– Можно. Придуманное всегда лучше настоящего. В жизни может быть только то, что может, а сочинить можно все, что угодно. Даже такое, чего быть не может.

– Разве может быть интересным то, чего не может быть?

– Конечно, только это и интересно. Вот ты просто видел муравьев и гусеницу, а в сказках муравьи и гусеницы разговаривают и смеются. И на картинках их лучше видно, чем в жизни.

– По-настоящему они не умеют разговаривать и смеяться.

– Ну и что? Интересно ведь послушать, о чем бы они разговаривали, если бы умели.

– Но они не умеют разговаривать, и все их разговоры в сказках придуманы.

– Ну и хорошо! Так интересней. Говорящие муравьи интересней настоящих.

– Нет, настоящие – интересней.

– Нет, говорящие.

– Настоящие!

– Говорящие!

Валерия Петровна услышала диспут из коридора и, обеспокоенная, вошла в комнату. От нее пахло речной водой – наверное, она недавно купалась.

– Мальчики! – предостерегающие сказала она. – О чем это вы заспорили?

– Валерия Петровна! А правда – говорящие муравьи интересней настоящих?

– Говорящие муравьи?

– Ну, в сказках они же разговаривают.

– Но на самом деле они ведь не умеют разговаривать! Я тоже могу сказать, что попало, а потом объяснить, что то же самое сказали бы муравьи, если бы умели. Но ведь все поймут: я просто соврал. И ничего интересного во вранье быть не может.

– Так, понятно, – задумалась Валерия Петровна, – я думаю, мальчики, вы оба в чем-то правы, а в чем-то – ошибаетесь.

– Как это так?

– И кто из нас прав?

– Я же говорю: оба. Но оба – не во всем.

– Разве так бывает?

– Как правило, так и бывает. Один человек не может быть всегда и во всем прав. Конечно, кроме учителя и родителей!

– А почему родители и учителя всегда правы?

– Они обязаны. Родители заботятся о своих детях, больше знают о жизни и хотят защитить детей от опасностей, глупо их не слушаться. А учителя специально учились в институте работать с детьми и просто все знают.

Валерия Петровна не собиралась тратить весь день на разъяснение воспитанникам прописных истин, но постаралась представить им проблему в наиболее выигрышном для себя свете, а затем удалилась по срочным преподавательским делам.

После обеда начался тихий час, все лежали в кроватях и тихо разговаривали, чтобы не услышал дежурный преподаватель в коридоре. Юрик, полежав недолго, осознал свою ближайшую задачу: следовало найти Валерию Петровну. Он знал: в свободное время она ходит на реку, нужно добраться туда. Но как? Он оделся под удивленными взглядами товарищей, открыл окно и высунулся из него наружу. Стоял поздний август, но день выдался теплый и солнечный. Юрик, не задумываясь, сел верхом на подоконник, дотянулся до карниза снаружи правой ногой, затем перекинул наружу и левую, оказавшись всей своей молодой жизнью между небом и землей, на узком карнизе второго этажа. Неподалеку он увидел козырек над служебным входом и, осторожно перебирая ногами по карнизу, прижавшись к стене всем телом, но не задумываясь о последствиях возможного падения, за несколько минут добрался до цели, то есть оказался прямо над козырьком. Козырек был покатым, но он, спрыгнув на него, удержался. Затем подошел к краю, опустился на корточки, уцепился руками за край кровли, свесил ноги, затем и все туловище, повис на козырьке и разжал пальцы.

