– Да какие тайны, Елена Николаевна? И вы туда же? Какая истерика? Не помню я никакой истерики. Может, разгорячилась больше обычного, и всё. И вообще, не помню я ничего особенного.

– Ладно, проехали, – примирила учеников педагог. – Миша, а ты чем занимаешься?

– Вы у Саранцева спросите, он от ФСБ всё лучше знает, – не унималась негодяйка.

– Проверка ФСБ дала положительный результат, – заверил собравшихся Игорь Петрович. – Мишка, можешь жить спокойно и заниматься дальше своим бизнесом.

– Спасибо, учту. А можно сейчас фоткнуться и повесить твою личность в офисе?

– Сколько угодно, пользуйся.

– Вы все разговариваете, как в доме повешенного, – вновь напомнила о себе Корсунская.

– А как разговаривают в доме повешенного?

– Не как, а о чём – о чём угодно, кроме верёвки.

– Ты имеешь к нам какие-то претензии? Хочешь изменить тему беседы?

– Хочу. Ты меня обвинил, непонятно в чём, теперь делаешь вид, будто ничего не случилось, а я так и сижу оплёванной.

– Мы решили не беспокоить тебя воспоминаниями, раз уж ты так болезненно отреагировала на несколько случайных слов.

– Ты опять? Я не реагировала болезненно на твои дурацкие и вовсе не случайные слова. Ты вылез со странными намёками на мою неадекватность, все теперь гадают о тайнах моей личной жизни, и ты ждёшь от меня тишины?

– Мы говорили о событиях тридцатилетней давности, а ты волнуешься сейчас. – Саранцев говорил медленно и раздельно, как с душевнобольной. – По-моему, лучше всего сейчас именно сменить тему.

– Нет, сначала объясни, о чём ты здесь болтал.

– Я просто спросил, чем объяснялось твоё давнее волнение в связи с письмом Татьяны Лариной, ты вместо ответа снова разволновалась и теперь требуешь объяснений от меня. Я ничего не могу объяснить, поскольку просто задал вопрос.

– Почему ты его задал? Можешь ответить по-человечески?

– Потому что ты тогда разволновалась, и я по глупости решил, что теперь сможешь своё волнение объяснить. Думал, посмеёмся, пошутим, я поведаю о своих школьных тайнах, и все останутся довольны.

– Кто тебе сказал, что я тогда разволновалась?

– Никто не рассказал, я сам там был и всё видел.

– Анечка, успокойся, – обеспокоенно вмешалась Елена Николаевна. – Мы тебя очень любим и ни в чём не обвиняем. Давайте согласимся на этом и двинемся дальше.

– Елена Николаевна, ну что он себе позволяет?

– Анечка, давай Игорь сейчас извинится, и поговорим о чём-нибудь весёлом? Игорь, ты ведь извинишься?

Саранцев хорошо помнил историю с письмом Татьяны Лариной, хотя случилась она даже не тридцать, а чуть больше лет тому назад. Порядки на своём факультативе Елена Николаевна поддерживала вольные – старалась уйти как можно дальше от атмосферы урока и создать атмосферу литературного кружка. Высказывать собственное мнение разрешалось, даже сидя на парте, а лечь никто и не пробовал, ибо народ собирался начитанный и хорошо воспитанный. Юный Саранцев на одном из собраний, посвящённых «Евгению Онегину», и выступил со своим заявлением о личности главного героя, как выяснилось позднее – опрометчивым. Корсунская буквально взметнулась со своего места и сразу стала кричать на него со страстью и очевидным желанием оскорбить. Он до сих пор помнил её лицо и свой испуг. Он искренне верил в свои слова, не хотел никого оскорбить и не прикидывался циником, даже не хотел выпендриться. Просто высказал свою настоящую мысль. Он нигде её не вычитал, ни от кого не услышал – просто едва ли не впервые в жизни родил собственное суждение о литературных материях, страшно обрадовался и спешил поделиться с другими своим открытием. Ожидал споров и несогласия, смеха и советов не мерить литературных персонажей по себе, но не вспышки ненависти.

