал, а во время официальных церемоний во дворцах приходится привлекать аж двух солдат президентского полка. Люди смотрят и думают: напыщенный тип.
– Официальные церемонии всегда на девяносто процентов посвящены традициям, а не реальному действию. Иначе торжественность не обеспечить. Солдаты ведь открывают вам двери не в спальню, а в Екатерининский или Георгиевский зал, где собрались, скажем, награждённые. Вы не можете шустренько выбежать из боковой двери и по-быстрому развесить ордена – оскорбите людей, унизите государство.
Лимузин тронулся с места, развернулся в тесном дворике, мощённом брусчаткой, проехал под аркой, свернул налево и двинулся в сторону Боровицких ворот. Слева высился Сенатский дворец, справа – Арсенал, который уже давно занят комендатурой Кремля, хоть и обложен со всех сторон трофейными пушками девятнадцатого века. Саранцев бросил взгляд на крашеные стены с обеих сторон и неожиданно спросил:
– Почему Достоевский не любил жёлтый цвет, а весь неофициальный Питер и старая Москва выкрашены именно жёлтым?
– Достоевский не любил жёлтый?
– Я читал где-то. Когда-то. Видимо, в другой жизни.
– Люди по-разному воспринимают цвета. Зачастую – эмоционально. Никто не покрасит свой дом в черный цвет.
– Зеркальные небоскрёбы бывают чёрными, а они ведь тоже кому-то принадлежат.
– Здесь уже корпоративная политика – подавить зрителя внешним обликом здания, и потом прижать партнёра на переговорах в его недрах. Зеркальная поверхность уже не угнетает, она создаёт образ великолепия.
– Откуда вы всё это знаете Юля?
– Если честно, Игорь Петрович, сейчас придумала. Просто высказала своё мнение, имею право?
– Имеете.
Вокруг «мерседеса» стремительно собрался кортеж, и вся колонна двинулась дальше. Со всех сторон её снимали туристы – мобильными телефонами, фотоаппаратами и видеокамерами, но зашторенные окна задних дверей скрывали от них пассажиров машины с президентским штандартом на передних крыльях. Вереница джипов и лимузинов вырвалась из Кремля, впереди возникла полицейская машина с включенной «крякалкой» и проблесковым маячком. Скорость стремительно выросла но «мерс» по-прежнему едва не упирался радиатором в задний бампер джипа охраны, а сзади его точно так же «подпирал» второй джип.
– Не перестаю удивляться, как это у них получается.
– Простите, Игорь Петрович, вы о чём?
– О наших водителях. Дистанции практически равны нулю, а скорость за сотню. И никаких касаний.
– Они прошли спецподготовку.
– Я знаю, Юля, знаю. Почему же я не прошёл спецподготовку перед вступлением в свою должность?
– Вы прошли.
– Вы думаете?
– Конечно. Больше десяти лет политического опыта в разных должностях, не считая высшего образования и профессиональных навыков.
– Вашими бы устами, да мёд пить. Если водителю нужно усовершенствовать водительское мастерство, он тренируется посредством вождения автомобиля. Побыть же президентом в тренировочном режиме нельзя – извольте сразу под каток.
– Профессия называется «политика», президент – лишь должность.
– Формально вы, наверное, правы. Но по моим личностным ощущениям – нисколько. Очень тяжело не иметь над собой персонифицированную фигуру начальника. Я всё понимаю: я не царь, мне не всё позволено. Есть парламент, Верховный и Конституционный суд, я обязан соблюдать законы, и меня могут привлечь к ответственности в случае их нарушения, но, когда не от кого получать распоряжения, жизнь категорически меняется. Вы не думали об этом?
– Честно говоря, нет. Я ведь не собираюсь в президенты.
– А почему бы и нет? Вы ещё молоды. Вот прославитесь под моим крылом, а потом и сами двинете к вершинам власти.
– Предпочитаю остаться журналистом, – засмеялась Кореанно. – Буду донимать вас на пенсии просьбами об интервью.
Саранцев внимательней присмотрелся к проплывающим за окном видам Москвы и встревожился.
