– Наверное, сегодня мы напомним друг другу не об одной глупой истории, – высказал тайную надежду Игорь Петрович. – Боюсь, в старших классах глупости были менее невинными.
– Хочешь сказать, более безобразными?
– Честное слово, вы меня пугаете, Елена Николаевна! Неужели числите за мной какую-нибудь крупную гадость?
– Успокойся, ничего крупного.
– Крупного? Ничего крупного, но гадости всё же запомнили?
– Ты так переживаешь, будто сам знаешь за собой смертные грехи.
– Ничего я не знаю! В школе вообще не бывает ничего серьёзного. И подвиги, и подлости – в масштабе переходного возраста. А я даже не ябедничал. Я ведь не ябедничал?
– Не ябедничал. Ты был тихий-тихий. Поэтому я всегда лоббировала твою кандидатуру на пионерских выборах.
– Видели во мне надежду и опору в педагогической работе?
– Приличного ребёнка я видела. В первую очередь.
– Знаете, мне никогда не нравилась ответственность без власти.
– Разумеется, знаю. Ты ведь сам и организовал голосование против себя, иначе так и оставался бы председателем совета отряда до истечения пионерского возраста.
– Заметили?
– Трудно было не заметить все ваши перемигивания и многозначительные улыбочки. Я только до сих пор не могу понять, зачем тебе понадобилось устраивать эту провокацию. Если я так упорно поддерживала каждый год твоё избрание, почему ты решил не идти мне навстречу? Я на тебя тогда даже обиделась.
– Разве можно обижаться на ребёнка? – искренне удивился Саранцев.
– Конечно. Я ожидала от тебя большей лояльности. Ты же потом по комсомольской линии всё равно продвинулся, и не возражал.
– Почему же не возражал? Я пытался, но меня просто никто не спрашивал. Видимо, в комсомоле демократии было меньше, чем в пионерской организации. Меня же выбрали замом секретаря школьного комитета по идеологической работе в моё отсутствие. Потом просто девчонки подошли и сказали: мы тебя выбрали. Я залепетал о самоотводе, а они – мол, какой самоотвод, заседание комитета давно закончилось. Теперь у тебя есть комсомольское поручение – будь добёр исполнять.
– Пошёл бы в комитет, разобрался.
– Неудобно показалось. Можно было бы десятым классом оправдаться – выпуск всё же, какая вам ещё общественная работа, но постеснялся. Можно сказать, побоялся. Стоит ли так рьяно отказываться от комсомольской работы – выглядит чуть ли не как политическая акция.
– Ты же не был антикоммунистом? В семьдесят девятом-то году?
– Конечно, не был. Просто не хотел глупостями заниматься. Да и что такое «антикоммунист»? Если в основе определения лежит отрицание, оно в принципе негодно. Против коммунизма, а за что? Спектр слишком широк – вся совокупность убеждений, от фашизма до либерализма. На всякое мировоззрение ярлык не повесишь, либерализм понимают по-разному.
– Но ты, говорят, тяготеешь именно к нему?
– Возможно, но более в американском понимании термина, чем в российском. Наши либералы отстаивают принципы минимизации участия государства в экономической сфере, но для американцев это взгляды правых консерваторов. С политическими определениями ситуация вообще запутанная. В нашем историческом контексте консерваторами должны, видимо, называться коммунисты, но во всём внешнем мире те и другие представляют противоположные лагеря. Левые в Европе выступают за официальное признание однополых браков и расширение прав иммигрантов, а наши левые в данном отношении солидаризируются с европейскими правыми, которые их знать не хотят. И вообще, почему германских нацистов, например, принято называть ультраправыми? Они ведь назывались национал-социалистами, поставили крупный капитал под жёсткий государственный контроль и растоптали фундаментальный принцип неприкосновенности частной собственности, отбирая её в массовом порядке у евреев.
– Почему ты никогда не участвуешь в ток-шоу?
– Что? Извините, я не уловил ход вашей мысли.
– Чего же тут непонятного? Ты бы мог участвовать в телевизионных диспутах, а вместо этого только изредка интервью раздаёшь. Интервью никто не смотрит, а твой спор с Зарубиным, я думаю, людей бы заинтересовал.