На Корсунскую Саранцев тогда смотрел по преимуществу в затылок или в профиль (последнее – гораздо реже), она неизменно беспокоила его эротическую фантазию своими очертаниями, походкой и любым движением, хотя все её движения были абсолютно непредосудительны. Само собой, воображал, как она выглядит в нижнем белье или стоит под душем, и ужасно томился своими представлениями, но никогда не заговаривал – боялся пренебрежения. И вот, на достопамятном заседании литкружка, она смотрела на него, обращалась к нему и не видела в нём пустого места, потому что хотела втоптать его в грязь, если не уничтожить физически. Саранцев сначала недоумённо, затем испуганно смотрел ей прямо в глаза и долго не мог понять её речи, словно она кричала на незнакомом языке. Затем стал разбирать отдельные слова как цепочку определений без всякой логической связи между ними. Елена Николаевна и в тот раз бросилась успокаивать неуравновешенную воспитанницу, но и тогда никакого толка из её усилий не вышло.

Подростковый возраст не приносит человеку спокойствия и размеренности, но выходка одноклассницы выбила тогда Саранцева из колеи на несколько месяцев. На свою инфернальницу он вовсе бросил смотреть, осмеливался только думать. Совершенный пацан, он впервые увидел среди своих знакомых врага. Он питает к ней самые тёплые чувства, а она буквально желает его смерти! Где, когда, каким словом или поступком он столкнул её в омут? То ли в шутку, то ли всерьёз, пытался объяснить нежданное проявление чувств Корсунской страстью лично к нему, но, видимо, как и все остальные очевидцы, быстро задвинул подобные подозрения в пыльный угол. И остался ни с чем, поскольку никакой подлости за собой не обнаружил. Но месяцы блужданий в закоулках сознания запомнил надолго.

– Я смотрю, вы до сих пор живёте школьными делами, – решил пошутить Конопляник, но услышал в ответ молчание и не стал развивать свою мысль.

– Нет, ребята, я вас всё же прошу пока не выяснять отношения. Вот отвезёте меня домой – и хоть драку здесь устройте, – сделала свою попытку Елена Николаевна и тоже не встретила понимания.

– Так иногда странно бывает… – начала вдруг нарушительница спокойствия, но тоже осеклась.

Все понимали её вину и боялись неосторожным замечанием вызвать новый приступ негодования. Ведь никто не понимал причины предыдущей вспышки, и каждый представлял дальнейший диалог как минное поле.

– Нет, так продолжаться не может, – решительно провозгласил Саранцев. – Надо, наконец, разобраться и покончить с этим скандалом. И тогда, и сейчас все понимают – у тебя ко мне претензии, но никто не понимает их сущности. Прекращай делать фигуры умолчания и просто скажи, в чём дело.

Корсунская помолчала под взглядами всего сообщества, потом тихо сказала:

– Ты своими вопросами только доказываешь мою правоту. Действительно, хочешь послушать?

– Действительно, хочу. Уже много лет. Ты думаешь, почему я до сих пор помню эту историю?

– Помнишь историю?

– Помню, поэтому и спрашиваю.

– А Веру помнишь?

– Какую Веру?

– Веру Круглову. Я так и думала – даже не помнишь.

Саранцев помнил, но смутно – кажется, знакомые имя и фамилия. Вспомнить внешность и хоть что-нибудь ещё не получалось.

– Помню или не помню – какая разница? Я уж точно ничего ужасного ей не сделал.

– Вот именно – не сделал. Елена Николаевна, помните её?

– Да-да, припоминаю. Тихая девочка, внимательная, сидела всегда на передней парте, руку не поднимала, но на вопросы учителя и у доски всегда отвечала. Мать у неё была разговорчивая, после родительских собраний любила кулинарными рецептами делиться.

– Хорошо, вспомнили Веру Круглову, – нетерпеливо отозвался Саранцев. – Зачем ты о ней заговорила?

– Потому что ты сам захотел – в ней всё дело. Ты разрушил её жизнь.

– Я?

– Да, ты.

– Ещё в школе разрушил чью-то жизнь и даже не заметил?