– Каким-то странным маршрутом мы следуем, – произнёс он чуть неуверенным голосом, едва ли не жалобным.
– Необычное место назначения, и маршрут соответствующий, – беззаботно ответила Юля. – По проспекту Мира поедем.
«Палаческое чувство юмора у Дмитриева», – подумал Игорь Петрович. Он не собирался впадать в истерику из-за необходимости проехать мимо места роковых ночных событий, но одновременно и усомнился в собственноручном машинальном обвинении директора ФСО. Они ведь действительно едут в Мытищи, куда никогда прежде не ездили, а туда можно добраться в том числе и по проспекту Мира.
Кавалькада стремительно пролетела мимо спорткомплекса «Олимпийский», Рижского вокзала и ВДНХ, но перед Северянинским путепроводом, снизила скорость и свернула налево.
– Странно, – сказал Саранцев. – И с проспекта тоже свернули.
– Так решила ФСО, – объяснила Юля. – По проспекту Мира мы бы выехали на Ярославское шоссе, и уже оттуда свернули бы в Мытищи, но тогда поехали бы через центр города, а вы просили не производить там фурора. Поэтому заедем с Осташковского шоссе – школа там близко, не придётся слишком глубоко забираться в город.
– Кажется, я в этих краях вообще никогда не бывал.
– Вы же учились в Мытищах?
– Учился. Но в Москву оттуда тогда ездили исключительно на электричках – на Ярославский вокзал. А кстати, какие вам известны упоминания Мытищ в литературе?
– В литературе? – удивилась Юля, задумалась и пожала плечами.
– Никто не обращает внимания, а между тем Наташа Ростова после бегства из Москвы встретила князя Андрея именно на ночлеге в Мытищах. Практически на окраине современных новых Мытищ есть село Тайнинское – что имеете сказать о нём?
– Ничего, – засмеялась Юля.
– Там находился деревянный царский путевой дворец, место первой ночёвки после выхода из Москвы – например, на богомолье в Троице-Сергиеву лавру, или в Александровскую слободу. И там же Мария Нагая признала Лжедмитрия своим сыном.
– Выходит, это весьма примечательный город?
– Во всяком случае, не безликий. Согласно легенде, улица Лётная там получила название от аэродрома дальней авиации времён Великой Отечественной.
– Лётная? А мы ведь туда и едем, – объявила Кореанно и вскрикнула от неожиданности. – Смотрите, акведук!
Вдали белел стройный силуэт настоящего древнеримского акведука, который пересекал заросшую травой пойму среди городской застройки.
– Знак приближения к цели нашего путешествия, – поучительным тоном заметил Саранцев. – Мытищи ведь с восемнадцатого века поставляли в Москву ключевую воду, вот по этому водоводу. Правда, теперь они даже себя не могут обеспечить артезианской водой – водоносный слой загрязнён промышленными стоками.
– Знак приближения конца света? – улыбнулась Юля.
– Символ бесхозяйственности, разгильдяйства, коррупции и прочих наших проблем, – серьёзно, как с трибуны, парировал Саранцев. – Нам вечно кажется, у нас всего вдоволь, можно не экономить и не ломать голову над способами сохранения наследия прошлого.
Кортеж проскочил развязку на пересечении с кольцевой автодорогой, минуту мчался по Осташковскому шоссе, затем свернул направо, миновал ТЭЦ, кладбище и загадочное сооружение – из железобетонного постамента торчали три высоких, несимметрично искривлённых трубы разного цвета с огромными вентилями сверху.
– Чего только не выдумает современный художник, – изрёк Саранцев, – я уже давно удивляться перестал.
– Похоже как раз на мемориал Мытищинского водопровода, – предположила Юля. – Ничего другого предположить не могу.
– Любые предположения не имеют смысла без фактической базы. Иначе это обыкновенные фантазии. Между прочим, как раз отсюда до села Тайнинское – рукой подать. И никаких предположений – голые факты.
– Можем посетить путевой дворец?