И эта туда же. Нет рядом Юли, так Елена Николаевна с успехом её заменяет. Говорить теперь о традициях и прошлом опыте? Главе государства, даже бывшему, в лицо никто не должен возражать. А он не бывший, он – действующий. Нужно взвешивать и обсуждать каждый шаг, а о какой подготовке можно говорить в случае диспута? Даже если пустить в эфир запись, Зарубин потом при молчаливой поддержке Покровского начнёт говорить о фокусах монтажа и изменении смысла сказанных им слов за счёт предвзятого редактирования. Обговорить заранее темы или даже конкретные вопросы – снова подставиться под критику.
– Всё не так просто, Елена Николаевна. Даже сегодняшнее посещение школы пришлось обсуждать битый час с ФСО и МВД, а вы говорите – диспут.
– Они боялись тебя отпустить?
– Представьте себе – боялись. Положа руку на сердце, действительно несуразица какая-то вышла. Как вам показалось, я не слишком глупо выглядел?
– Как угодно, только не глупо. Неожиданно ты выглядел с цветами на пороге учительской. И Аня тоже хороша, могла бы меня предупредить.
– Насколько я понимаю, с ней провели профилактическую беседу. Подозреваю, она вообще не должна была вам ничего рассказывать.
– Ну конечно, сейчас! Так она и позволит мужикам строить за моей спиной коварные планы. Лучше признайся: кому пришла в голову вся затея?
– Мне звонил Конопляник, а кто придумал – понятия не имею. Что у вас за проблемы с администрацией?
– Обыкновенные проблемы, вокруг методов и подходов. Не буду тебя загружать, они не имеют никакого значения. Тем более теперь – ты насмерть перепугал весь наш школьный коллектив на всю оставшуюся жизнь.
– Я хотел напугать только директрису. Кстати, Галина Степановна определённо не растерялась.
– Это у неё нервная реакция. В целом она девушка спокойная, но иногда излишне волнуется и переходит границы. Совершенно не умеет спорить – быстро теряет над собой контроль и напрочь забывает все аргументы в защиту своей позиции.
– С кем же ей спорить? Ни с начальством, ни с учениками – нельзя.
– Почему же нельзя? С начальством, конечно, лучше не связываться, но запрета такого нет. А с учениками учитель просто обязан спорить, если он – хороший учитель.
– По-моему, с нами вы не спорили.
– Наверное. Молодая была, неуверенная, чересчур пеклась об авторитете и неправильно понимала его сущность.
– В мой огород камешек?
– Нет, просто возражение.
– Похоже, мы уже начинаем спорить.
– Подожди, вот с Аней встретишься, она с тобой поспорит на славу.
– Она мой политический противник?
– В президенты она не собирается. Но спорщица славная.
– Вы с ней общаетесь?
– Да, постоянно. Всё время после вашего выпуска.
– И много у вас таких верных учеников?
– Несколько. Единицы.
– Надоедают они вам?
– Нет. Мне нравится быть в курсе их дел. Все их успехи приписываю себе. Куда мы едем?
– Понятия не имею. Забыл спросить. – Саранцев выглянул в окно, не узнал окрестности и вновь откинулся на спинку сиденья. – Привезут, куда надо.
– Звучит устрашающе. Скажи ещё – куда следует.
– Вы же со мной – ничего плохого не последует.
Саранцев не хотел впустую хвастаться или выставлять напоказ свои властные возможности, просто высказался без всякой задней мысли – у него ведь действительно полномочий побольше, чем у Елены Николаевны. Правда, едва ли не всю первую половину дня он посвятил размышлениям о способах ублажения Муравьёва с Дмитриевым, но всё равно – никаких неприятностей с Еленой Николаевной не случится, пока она рядом с ним.
– А ты с Аней поддерживал связь после школы?
– Нет, – удивился Игорь Петрович. – Даже с Конопляником не поддерживал.
– Почему? Они же твои одноклассники.