– В школе ты только начал, закончил потом.

– Начал что? По-моему, я ни слова ей не сказал.

– Вот именно.

– Что вот именно?

– Ни слова не сказал. Между прочим, она несколько тетрадей исписала стихами.

– Какими ещё стихами?

– Обыкновенными – плохими. Но о тебе.

– Обо мне? Надеюсь, не матом? Раз уж я разрушил её жизнь.

– Это я сказала – разрушил. Она-то думает иначе. Всё вырезки о тебе собирает.

– Зачем?

– Потому что дура. Уже давно не надеется, просто гордится тобой. После школы скучала, пока ты в прессе и в телевизоре не возник, а потом обрадовалась и стала создавать о тебе энциклопедию – половину зарплаты тратит на журналы и газеты, в Интернете тоже сидит исключительно ради тебя.

– И чего ты хочешь от меня?

– Ничего. Уже давно нельзя ничего поделать. Замуж она не вышла, по-моему – вообще ни с одним мужчиной не была, и детей у неё уже никогда не будет.

– Если ничего нельзя поделать, какие претензии ко мне?

– Никаких.

Саранцев замолчал, с недоумением разглядывая обращённое к нему ухо Корсунской. Она очень хочет его уязвить, но добивается поставленной цели с изяществом бегемота. С какой стати ему переживать за какую-то сумасшедшую? Может, она ещё и не одна такая.

– Если претензий нет, зачем весь этот концерт?

– Я просто жду, вот и всё.

– Чего ждешь?

– Проснётся в тебе когда-нибудь человек или нет.

– Причём здесь человек? Я её изнасиловал, соблазнил, бросил беременной или с ребёнком?

– Нет. Только прошёл мимо.

– Мимо? Всё мое преступление состоит в том, что в школе я не заметил какую-то безумную девицу?

– Почему безумную?

– Потому что всё, что я о ней знаю с твоих слов, говорит о психическом заболевании. Все нормальные люди очень скоро забывают школьные страсти и начинают жить по-настоящему.

– Я думаю, она как раз и живёт по-настоящему.

– Если бы все так жили, человечество давно бы вымерло.

– Если бы все так жили, наступил бы земной рай. Ей от тебя ничего не нужно, даже сейчас. Она никогда не порывалась написать тебе ни строчки – достаточно видеть тебя в новостях. И она счастлива.

– Если она счастлива, то и меня не в чем обвинить.

– Ты можешь остановиться хоть на минуту и понять простую вещь: человек посвятил тебе жизнь и ничего не взял взамен!

– Думаю, если ФСО узнаёт о её существовании, то возьмёт на учёт как одержимую. Почему я должен переживать по поводу чьего-то психического сдвига? Это проблема семьи.

– Я ведь не о юридической ответственности говорю, успокойся. И не о политическом осложнении – её невозможно использовать против тебя. Я говорю об отношениях между людьми, а ты влез на баррикаду, как революционер накануне героической гибели, и машешь оттуда флагом. Я ведь и знать её не знала, пока не заметила её взгляд. Я тогда ещё страшно удивилась – нашла же, о ком млеть.

– Ну, спасибо тебе.

– Да пожалуйста. Где ты видел девчонок старших классов, восхищённых своими одноклассниками? Им выпускников подавай, студентов и так далее.

– Знаете, я тоже что-то припоминаю, – сказала вдруг Елена Николаевна. – Честно говоря, за Верой я ничего не заметила, но вот её мать как-то принялась шутить по поводу сонетов своей дочери, посвящённых некому романтическому предмету. Но я тогда не попыталась ничего выяснить – девочка спокойная, характер совершенно не истеричный. Я подумала – с собой она точно ничего не сделает, так пусть помечтает о принце, пока молоденькая. Потом-то такие мечты дороже обходятся, если раннего опыта нет. Анечка, а вы с ней разве дружили? Я тоже ничего не замечала. Вот так на старости лет и обнаружишь собственную профнепригодость.