Очутившись на земле, Юрик изучил свою одежду и немного расстроился – она стала грязной, а в некоторых местах курточка даже порвалась. Но теперь важным было совсем другое. Через сад, уподобившись разведчику или индейцу, мальчишка добрался до ограды интерната, перебрался через нее и пустился через лес к реке. Самые отчаянные воспитанники время от времени проделывали такие штуки, и попавшиеся подвергались наказаниям, но Юрик знал одно – где-то на берегу реки сейчас его сказочная принцесса, Валерия Петровна. Он не смог бы ответить на прямой вопрос: чего ты ждешь от своего похода. Он не обдумывал фразы, с которой начнет разговор, потому что вообще не рассчитывал заранее свои действия. Просто повиновался зову души, которая вела его быстро и без остановок в одном направлении. На берегу пахло рекой, водорослями и сохнущими на пляже ракушками. Пройдя немного в избранном наугад направлении, Юрик нашел расстеленное покрывало и аккуратно сложенную на нем знакомую одежду. Он посмотрел на воду и увидел вдалеке голову в знакомой голубой купальной шапочке. Валерия Петровна хорошо плавала и направлялась, надо полагать, на противоположный берег.

Юрик быстро и беспорядочно разделся, оставшись в одних трусах, и решительно вошел в воду, которая оказалась холодной. Замешкавшись на секунду, пловец шагнул еще несколько раз, постепенно погружаясь в реку, как в могилу. Наконец, оттолкнувшись ногами от дна, он поплыл по-собачьи, поскольку по-другому не умел. Его понесло течением вдоль берега, еще несколько раз он увидел впереди голубую голову и пытался делать мощные гребки в ее сторону, но сильными эти движения казались только самому пловцу. Он отдалился от своего берега, толком не приблизившись к противоположному, быстро потерял из виду Валерию Петровну, но упорно продолжал плыть в направлении, которое полагал направлением в ее сторону. Он уставал, голова все чаще уходила под воду, он захлебывался и, вынырнув, долго отплевывался, сбивая дыхание. Потом свело ногу, а он не понимал, что происходит. Нога сама собой согнулась и заболела, потянула на дно, а не помогала выплыть. Всеми силами Юрик пытался поднять лицо над водой, но все чаще и чаще перед его глазами возникал желтый и мутный подводный мир, который не позволял сделать ни единого вдоха. Лицо его запрокинулось, вода его захлестнула, и Юрик из-под воды увидел солнце. Оно показалось ему холодным, инопланетным, враждебным и жестоким. Он попытался позвать на помощь Валерию Петровну, но желтая вода, словно жидкий свет, хлынула в его мальчишеские легкие, утопив в них последний крик, только круги разошлись на поверхности реки. Валерия Петровна благополучно выбралась на другой берег и отжимала там волосы, подставляя лицо последнему летнему солнцу и весело смеясь.

***

– Ну почему все решили рассказать какие-то жуткие истории? – воскликнула Вера.

– Можно подумать, ты поведала нам легкую и веселую, – заметил Воронцов.

– По крайней мере, у меня никто не умер!

– Тоже мне, заслуга. Если хочешь знать, твоя монахиня Евпраксия – самый жуткий персонаж из всех, возникших в наших побасенках.

– С чего ты взял?

– Сама знаешь.

– Знала бы – не спрашивала.

– Хорошо. Она бросила собственного младенца из-за неудачных отношений с мужиком.

– Она его не на улице бросила.

– Еще не хватало! Любая нормальная мать тебе скажет: жертвовать детьми из-за мужиков нельзя.

– Она не пожертвовала ребенком. Она пожертвовала собой.

– Ну конечно! Вместо того, чтобы воспитать родного сына, удалилась в пустыню тешить свое раненое самолюбие.

– По-твоему, она должна была остаться?

– Разумеется.

– И жить дальше со своим так называемым мужем?

– Само собой. Если ребенок дороже мужика, выбирают ребенка.

– Опять ты за свое! Можно подумать, она убила грудничка, потому что он раздражал ее хахаля. Она не выбрала между ребенком и мужиком второго, она просто похоронила себя заживо.

– И сама понимала греховность принятого решения.

– Кто тебе сказал?

– Весь образ ее жизни, все ее морализаторство. И священнику плешь проела. А сама ведь никому не принесла счастья. Ее единственное доброе дело – рождение сына. И она его бросила!