– Вот именно – одноклассники. Связь поддерживают с друзьями, а не со всеми одноклассниками подряд.
– И с кем же ты её поддерживаешь?
– Из класса – ни с кем.
– Как же так получилось?
– Я не задумывался. Видимо, не завёл друзей.
– За десять лет в школе не завёл ни одного друга? Значит, у тебя нет старых друзей?
– Почему же нет?
– Потому что со старыми друзьями мы знакомимся в детстве.
– Да ладно вам. Редко кто имеет закадычных друзей с детства. Разве что раз в несколько лет с ними перезваниваются или переписываются. Почему-то друзья детства всегда живут в разных городах.
– Ты так думаешь?
– У меня такое впечатление. Просто сейчас вся наша троица уехала из своего города в один и тот же другой. Совпадение. А Москва ведь такая – на улице случайно не встретишься. Соседи по лестничной клетке не всегда друг с другом знакомы.
– И приехал ты в Москву не как-нибудь, а вместе с Покровским. Тебе с одноклассниками и вовсе встретиться негде было.
– Вот именно. Разве не так?
Саранцев разозлился и расстроился одновременно. Попытки Елены Николаевны выставить его бесчувственным и высокомерным, как и сделанное сейчас открытие об отсутствии у него друзей детства, вывели Игоря Петровича из душевного равновесия. Называется, поехал отдохнуть душой! Сплошные неприятности.
– Не переживай, Игорь. Жизнь складывается по-разному. Ты прав, далеко не все до старости дружат со спутниками детства. Но, честно говоря, они счастливее прочих. Я на себе испытала – сама похвастаться не могу, но знаю тех, кому удалось. Они, разумеется, сами не понимают своего счастья, а я со стороны завидую. Для них детство не осталось в далёком прошлом. И они вовсе не инфантильны, просто видят мир по-иному. Больше света, меньше тьмы.
– Если они видят жизнь в радужном свете, то они именно инфантильны.
– Нет, не так. Не в радужном свете, просто их взгляд не замутнён ненавистью и завистью. Очень важно для каждого человека смотреть на жизнь с открытым сердцем ребёнка. В детстве почти все счастливы. Каждый день залит солнцем, пышет здоровьем, и самая страшная драма – невозможность попробовать мороженое из-за больного горла.
– Это инфантильный взгляд на жизнь.
– Это детский взгляд.
– Детское отношение взрослого человека к окружающему миру – и есть инфантилизм. Принципы мешают карьере, романтизм – семейному счастью.
– Хочешь сказать, дети – принципиальные люди и романтики?
– Не дети, инфантилы.
– Выходит, карьеру делают только беспринципные, а в личной жизни счастливы только мещане?
– Конечно. Реальная жизнь состоит из бесконечной цепи компромиссов, а принципы им не способствуют.
– Невольно вспоминаю «Доживём до понедельника».
– И я, разумеется, в роли циничного бывшего ученика Бориса Рудницкого.
– Судя по всему…
– По-вашему, ему следовало радоваться, раз положительная героиня бросила его в ЗАГСе, так сказать, у алтаря?
– Нет, конечно. Он ведь практичный человек.
– Есть ведь и другой фильм – «Директор школы». Там герой Борисова доказывает, что отсутствие великих учёных среди выпускников вовсе не характеризует его плохо. И навещает его бывший ученик – работник советской торговли.
– Разумеется, ты прав. Очень редко бывшие ученики попадают в газеты и телевизионные новости. У меня вот ты один такой.
– Мне говорили, Корсунская тоже попадала.
– Ты следишь за ней?
– Нет, сегодня только сказали, в связи с подготовкой к встрече.
– Не знаю, лично я ничего такого не заметила, и она никогда не хвасталась. Значит, твои сотрудники проверяли наши реноме?
– В некотором смысле.
– В насколько некотором?
– В том самом, Елена Николаевна, в том самом. Вы же не маленькая. По полной проверяли, и ФСБ, и ФСО, и пресс-служба. За тридцать лет много воды утекло, президент не может встречаться со всеми желающими.
– Ты думал, кто-то из нас представляет опасность для твоего доброго имени?