– Мы не дружили. Просто однажды я спросила, зачем она себя выдаёт пламенными взглядами, а она испугалась. Потом я ей пообещала никому не рассказывать до самой смерти, а она вдруг обрадовалась и стала говорить. По-моему, не меньше получаса расписывала твои привлекательные стороны, Игорь Петрович, а я слушала и поражалась.

– А лечиться ты ей тогда не посоветовала? Глядишь, и жизнь бы ей спасла.

– Нет, не посоветовала. Я заслушалась.

– Ты же меня в упор не замечала, и вдруг заслушалась рассказом помешанной обо мне?

– Представь себе. Все твои подвиги чуть не с первого класса вспомнила – я под конец даже ей позавидовала. Счастливая, думаю, прямо в роман Жорж Санд поселилась. Я бы тогда и сама не отказалась.

– И какие же подвиги она мне приписала?

– Откуда я помню? Ты от меня слишком много хочешь. Я ведь тебе жизнь не посвятила. Ерунду всякую приплела – то ты честно признался в разбитом окне, хотя очевидных улик не имелось, то в критический момент на каком-то уроке отдал ей лишний карандаш, когда у неё свой сломался.

– И ты ей позавидовала.

– Представь себе, позавидовала. Её жизнь стоила больше моей. Я оставалась ребёнком, она повзрослела. Тогда, разумеется, я не могла понять своих ощущений, осознание пришло позже.

– Тебе повезло, – царапнул Саранцев Корсунскую. – В таком телячьем возрасте могла бы заразиться от неё и в итоге тоже пустить свою жизнь под откос.

– Я не смогла. Я пыталась, очень хотела сравняться с Верой, но ничего не вышло. Стала присматриваться к парням из своего круга общения – то есть, вела себя как последняя дура. Довольно быстро догадалась, что самостоятельно назначить себе предмет не смогу, нужно ждать случайности.

– Долго ждала?

– Долго. Вышла замуж, родила детей, живу счастливо, хотя всякое случалось, но так и не дождалась.

– А твой муж об этом знает?

– Он хороший человек. Я хочу с ним состариться. О чём он должен знать?

– О Вере Кругловой и о твоём несбывшемся желании с ней сравняться.

– Мои желания не имеют ни малейшего отношения к моей семье. Я уже давно не хочу счастья себе одной – только нам всем. Детский эгоизм давно рассеялся в воздухе. Почему я вообще оказалась в центре нашего разговора?

– Так случилось. Спешу тебя порадовать – тебе повезло в жизни.

– Повезло. А вот ты себя обокрал.

– Я себя спас. Твоя Вера Круглова не могла стать ничьей женой, в том числе моей. Живые люди никогда не выдерживают соревнования с идеалом.

– Но ты же её не заметил, просто не заметил! И даже сейчас остался равнодушным.

– Конечно, остался. А чего ты хотела – чтобы я сейчас сорвался с места и помчался куда-то вдаль исправлять ошибки молодости? Это даже не ошибка молодости – так называют совсем другое. Это – вообще ничего.

– Нет, Анечка, я думаю, ты всё же зря набросилась на Игоря с обвинениями. Нельзя требовать от мальчишки, школьника, умения прозреть человеческую душу. Веру лично мне жалко, но винить за неё некого.

– Нет, Елена Николаевна, виноватые есть всегда. Я ведь не требую никаких подвигов – пусть он просто испытает сожаление.

– Разве можно требовать сожаления? Если его нет, оно уж точно не возникнет по требованию со стороны, – усмехнулся Саранцев.

– Так почему же его нет? У тебя совсем нет души?

– У меня есть душа. Возможно, я даже пожалею Веру Круглову, но только вечером, когда ты со своей прокурорской позицией отойдёшь на второй план. Вернусь домой, выпью чайку, посмотрю в окно, задумаюсь и сокрушусь душой. А сейчас я вижу только тебя и твою нетерпимость, поэтому встаю в боевую стойку и отражаю нападение.