Жена Концерна нерешительно вмешалась:

– По-моему, вы слишком бурно ссоритесь для такой отвлеченной темы, как литературные упражнения. Со стороны посмотреть – ваши близкие глупостей натворили.

– Литературные споры – самые жизненные. В творчестве эмоции сконцентрированы, а в жизни – размазаны тонким слоем, без микроскопа не заметишь, – философски заметил в ответ Воронцов.

– От жизни зависит, – ехидно вставила Вера. – Не все живут по-рыбьи, у некоторых эмоции ключом бьют.

– Это ты о бытовых уголовниках?

– При чем здесь уголовники?

– Вот уж у кого эмоции в жизни бурлят! От избытка чувств топорами башки друг другу крушат, кровищей умываются. Адреналин бурлит без всякого удержу.

– А других эмоций ты представить не способен? Сразу видно опытного холостяка. Ты ведь не представляешь, каково впервые в жизни увидеть своего новорожденного ребенка. Зачем приплетать топоры и кровищу? Можешь представить своего несуществующего ребенка, который впервые пошел в первый класс, с огромным букетом цветов и с торчащими ушами, которые просвечивают на солнце? Нет, конечно. Зачем тебе обуза, ответственность, долг и долги? Лучше с приятелями собраться, за пивом баб обсудить и осудить.

– Ну, поехали, поехали! И приехали. Опять туда же.

– Разумеется, туда же. Так и будет продолжаться, пока за ум не возьмешься.

– Взяться за ум – значит осчастливить какую-нибудь особу женского пола брачным предложением?

– Хочешь выдать тираду о свободе и нежелании оделять вниманием всех женщин ради одной избранницы?

– Нет, наоборот. Ты сама невольно проговорилась, по Фрейду. Сначала-то все про эмоции, про чувства, а в итоге – взяться за ум. Другими словами, брак есть следствие трезвых и взвешенных размышлений, а не апогей чувственных переживаний, и та сама призналась.

– Я и не скрывала, почему «призналась»? Чувства хороши при ухаживании, а семья – дело серьезное. С романтическими ожиданиями в него лучше не соваться, мигом бытовые миазмы дыхание отравят. Много я повидала дурочек, которые плачут по утрам – лень вставать раньше всех и завтрак готовить. Замуж нужно выходить, когда готовить завтрак мужчине станет насущной потребностью, когда жизнь станет казаться несовершенной без ранних подъемов ради чужого завтрака.

– По-моему, ты снова себе перечишь – опять говоришь о чувствах.

– Нет, о здравом смысле. Рядом с женщиной должен стоять мужчина – так положено. Иначе жизнь не обретет полноценности. Мужчину всегда тянет уйти, на любой новый аромат, приятное новое лицо, роскошное тело – его нужно удерживать. Не сажать на цепь, а ежедневно, ежечасно и ежеминутно делом доказывать ему, что в любом другом месте ему будет хуже, чем с тобой.

– Какая ты старомодная. Феминистка сейчас бы тебе в волосы вцепилась.

– Не знаю, кто бы вцепился мне в волосы, но я говорю совершенно банальные вещи.

– Феминистка сказала бы, что брак есть соглашение двустороннее, в сохранении которого женщина заинтересована не больше мужчины, если она представляет из себя полноценную личность, а не самку.

– Чепуха полная. Из-за подобных взглядов семья сейчас и гибнет. Большинство мужчин ни при какой погоде не станут бороться за сохранение семьи, если случился раскол в отношениях с женой. Если и женщина не борется – семья рушится в мгновение ока. Чем больше феминисток, тем меньше полноценных семей и меньше детей. Главное, они ведь не просто пропагандируют свои взгляды, они проявляют просто свирепую ненависть к женщинам, которые смеют жить семейными ценностями. Придумали этот мерзкий образ: на кухне, в халате, вечно беременная. Хочешь детей, а не карьеры – вот твой портрет. И молоденьких девчонок с пути сбивают. Сколько их, этих великих балерин, певиц, научных деятельниц на старости лет нянчатся с котятами и понимают, что жизнь прошла впустую!