– Я вообще не думал. Просто спецслужбы в плановом порядке делали свою работу.
– Интересно, так на меня в ФСБ и ФСО есть личные дела?
– Возможно. Я не знаю, как там у них полагается оформлять текущие мероприятия.
Елена Николаевна замолчала, Саранцев тоже не прерывал паузу, затянувшуюся на нестерпимо долгое время. Ситуация стала напоминать ссору, и Игорь Петрович мучительно искал решение в области взаимно приемлемых тем.
– А что с нашей школой, в Новосибирске? – спросил он.
– Стоит, насколько мне известно. Я там давно не была.
– В городе или в школе?
– В городе. Накладно ездить через половину страны, да и тяжело возвращаться. Уехала, так уехала.
– Почему же вы уехали?
– Муж нашёл хорошую работу, по знакомству. Бывший одноклассник помог, кстати.
– Значит, вы по нему судите о людях, сохранивших детскую дружбу?
– По нему. Он у меня счастливчик. И меня счастливой сделал, хотя свои старые привязанности я давно разменяла на пустяки.
– Зато с каждым классом обзаводитесь новыми.
– Да, есть такое. Но ученики – совсем другое. Они за уши тащат меня вперёд, заставляют разбираться, помимо современной литературы, в нынешней эстраде и новомодных фильмах. Надо же разговоры начинать с известных им понятий и сравнений.
– И как вам эстрада?
– Никак. Старики никогда не любят новое искусство, тем более подделку под него.
– Елена Николаевна, поверьте, я не льщу: вы совершенно не соответствуете понятию «старушка» или «бабушка».
– Спасибо, спасибо, Игорь. Аня тоже мне всегда повторяет: вы колдунья.
– Колдунья? Это комплимент?
– Конечно. Вечно молодая и чарующая. Утверждение не моё, я просто повторяю. Хоть и не без удовольствия.
– И я готов повторить. Я ведь и начал с этого, помните? Учителей, наверное, все спрашивают, не школьники ли помогают им дать пинка старости.
– Спрашивают. Но я сама не знаю, дала ли ей пинок. Если долго разглядывать свои молодые фотографии, возникает острое желание их все сжечь.
– Вы их не разглядывайте. Я ведь не говорю, что вас можно принять за тридцатилетнюю девочку. Вы – элегантная интересная женщина.
– Да ладно тебе.
– С какой стати? Вижу – вот и говорю. Согласен замолчать, но вы имейте в виду – я с вами честен, как всегда.
– Как всегда? Ты мне никогда не врал в школе?
– По-крупному – точно нет. А в целом – сами понимаете, выдавать учителям головой соратников по школьной скамье запрещено кодексом чести. Надеюсь, он по сей день не изменился?
– Да ладно тебе! Только о пацанских делах и врал?
– Возможно, ещё о каких-нибудь поручениях и заданиях, особенно домашних. Я их к концу школы вообще почти делать перестал. На каждом уроке голову в плечи вжимал и прикидывался невидимкой.
– Никогда не могла понять: разве не проще сделать эту несчастную домашнюю работу и не портить себе нервную систему?
– Нервы в подобных испытаниях не портятся, а закаляются.
– Думаешь? Мне так не кажется. Всё лень, лень – никуда от неё не уйдёшь. Столько соблазнов вокруг, какие там занятия! В ваше время только игровые автоматы были, и то в считанных местах, нужно было куда-то ехать, клянчить у родителей деньги, двухминутные сеансы, если правильно помню, стоили пятнадцать копеек. А теперь у каждого дома компьютер с безлимитным Интернетом – игры в тысячу раз лучше, и платить ничего не надо. Нынешние дети весной кораблики в ручьях не пускают, ты заметил? Вы хоть по улицам бегали вместо учёбы, какая-никакая польза. Кажется, я впала в старческое брюзжание. Ты почему меня не останавливаешь?
– Зачем? Я согласен в основном. У меня, правда, девчонка, и сейчас уже взрослая. На компьютере сверх меры не играла, а кораблики пускать ей в любом случае не положено.