Опустилась тишина, собравшиеся за столом люди смотрели в свои тарелки и думали о невозможности счастья на Земле. Кораблёва-Корсунская злилась на Саранцева за бесчувственность, на Елену Николаевну – за желание спасти бывшего ученика от правды, на Конопляника – за отстранённость. Игорь Петрович возмущался неизбывным желанием Корсунской изобразить его виновником человеческой трагедии, жалел Елену Николаевну за испорченный юбилей и совсем забыл о Мишке. Елена Николаевна переживала за разволновавшуюся Аню, беспокоилась об авторитете Саранцева и думала о необходимости вовлечь в дальнейший разговор Конопляника, дабы тот своим несокрушимым спокойствием поспособствовал охлаждению накалившейся атмосферы. Вера Круглова незримо присутствовала и добивалась воспоминаний о себе, но по преимуществу безуспешно.

– Я с ней в пионерлагере был, – первым не выдержал молчания Конопляник.

– С кем? – сформулировала общий вопрос Елена Николаевна.

– С Кругловой. После седьмого или восьмого класса – значит, году этак в семьдесят седьмом – семьдесят восьмом. Нет, после восьмого вряд ли – тогда ведь были экзамены. Может, после девятого – в семьдесят девятом. Она там стала настоящей звездой.

– Вера Круглова?

– Она самая. В конце смены замутили КВН – команда пионеров против вожатых, так она всех наповал сразила. Пела, острила, выкручивалась из самых сложных положений. Выдала несколько перлов – весь лагерь потом ещё две смены повторял.

– Вера Круглова пела и острила? – не верила учительница. – У нас в школе ведь тоже проводился КВН, и она вообще в нём не участвовала.

– Пошутить она может, – подтвердила Корсунская. – В КВН я её не видела, но припечатать она способна кого угодно.

– Поразительно, – не могла поверить Елена Николаевна. – Может, мы о разных девочках говорим?

– Об одной и той же, – настаивал Конопляник. – В школьном КВН она не участвовала и вообще не светилась. Только однажды чуть не выступила в самодеятельности. Только сорвалось – не знаю уж, почему.

– Да заколодило её тогда, – объяснила Корсунская. – На публике совсем смешалась, ещё на репетиции. Замолчала на полуслове.

– Почему же её в лагере не колодило?

– Наверное, потому что там не школа. Могу ещё одно предположение сделать, но воздержусь.

– Воздержанной стала? – сорвался Саранцев. – Ты не сдерживайся, скажи.

– Что мне сказать?

– Да вот, что думаешь. Прямо так и скажи: в лагере она раскрепостилась, потому что там не было Саранцева. Я ещё и талант её подавил одним своим присутствием.

– Почему ты её так ненавидишь?

– Я её знать не знаю. Почти не помню и никаких эмоций в её отношении не испытываю – ни положительных, ни отрицательных. Но трудно сохранить спокойствие, когда тебя обвиняют в человекогубстве.

– Я уже говорила – никто тебя ни в чём не обвиняет, но реагировать ты должен иначе. Если уж сам не помнишь, расспросил бы нас о ней, подумал, испытал обыкновенное сочувствие. Хоть какой-нибудь душевный отклик – а если его нет, тем хуже для тебя. Наверное, Вера – не единственный человек, мимо которого ты прошёл за свою жизнь.

– Конечно, не единственный, – пожал плечами Саранцев. – А как же иначе? Можно подумать, ты обращаешь свою неустанную заботу на каждого, с кем работаешь, например. От тебя на третий день люди начали бы шарахаться, как от ненормальной прилипалы.

– Она же не просто вместе с тобой училась. Она на тебя смотрела, как на светоч истины и воплощение человека с большой буквы. Никакой житейский опыт не нужен, чтобы прочитать такой взгляд. Любой пацан мечтает о таком взгляде любой девчонки!

– Вынужден тебя разочаровать – пацаны о взглядах не мечтают. Может быть некоторые, особо чувствительные и начитанные – на них девицы вовсе никаких взглядов не бросают, им о них только мечтать и остаётся.

Саранцев беззастенчиво врал. Разумеется, в подростковом возрасте желание секса его снедало значительную часть времени бодрствования, а временами – и во сне, но пойманные взгляды незнакомых девчонок волновали и пробуждали неясное платоническое желание. Мысленно раздевал он нескольких приглянувшихся одноклассниц и молоденьких учительниц, а незнакомок воспринимал как небесные видения, ниспосланные ему в подарок за примерное поведение.