– Ты прямо как древнеримский оратор! – одобрил Воронцов. – Но меня никакая женщина не изловит, хоть с котенком, хоть без него.

– Да кому ты нужен, ловить еще тебя.

– Не надо ля-ля! Очень даже нужен, проверено на практике.

– Ладно, ладно, помечтай, неприкаянный, – со снисходительной усталостью ответила Вера и подошла к окну.

Она всмотрелась в зеркальную тьму по другую сторону стекла и вдруг быстрыми, даже поспешными движениями, открыла окно и высунулась в него.

– Смотрите, туман! – крикнула она оттуда, словно увидела невероятное чудо природы. – Мы просто как на корабле в океане!

Воронцов подошел поближе и тоже выглянул на улицу. Стоял предрассветный час, ночь только начинала светлеть, и утренний туман чуть серебрился волшебным маревом, скрывая очертания соседних домов. Некоторые совсем скрылись в дымке, другие просвечивали сквозь нее молчаливыми темными силуэтами, словно дредноуты эскадры, пережидающей непогоду в бухте.

– Кажется, будто медленно плывем на восход, – зачарованно шепнула Вера.

Воронцов посмотрел на нее – она искренне верила в произнесенные ею слова.

– Просто туман, – сухо прокомментировал он.

– Ты ничего не понимаешь. Туман всегда – непростой. Обожаю туманы. Особенно утренние. Тихо, сонно, призрачно…

– Не видно ни зги.

– Да, и замечательно! Очертания мира скрадываются, он сразу оказывается неведомым и неизученным, а я – одна на целой планете.

– Тебе так хочется остаться одной?

– Не хочется, просто минутная фантазия.

Жена Концерна, обиженная на отсутствие внимания к рассказанной ей истории, неслышно подошла к беседующим:

– Время от времени фантазии оказываются опасными.

– Ерунда, – грубо возразила Вера, – ничего опасного. Я сейчас пойду гулять.

– Сейчас? – удивился Воронцов.

– Сейчас, пока темно и туман.

– А собственный сын тебя не интересует?

– Сын? Почему не интересует?

– Где он?

– У девочки своей остался ночевать.

– Хорошо живет!

– Ничего особенного, я с ее матерью по мобильному разговаривала. У них там есть для него отдельное местечко.

– Славные времена настали для молодого племени. Чтоб в мое время остаться на ночь у девчонки в присутствии ее родителей? Мечта развратника.

– При чем здесь развратник? Странный ты человек. Все мужчины сдвинуты на сексе, но ты – просто на уровне подростка. Стань взрослым хоть на короткое время! Переспит там не диванчике в отдельной комнате, и все дела. А ты уже весь расфантазировался! Больной просто.

– Я не больной, я здоровый реалист, – настаивал на своей циничной точке зрения Воронцов, привыкший в течение жизни видеть исполненными именно скабрезные предположения и обещания.

– Ладно, мечтай о своем неизменном, а я пошла, – решительно двинулась прочь от окна Вера.

– Ты серьезно? – крикнул ей вдогонку Воронцов.

– Абсолютно. Ты так спрашиваешь, будто я собралась в Африку или в латиноамериканские джунгли.

– Каменные джунгли опасней экваториальных, ты разве не знаешь?

– Ничего, преступники уже всех ограбили и спать пошли. Или напились и не скоро проснутся.

Вера пошла в прихожую, Воронцов кинулся за ней, и через несколько минут оба оказались на улице, рядом со своим молчаливым домом, уходящим верхними этажами в туманное небытие.

– Ты что, гостей бросил? – удивилась Вера.

– Ничего с ними не случится, – безответственно махнул рукой Воронцов. – Какие еще гости? Концерн, что ли?

– Хотя бы. Где им с женой там у тебя спать ложиться?