Воспоминание о Светке вернуло Саранцева к печальным реалиям тяжёлого дня, и он осёкся. Несчастье, несчастье. Не вернешь прошлое, не исправишь содеянного, пришла пора платить по счетам.
– О твоей дочке я тоже читала. К сожалению, кажется, имени её в прессе не называют.
– Светланой её зовут. Пьёт мою кровь по мере сил.
– Ей положено. А ты собирался воспитать дочь и не заработать ни единого седого волоса? Так не бывает. Ради детей живут родители, не ради себя. Понял теперь, почём фунт лиха? Наверное, не раз вспомнил свои детские обиды и задним числом оправдал папу-маму.
– Случалось. Почему дети хотят непременно совершить все ошибки?
– Не хотят они ошибаться, они просто уверены в себе, по глупости. Не по глупости даже, а просто по неопытности в сочетании с жаждой самостоятельности. Поколение детей отрицает поколение родителей, и здесь заложен основной принцип общественного прогресса. Если ученики не захотят или испугаются перешагнуть через учителей, развитие остановится.
– Хотите сказать, я должен радоваться её непослушанию?
– Конечно. Она живёт свою жизнь, как ни банально это звучит. Идёт своим путем и делает свои ошибки.
– В том-то и дело – ошибки частенько старые и хорошо известные. Всем, кроме нового поколения.
– К сожалению. Пока она не совершит их, они не станут частью её личного опыта. Так устроен человек, протест не имеет смысла. Ты можешь советовать, и она тебя услышит, если доверяет. Если нет – ты разделяешь с ней ответственность.
– Спасибо вам большое, Елена Николаевна, умеете успокоить.
– Пожалуйста. Обращайся ещё, мне не жалко. Знаешь, Игорь, я давно хочу тебя спросить, но не решаюсь. Даже побаиваюсь.
– Обещаю не злиться и не сажать вас в тюрьму.
– Нет, серьёзно – очень личный вопрос. Не в смысле интимный, но требующий откровенности.
– Хорошо, согласен на личный вопрос. Только один!
– Пускай один, мне больше и не надо. Вопрос такой: тебе не страшно?
Саранцев опешил и посмотрел на Елену Николаевну с удивлением и смутным испугом. Она знает? Чушь собачья, невозможно!
– Вы о чём?
– Обо всём. Об ответственности. О чёрном чемоданчике, например. Он и сейчас здесь?
– Здесь, его везут в одной из машин кортежа. Но меня он совсем не пугает – вряд ли придётся им воспользоваться. А всё остальное – трудно сказать. Страхом это ощущение не назову. Тяжёлая тишина и темнота. Нет светлого внешнего мира, где тебя примут, обогреют, накормят. Выживание зависит от тебя одного, никто не придёт на помощь.
– Почему же никто? Есть же помощники, министры, вообще аппарат.
– Есть, но за всё отвечает президент. Аппарат вообще от него неотделим – он создан исключительно для содействия президенту в исполнении его конституционных полномочий. Президент не может сказать: «Мне помощники неправильно посоветовали», поскольку решение принял он, а не помощники. Что бы ни выкинул министр, все смотрят на президента – как он отреагирует. Почему не снимает с должности, почему не высказывает своего отношения, почему не поддерживает, если считает его правым.
– И ты добровольно согласился на эту работу? Мне интересно, как люди приходят к власти, а главное – зачем. Тебе нравится твоё положение?
– Елена Николаевна, я таких слов не понимаю. Нравится, не нравится… Я не маленькая девочка, в конце концов. В политике не существует таких понятий. Есть только нужно или не нужно, полезно или бесполезно.
– Хочешь сказать, тебе нужно было стать президентом, чтобы принести пользу отечеству?
– Опять вы огрубляете, Елена Николаевна. Только романтически настроенные мальчики-революционеры идут на самопожертвование ради общественной пользы.
– Так почему же ты пошёл во власть?
– Потому что это был логичный поступок. Потому что уклоняться от ответственности – недостойно.
– Но как всё происходило? В один прекрасный день ты пришёл к мысли о необходимости бороться за кресло президента и объявил о своём решении?