– Анечка, а ты сейчас поддерживаешь с ней связь? – поинтересовалась Елена Николаевна.

– Нерегулярно. Иногда по мылу переписываемся, изредка в Скайпе болтаем. Когда приезжаю в Новосибирск, заглядываю к ней на часок. Живёт одна, работает бухгалтером, здоровущий рыжий кот у неё есть – ленивый и высокомерный.

– Ты ей расскажешь о нашей встрече?

– Ни в коем случае.

– Почему?

– Не хочу её бередить. Какая ей разница, с кем я виделась и зачем? У нас странные отношения – мы не подруги в общепринятом смысле слова. Она кроме меня никому не рассказала о… об этом. Мы теперь вроде как две посвящённые в тайный орден.

– В орден Саранцева? – рассмеялась Елена Николаевна под натужное молчание мужской половины. – Знаешь, Анечка, мне кажется, ты должна изменить отношение ко всей этой истории. Ты ведь уже давно не маленькая, от девичьих страстей следует отдаляться вовремя. Если Игорь в чём-то и виноват – исключительно с абстрактно гуманистической точки зрения – он уже не может и не должен ничего менять. Ни написать ей, ни позвонить, ни встретиться – так не бывает. Он ничем ей не обязан, не предал её, не совершил подлости – тебе не надо больше мучиться.

– Я с любой точки зрения ни в чём не виноват, – буркнул обиженный президент.

– Подожди, Игорь, – перебила его Елена Николаевна. – Анечка, ты сама сказала – невиноватых среди нас нет. Нельзя прожить жизнь среди людей и никому не сделать больно. Пусть по мелочам, но за годы набирается тяжёлый груз. Меня долго раздражали церковные суждения о греховности человеческой природы, но вот состарилась и стала с ними соглашаться. Иногда одно слово скажешь без всякого злого умысла, просто не подумав как следует, и потом вдруг выясняется, что человек из-за меня ночь не спал. Мы ведь созданы такими. Несовершенными.

– Я не могу изменить своего отношения. Я его не создавала – оно само сложилось.

– Хорошо, я постараюсь выразиться яснее. Ты обвиняешь Игоря за невнимательность к чувствам другого в подростковом возрасте. Твои слова несправедливы. Мы все кого-нибудь обижали ненароком и не всегда замечали, тем более в юном возрасте.

– Он оскорбил её сознательно и преднамеренно – прямо в лицо.

Саранцев не помнил за собой ничего подобного, но угрюмо молчал – кто знает, куда заведёт прокурорская речь его обвинительницу. Возможно, он сможет поймать её на неточности. Хорошо хоть – они одни здесь сидят, не хватало ещё свидетелей среди офицеров ФСО.

– Каким образом, когда? – продолжила Елена Николаевна, не дождавшись отклика от бывшего ученика.

– Она написала ему записку, пригласила на свидание.

– Она подписалась?

– Нет, конечно. Всему есть предел. Вы бы ещё спросили, не раскрыла ли она ему чувства на классном часе.

– Если Вера не подписала записку, как Игорь мог в ответ оскорбить именно её?

– Он ведь мог промолчать, просто не придти, но ему понадобилось устроить ей выволочку на людях.

– Какую ещё выволочку?

– Вера была на том заседании литкружка.

– На каком заседании?

– Когда он выступил со своей идиотской речью об Онегине и письме Татьяны.

Глава 24

Микроавтобус медленно причалил к тротуару возле какого-то обшарпанного здания – по всей видимости, бывшего кинотеатра советских времён. Перед кинотеатром лежал маленький скверик с лавочками, а вокруг стояли советские пятиэтажные блочные дома, утыканные редкими спутниковыми антеннами. К стенам домов лепились разноцветные балконы, которые жильцы годами и десятилетиями переделывали с использованием разнокалиберных подручных средств в остеклённые лоджии.