– Нет там никакого дворца, не сохранился. Даже точное место его расположения неизвестно. Только стоит посреди села, на берегу Яузы, памятник Николаю II – другого места не нашлось из-за противников монархии.
Президентский конвой обогнул змеёй неожиданный монумент самолёту По-2, на котором он был исполнен в натуральную величину, но, в отличие от оригинала, из металла, свернул с улицы во дворы и медленно двинулся по узкому проезду между тротуарами и припаркованными машинами, привлекая внимание прохожих. Вокруг высились советские девятиэтажные дома – кирпичные башни и длинные, панельные, почему-то полосатые. Величественные чёрные машины неуклюже поворачивали, задевая бордюры и распугивая гуляющих собак.
– Что ещё за манёвры? – снова удивился Саранцев.
– Вы же не хотели блокировать движение на улицах, – вновь пояснила Кореанно. – Подъедем к школе со стороны дворов, с улицы никто нас и не увидит.
Колонна остановилась, Игорь Петрович открыл свою дверцу сам, опередив резво выскочившего из лимузина охранника – соблюдение церемоний показалось ему особенно странным в окружении простого быта.
– Где же школа? – спросил он, оглядываясь по сторонам.
Ему показали типовое школьное здание позднего советского времени невдалеке, приземистое по сравнению с соседними домами. Саранцев ни разу не посещал ни одной школы с тех пор, как окончил свою. Он только сейчас вдруг осознал свою неопытность – даже родительские собрания в школе дочери не посетил ни разу. В своём солидном возрасте Игорь Петрович всё ещё не испытывал ностальгии по ученическим годам, запомнил только нудность и принуждение.
Он сделал несколько шагов и увидел Конопляника – тот стоял посреди тротуара в окружении нескольких офицеров ФСО и неуверенно улыбался. После тридцатилетней разлуки узнать его было сложно, но помогло знание – они ведь должны встретиться именно здесь. Полысел, раздобрел, лицо одрябло.
– Привет, – сказал бывший одноклассник встречающему.
– Добрый день, – осторожно выразился Мишка и сделал вид, будто встаёт по стойке «смирно».
Саранцев пожал ему руку и испытал неприятное ощущение от взгляда приятеля: кажется, тот получал удовольствие от близкого общения с президентом. Ну вот, начинается. Теперь терпеть до вечера подобострастные разговоры и выслушивать неуклюжие комплименты своему правлению.
Подошла Кореанно и протянула Игорю Петровичу подготовленный пресс-службой огромный букет – художественно выполненную дизайнером композицию из нескольких видов цветов, названий которых он не знал. Президент принял подношение, поблагодарил, осмотрел и взвесил в руках, одобрительно хмыкнул.
– Пошли. Зачем время терять? – решительно объявил он и двинулся к школе.
– Пошли, – согласился Мишка и пошёл с отставанием на полшага.
– Ты давно в Москве? – спросил для проформы Саранцев во избежание неловкого молчания.
– Порядочно. В конце прошлого тысячелетия перебрался. Жизнь заставила.
– Поближе к деньгам?
– Вслед за всеми остальными.
– И как устроился?
– Терпимо. Не хуже других.
– Чем занимаешься?
– Бытовой электроникой приторговываю.
Мишка отвечал осторожно, казалось – давно обдумал возможные вопросы Саранцева и свои ответы. Он по-прежнему сохранял некоторую дистанцию, плечом президента старался не задевать и явно испытывал дискомфорт в присутствии телохранителей. Четыре офицера ФСО в штатском, и не в костюмах, а в джинсах и лёгких куртках изображали посторонних, но не могли никого обмануть. Несколько встречных прохожих задержали шаг, присмотрелись к неординарной группе мужчин и провожали их недоумёнными взглядами.
– Кажется, мы шокируем людей, – заметил Саранцев и повернулся к сопровождающим. – Ребята, вы какие распоряжения получили?
– Провожаем вас до школьного двора.
– До ограждения школьного двора.
– До ограждения, – недовольно подтвердил старший группы.
Ему определённо не нравилась идея совместить невозможность исполнения своих обязанностей должным образом и ответственность за возможные последствия.