– Н-нет. Всё сложнее. В некотором смысле решение носило коллективный характер.
– Не ты сам решил, а тебе предложили?
– Предложили. А я подумал, взвесил доводы «за» и «против», а потом согласился.
– Ты говоришь общими понятиями, а конкретно – почему согласился? Что хотел сделать, чего добиться? Ради чего вошёл в свою тяжёлую тишину? Страшно, наверное.
– Не настолько страшно, чтобы утратить рассудок. Чего хотел добиться? Ничего конкретного я вам не назову. Я понимаю сейчас, и понимал тогда, что не совершу чудес и не избавлю Россию от всех её проблем.
Саранцев никогда прежде не пытался словами обосновать своё согласие с роковым предложением Покровского, и теперь он лихорадочно искал нужные определения, но они разбегались от него и упрямо не давались в руки.
– Просто хотел принести пользу?
– Откуда я знаю! Счёл правильным поступком.
– Правильным почему? Не из властолюбия, надеюсь?
– Елена Николаевна, вы подозреваете меня в тёмных намерениях?
– Нет, мне интересно понять, как люди становятся президентами. Когда ещё такая возможность подвернётся!
– Вы же понимаете, простые ответы, как правило, ошибочны. Я не могу разложить по полочкам и пронумеровать все свои мысли и умозаключения в тот момент. А в общем – решил сделать закономерный следующий шаг. Куда может дальше двинуться премьер-министр?
– Премьер-министру обязательно двигаться дальше и выше?
– Нет. Но если можно и нужно, почему бы не шагнуть вперёд?
– Ты всё время говоришь о правильном, необходимом и логичном выборе, а я никак не могу понять, почему ты счёл его именно таковым.
– Считаете моё премьерство провальным?
– Нет. Я уже давно бросила попытки оценивать деятельность правительств. Мне ученических тетрадок вполне хватает. Если мне завтра предложат начать президентскую предвыборную кампанию, я откажусь через мгновение, не успев подумать.
– А если вам предложат стать директором школы или заведующей РОНО?
– Насчёт директора, возможно, подумала бы, а в РОНО – ни ногой. Педагогу следует работать с детьми, а не с бумажками. К сожалению, наша Маргарита Григорьевна, кажется, именно моих претензий на директорство и боится.
– И на этой почве вы с ней воюете?
– Она со мной.
– Страсти бурлят?
– Школа никогда не была тихим местом и никогда не будет. Иначе я не смогла бы проработать в ней всю жизнь.
– Вам можно позавидовать. Я нигде не работал всю жизнь и уже никогда не проработаю.
– Каждый выбирает по себе. Ты бы хотел по сей день заниматься своим строительством?
– Зависит от ситуации и настроения. Когда всё идёт прахом, невольно думаю: какого чёрта я в это ввязался? А когда получается дело – едва ли не танцую от удовольствия.
– И думаешь: хорошо, что ушёл со стройплощадки?
– Нет, просто радуюсь.
– Как самый обыкновенный человек?
– Как самый обыкновенный.
– Напишешь потом мемуары?
– Мемуары? – рассмеялся Саранцев. – Думаете, уже пора?
– Я же говорю – потом. Жутко интересно почитать. Только не начинай с детства – про себя я читать не смогу. Ни если похвалишь, ни если поругаешь. А если умолчишь – я тебя просто убью.
– Да вы опасный человек, Елена Николаевна.
– Есть немного. Могут у меня быть свои слабости?
– Почему же убьёте за умолчание, а не за критику?
– Ясно, почему. Если за семь лет я не оставила по себе ни единого воспоминания или оставила такие, что о них нельзя упомянуть, то кто же я?
– А если обругаю?
– Значит, я не достигла с тобой взаимопонимания. Но, если ты честно опишешь причины своего неудовольствия мной, многие, возможно – большинство, женщин, учителей или даже читателей твоих мемуаров вообще встанут на мою сторону. Ты спросил из пустого любопытства или действительно вспоминаешь обо мне плохо?
– Помилуйте, Елена Николаевна! С какой стати?