Молодёжь с гиканьем высыпала из салона на волю и принялась осваивать новую территорию. Наташа и Лёшка чинно вышли одними из последних и деловито направились к остановившимся неподалёку Худокормову и Ладнову. Те спорили о чём-то, явно в продолжение начатого ещё в пути диалога. Наташа неосторожно посмотрела на Леонида и не сочла нужным отвести взгляд, хотя заметила краем глаза беспокойство своего нескладного спутника. Рядом Лёшка и Худокормов смотрелись, как персонаж комедии положений и герой боевика, и Наташа помимо желания чуть улыбнулась. Лёшка правильно прозрел её мысли и смешался. Сделал вид, будто ищет в карманах потерянную вещь, и отстал от Наташи.

– Ребята, посерьёзней, пожалуйста, – укорил буйную ватагу Худокормов и жестом подозвал всех поближе. – Начало через полчаса, места в зале размечены. Можете пока размяться, буфет работает, есть книжный лоток. В общем, осматривайтесь и осваивайтесь, но постарайтесь всё же ничего не разбить и не сломать. Студенческая ватага быстро растворилась в пространстве, одна Наташа осталась на месте.

– Наташа, у тебя какой-то вопрос? – обратился к ней Худокормов.

– Нет, просто стою. Не хочу ни в буфет, ни к книжному лотку, а в зал ещё рано.

– Я смотрю, вы девушка целеустремлённая, – с одобрительной улыбкой прокомментировал Ладнов. – Я вот тоже с удовольствием сейчас приступил бы к работе. Терпеть не могу такие зазоры – расхолаживают и демобилизуют.

– Извините, Пётр Сергеевич, Наташа – я отойду. Надо перекинуться кое с кем парой слов, – добавил Худокормов и направился по своим делам.

Ладнов и дочь своих родителей остались вдвоём, незнакомцы среди незнакомцев.

– Вот нас и бросили, как на необитаемом острове, – заметил Ладнов. – Чем планируете заняться, Наташа?

– Не знаю. Никаких идей. Буду ждать.

– Тоскливые у вас намерения, не находите?

– Нахожу, но что тут поделаешь.

– Если вас не отпугивает моя лысина, могу предложить вам свою компанию. Квалификацией ухажёра я и в молодости не обладал, но, по крайней мере, вам эти полчаса не придётся слушать тишину и чужие разговоры.

– Давайте, я не против.

– Хотите по скверику пока прогуляться? Ноги разомнём, языки потренируем перед дискуссией. Вы любите азарт?

– Азарт? – удивилась Наташа, направляясь вслед за Ладновым вдоль по дорожке, стараясь не наступать в глубокие щели с проросшей травой между плитками. – Могу иногда загореться, но это мне мешает. Я люблю сосредоточенность.

– Похвально. Но без азарта в драку лучше и не влезать. Море должно быть по колено, о возможных последствиях думать нельзя. Подлеца следует бить наотмашь и не думать о приспешниках у него за спиной. Другого способа победить человечество пока не выработало. Разве только напасть втроём на одного, но это – уже капитуляция, потому что трое честных людей не нападают на одного подонка. Наоборот – сколько угодно.

– Я вообще-то драку не имела в виду, – озадаченно заметила Наташа.

– Разумеется, не имели. Нисколько не сомневаюсь. Но в моей жизни случались диспуты столетия. Иногда казалось – живым не уйду, иногда реально светила решётка. А пару раз доходило до рукоприкладства. И тут уж без азарта – никуда.

– Разве можно в состоянии азарта здраво рассуждать?

– Зависит от человека. Я, например, по-настоящему мобилизуюсь только когда вхожу в раж. Не вижу и не слышу посторонних звуков и картинок, память становится компьютерной, язык сам собой выдаёт хлёсткие словесные связки – потом вспоминаю и сам удивляюсь.

– А я наоборот. Начинаю волноваться и даже забываю слова, которые специально заучивала наизусть. Просто хочется оппоненту глаза выцарапать от бессилия.

– Вы, Наташа, по природе своей не нападающий, а защитник. Вам не следует бросаться вперёд, вы наблюдайте за спором со стороны, мысленно формулируйте собственную точку зрения и в удобный момент выдвигайте свой аргумент. Мы с вами можем составить тандем. Я иду в атаку, вы прикрываете фланги.