– Разберутся, не впервой. Думаю, с женой у него сегодня ничего не выйдет.

– Ты опять о своем?

– Я всегда говорю о вечном.

– Ты всегда говоришь о клубничке.

– Я и говорю – о вечном.

Со стороны могло показаться, будто два призрака в пустом городе спорят о причинах внезапной смерти своих телесных оболочек. Ночь не выпускала город из прохладных объятий, и туман покрывал землю пеленой безразличия. В ней тонули улицы, дворы и редкие бездомные собаки, чьи глаза светились в темноте маленькими фонариками.

– И куда же ты направляешь свои стопы? – ехидно поинтересовался Воронцов, привыкший оказываться на улице в неурочный час исключительно в силу несчастных обстоятельств интимной жизни.

– Никуда, – удивилась Вера. – Ты никак не поймешь или просто не можешь поверить? Я вышла погулять!

– Не могу поверить, – искренне признался Воронцов. – Впервые в жизни встречаю человека, желающего гулять среди ночи.

– Уже утро.

– В теории, если посмотреть на часы. Если же осмотреться вокруг, сразу станет понятно – еще ночь.

– Ты обо мне заботишься?

Вера пошла по тротуару куда-то вперед, в незримое, и Воронцов поспешил за ней в попытке избежать необходимости разыскивать друг друга по голосу.

– Мы ведь не совсем чужие друг другу – конечно, забочусь.

– Не совсем чужие? – Вера даже остановилась и обернулась, встретив бестрепетный взгляд спутника. – О чем ты говоришь?

– Мы ведь знакомы. Неужели станешь отрицать? Помнится, в первый день я уже пытался обрисовать тебе нашу неоднозначную ситуацию, но ты до сих пор отказываешься признать мою очевиднейшую правоту.

– Разумеется, знакомы. Но в твоем «не совсем чужие» мне почудилась странная нотка.

– Странно. Я не имел в виду ничего предосудительного.

– Я сказала «странная», а не «предосудительная». Куда тебя клонит, никак не пойму.

– Не придирайся к словам.

– Я не придираюсь, я пытаюсь понять. Ты финтишь и делаешь положение совсем запутанным.

– Хорошо, спрашивай.

– Что спрашивать?

– Почему вдруг взбеленилась на самые безобидные слова в мире. Совсем чужие люди проходят один мимо другого на улице, не знают друг друга по именам, ничего не слышали о семейном положении друг друга и вообще не осведомлены о существовании друг друга. И ты полагаешь, мы совсем чужие друг другу?

– Нет, конечно.

– Тогда почему ты клещами в меня вцепилась, совершенно без повода?

– Я уже сказала – мне почудилась в твоих словах странная нотка.

– Опять нотка! Хорошо, расскажи про нотку.

– Я не могу ничего о ней рассказать.

– Не хочешь?

– Не могу.

– Почему?

– Наверное, мне нечего сказать.

– Отлично. Приехали. Выходит, можно забыть о ней и спокойно жить дальше, никогда не вспоминая?

– Вряд ли. Я ведь ее расслышала, просто не могу объяснить словами.

– В общем, женские штучки. Сделай то, не знаю что, сходи туда, не знаю, куда. Расскажи что-нибудь, вывернись из любой матовой ситуации – ты ведь мужчина. Не вывернулся, не умеешь ползать по вертикальным стенам и перепрыгивать с места трехметровые стены – какой же ты мужчина?

– Чувствуется, сильно у тебя наболело. Мне казалось, ты с женщинами обходишься без особых проблем. Вот и Лену в дом привел, просто так, с бухты-барахты.

– Положим, так уж и в дом я ее не приводил. Я ее привел на одну ночь, а жить она пришла уже к тебе, а не ко мне.

– Ты на себя наговариваешь. Моя история подселения в твою квартиру поразила ее до восхищения.

– До восхищения тобой или мной?

– Разумеется, тобой. Странные вопросы ты задаешь. Хочешь сказать, я хорошая прохиндейка и достойна восторгов со стороны другой прохиндейки?