– Я понимаю, в глаза, да ещё в день юбилея, ты мне правду не скажешь. Подожду мемуаров. И можешь не сомневаться – дождусь. Умирать раньше времени не собираюсь.
– Не собираюсь я сочинять мемуары. Писатель из меня никакой.
– Ты перемешиваешь понятия. Мемуары не сочиняют, это же воспоминания. И писать их не обязательно. Наговоришь на диктофон кучу интервью какому-нибудь литературному негру, он и напишет. А ты потом проверишь факты и поставишь подпись.
– Спасибо за инструктаж. А вы напишете мемуары?
– Я? Опять ты путаешь. Учителя не оставляют мемуаров.
– Почему?
– Не имеет смысла. После них остаются ученики, и по ним можно составить представление об учителе. Слова оказываются лишними. К тому же, издать такие воспоминания можно только за свой счёт и распространить среди собственных воспитанников в ожидании комплиментов. Ты представляешь себе издательство, которое возьмётся опубликовать писания учителя средней школы из подмосковного райцентра?
– Представляю. Жизненный опыт любого преподавателя уникален, на нём можно построить психологический роман в духе Пруста. Сотни детских душ, сотни судеб, проблем, ошибок, побед. И сотни взрослых людей помнят вас всю жизнь, как часть своего детства.
– И некоторые из этих взрослых даже приглашают меня в ресторан отпраздновать юбилей и шокируют школьную общественность личностью президента страны.
– Ну да. Разве плохо получилось?
– Замечательно. Впечатления останутся неизгладимые, особенно у Маргариты Григорьевны.
– Я же не сделал ей внушение за ущемление ваших интересов.
– Да, я только удалилась из школы под ручку с тобой. Зрелище незабываемое, ещё и заснятое на сотню телефонов.
– Слух о вас пройдёт по всей Руси великой, родители со всей округи станут добиваться, чтобы именно вы приняли класс их отпрысков, а администрация, вплоть до министра народного образования, будет перед вами трепетать.
– Думаешь, я должна радоваться таким перспективам?
– Конечно. Мне кажется, перспективы вполне радужные.
– А я боюсь.
– Чего?
– Сама не знаю. Решат люди, будто я приближённое лицо, пойдут с просьбами. А я же остаюсь обыкновенной учительницей.
– Может, скоро директрисой станете и будете дверь в кабинет заведующего РОНО ногой открывать. Разве плохо?
– Чего же хорошего? Предпочитаю преподавать литературу и русский язык оболтусам, пользы больше принесу.
– Силой же вас не повысят. Хотите – продолжите нести свет в массы. Но то же РОНО ради вашей школы расстарается.
– За счёт других школ? И по всем углам станут шептаться, что я – серый кардинал и не заслуживаю свалившихся на меня почестей.
– Вы так плохо думаете о своих коллегах?
– Обыкновенно думаю, как о людях, не святых. Если тебе дают меньше, а другому – больше, поскольку у него связи на самом верху, положительные эмоции у тебя не возникнут, только самые низкие.
– Куда ни кинь, всюду клин? Надеюсь, я не отравил вам жизнь?
– Да нет, ну что ты. Жутко хочу с вами встретиться, поболтать, повспоминать.
– Но лучше было мне не светить физиономией?
– Да ну их, пусть подавятся. Я и до сих пор в благостной тишине не жила, и теперь никакой катастрофы не случится. Пускай говорят, и раньше всякое говорили. У меня есть друзья, они никогда ничего плохого не подумают, если только я гадость не сделаю. А не собираюсь. И плевать мне на прочих, всяких там шептунов.
– Узнаю ваш характер. По сей день храню о нём яркие воспоминания.
– В самом деле? Сможешь высказать мне всё наболевшее.
– Не премину. Надо же и посмеяться когда-нибудь, не всё сражаться за правду.
– Устал вершить судьбы?
– Ничего я не вершу, Елена Николаевна. Просто делаю свою работу.