– Вы говорите о дискуссии как о бое, а я вообще не могу представить, о чём речь. Как выглядит атака и где у спора фланги?

– Чепуха, не запугивайте себя. Любое дело следует начать, и только позже придёт опыт.

– Я и со стороны не умею наблюдать. Если не согласна с выступающим, просто в глазах темнеет.

– Значит, начинайте с аутотренинга. Как потемнеет в глазах – вспомните наш разговор, глубоко вдохните, потом выдохните, закройте глаза и уговорите себя успокоиться.

– Уговорить себя?

– Уговорить себя. Очень просто: следует только повторять «я спокойна, я спокойна», пока в самом деле не успокоитесь. А там можно снова начать слушать и делать выводы. Начнёте волноваться – опять аутотренингом по нервам, и ещё раз. Нужно уметь спорить – никогда не помешает в жизни.

– А если у меня не возникнет собственная точка зрения? Она же не возьмётся откуда-нибудь из космоса – нужно разбираться в проблеме.

– Именно из космоса и возьмётся, если научитесь сдерживать темперамент. Идеи всегда приходят ниоткуда, когда наступает их время.

Гуляющие немного помолчали. Наташа смотрела на мокрые от недавнего дождя деревянные скамейки и думала о своём немолодом собеседнике. Он не молод, многое в своей жизни видел, и сейчас ему стоило бы присесть, а не расхаживать здесь вместе с ней.

– Пётр Сергеевич, а вы испугались, когда вас арестовывали? Я иногда пытаюсь представить жизнь в тюремной камере, и просто оторопь берёт. Со мной, наверное, случилась бы истерика. Кто-то запирает у тебя за спиной дверь, и ты не можешь её открыть по собственному желанию – настоящий ночной кошмар.

– Вы, Наташенька, снова впадаете в эмоции, а они в тюрьме уж точно ни к чему. Когда органы стали ломиться к нам в дверь, я первым делом подумал – не вовремя. Звучит странно – можно подумать, существует удобное время для ареста. Но жена была глубоко беременна – больше за них испугался. Всегда удивлялся, зачем гэбисты сами себя подставили. Одно дело – сообщение в западной прессе об аресте очередного диссидента, совсем другое – об аресте мужа беременной женщины. Подождали бы хоть, пока Колька родится – и то эффект получился бы меньшим.

– Она плакала?

– Ещё чего! Такого подарка Маринка им ни за что бы не сделала. Не знаю, может потом и прослезилась – я бы ничего не имел против, но никогда у неё не интересовался. Захочет – сама расскажет. Она мне понравилась тогда, во время обыска. Мы нелегальную литературу и не думали прятать – она у нас в книжном шкафу стояла. Думали – всё равно в нашей квартирке деть её некуда, кроме как под диван засунуть. Зачем же сыщиков смешить своей дуростью и доставлять им удовольствие своей трусостью. Вот и устроили демонстрацию – мол, плевать мы на вас хотели с вашим беззаконием. С другой стороны – такое поведение можно расценить и как весьма эффективный способ маскировки. Ведь в чём состоит одна из особенностей советской борьбы с инакомыслием? Запрещённая литература была, а её официальных списков никогда не было. Вполне логично было бы со стороны государства с чисто юридической точки зрения – кодифицировать идеологические запреты и снять проблему разночтений. Каждый советский гражданин сам должен был догадываться, какие книги запрещены, а какие нет. Поскольку за некоторые опусы, в том числе литературные, полагалась тюрьма, политика вполне идиотская. Выходит, власть хотела посадить побольше людей, в том числе тех, кто не полез бы на рожон, если бы ему внятно объяснили, что можно и что нельзя.

– А ваша жена… зачем вы вообще начали?

– Что начали?

– Понимаете, – растерялась Наташа и обратила взор к небу в поисках нужных слов. – Мне всегда казалось – бороться с государством можно, только отказавшись от личной жизни. Семья ведь дороже самых высоких идеалов.