Машину несколько раз качнуло, она замедлила ход и остановилась. Саранцев на сей раз не спешил открывать дверь и дождался, когда их распахнут телохранители, смущённые неправильным размещением пассажиров. Они выбрались на прохладный воздух сентябрьский воздух и обнаружили вокруг сосновый бор, в отдалении – дорогу, а прямо перед ними – некое подобие бревенчатого теремка. Он вовсе не сохранился с давних пор, его явно соорудили по картинкам из детских книжек.
– Занятное строеньице, – сказал Саранцев. – Нужно какое-нибудь заклинание, чтобы сюда попасть?
– Нет, – откликнулся Конопляник, встречавший вновь прибывших на пороге с видом благожелательного хозяина. – Достаточно заплатить деньги.
Глава 22
Студенты утолили голод и напились чаю, их обуяла жажда деятельности и желание оставить след в истории. Худокормов встал в центре комнаты и обратился к активистам:
– Ребята, сегодня наш план действий заключается в следующем. Сейчас едем на встречу с Координационным советом. Состоится общее собрание московских отделений с целью оглашения новых задач партии, сможете задать свои вопросы. Убедительная просьба – не мелочиться и решать проблемы теоретического порядка, а не бытового. Организационные вопросы мы должны решать сами, золотой дождь на нас не прольётся.
– До самой ночи собрание? – спросил кто-то недовольным тоном.
– Нет, часа на два-три, как получится. Повестка дня прежняя, шаги, необходимые для обеспечения основных прав человека: свобода слова и собраний, освобождение политзаключённых. Так сказать, обсудим требования к партии, предъявляемые на современном историческом этапе.
– Я бы сказал, требования с вековой историей, – ехидно заметил Ладнов. – Даже двухвековой и более. Со времён Радищева и Новикова. А до них и слов таких никто не знал, хотя в Британии habeas corpus act действует с семнадцатого века.
– Тем не менее, ослаблять давление нельзя, – продолжил Худокормов. – Вода камень точит, терпение и труд всё перетрут и так далее.
Молодёжь постепенно выбралась на улицу из подсобки продовольственного магазина и загрузилась в белый микроавтобус. Вместе с Худокормовым вышел Ладнов и последовал за остальными. Царило радостное возбуждение, будто в преддверии больших благоприятных изменений в жизни.
Салон наполнился многоголосым хором, смешками и озорными выкриками. Молодёжь получала удовольствие от осознания своей причастности к делу Радищева и Герцена. Микроавтобус тронулся с места, и Наташа принялась смотреть в окно на скучные дома и суетливых людей. Рядом с ней сидел Лёшка и смотрел соседке в ухо.
– Безвозмездная деятельность – наиболее человеческое проявление из всех возможных, – сказал он.
– Ты о чём? – с удивлением повернулась к нему Наташа.
– Об определении человека. Его ищут с античных времён, и всё никак не придут к консенсусу. Человеческое мышление отличается от животного количественно, а не качественно, членораздельная речь мерилом служить не может, поскольку отсутствует у глухонемых. Общение языком жестов с гориллой выявило у неё своеобразное чувство юмора, остаётся только бессмысленный труд. Только люди могут посвятить жизнь бесполезным усилиям и не получить лично для себя никакой пользы.
– Почему ты постоянно несёшь чепуху? – разозлилась Наташа.
– Почему чепуху? – всерьёз обиделся Лёшка. – Человеческую природу исследуют все писатели испокон веков. По-твоему, все они занимались ерундой?
– Они – нет. Ты изо всех сил стараешься показать свою начитанность и самостоятельность мышления, но такое стремление часто выдаёт в человеке нечто противоположное. Умные люди никогда не называют себя умными, поскольку понимают, что многого не знают.
– Я не называю себя умным.
– Да, только беспрестанно изрекаешь великие истины. Доживи до старости, тогда и поговоришь о природе человека.
– По-твоему, книги пишутся напрасно? Каждый должен опираться исключительно на личный опыт?
– Нет, только мальчишка в роли философа выглядит неубедительно.
– Почему же неубедительно? Ты просто не умеешь спорить. Не согласна – приведи свои доводы, а не оскорбляй.
– Я и не думала тебя оскорблять. Ты ведь действительно мальчишка.