– Я не хотел сказать ничего, кроме того, что сказал. И никого не считаю прохиндейкой, ни тебя, ни ее. Обязательно нужно заставить меня испытать чувство вины.

Они медленно шли по тротуару мимо припаркованных рядами молчаливых машин, чьи цвета украли темнота и туман. Возле горящих фонарей совсем ничего не было видно, кроме разлитого в воздухе молока.

– Можно задать бестактный вопрос? – хамски поинтересовался Воронцов.

– Нельзя, – коротко отрезала Вера.

– Почему?

– Не люблю бесцеремонности. Сам не мог догадаться?

– Ну, он не очень бестактный. Пусть мы не лучшие в мире подруги, и пусть ты отвергаешь понятие «не совсем чужие», но уж точно мы друг другу не посторонние. Согласна?

– Положим. Но бестактные вопросы меня все равно не устраивают. Я люблю все тихое и мирное.

– Странное заявление.

– Чем же оно странное?

– Вокруг тебя вьются одновременно несколько мужиков, пытаясь вырвать тебя из рук соперников.

– Я никому не принадлежу, и меня не нужно ни у кого вырывать.

– Разумеется. Именно так ты и действуешь. Точнее, так ты живешь.

– О чем ты?

– Посмотреть на тебя со стороны – одинокая, несчастная, можно сказать брошенная. Поживешь с тобой под одной крышей месяц-другой, и вдруг понимаешь: вольнолюбивая, сильная, ничья по собственному хотению.

– Ничья по собственному хотению?

– Именно. Ты можешь выбрать из нескольких вариантов, но предпочитаешь не выбирать.

– Что я могу выбрать?

– С кем жить. Не в смысле – у кого в квартире, в смысле – с кем вместе.

– Ерунду мелешь и сам не понимаешь.

– Я мелю зерно чистой правды, и ты знаешь это.

– Хватит дурью маяться.

– Адресуй свое предложение себе.

Вера остановилась и резко схватила Воронцова за локоть. Пальцы ее сжались с неожиданной силой, словно на руку гостеприимного хозяина наложили жгут.

– Ты навоображал обо мне много чепухи, – тихо и внушительно произнесла она. – Я не собираюсь с тобой спорить и искать доводы, которых нет. Сделай милость – не упражняй на мне своего остроумия.

– Желаешь сохранить вид слабой и зависимой жертвы обстоятельств?

– Я не жертва.

– Конечно. Ты охотница. Только охотишься из засады. Одного не могу понять – на кого теперь?

– Неужели не на тебя?

– Нет, я уж точно в стороне. Оболтусами ты не интересуешься, даже имеющими отдельные квартиры в центре Москвы.

– Не в таком уж ты и центре.

– Центральнее многих. Но я о другом. Ты ведь ищешь в мужчинах не материального благополучия?

– Естественно, я ведь не проститутка. Надеюсь, ты это и без моих слов заметил?

– Не проститутка. Ты ищешь искреннего отношения, без прикрас и устрашающих выпадов. Ждешь от мужчин проявлений влечения к тебе, а потом начинаешь ставить на них эксперименты без обезболивания.

– Просто поражаюсь твоей прозорливости. За всю мою прежнюю жизнь никто не вываливал мне разом всей правды.

– Охотно верю. Теперь твоя жизнь поделится надвое – до сегодняшней ночи и после.

– Размечтался. Лучше давай остановимся на моих экспериментах. Можешь рассказать о них подробней?

– С удовольствием. С кого начнем?

– Видимо, с самого начала.

– А кто у нас в самом начале?

– Петькин папаша, конечно. Или ты разузнал обо мне не известные мне подробности?

– Ладно, нехай будет Петькин папаша.

– Нехай. Так в чем же я перед ним провинилась?

– Возможно, я смогу выудить на свет божий печальную истину, если ты честно ответишь на все мои вопросы.

– Я тебе врала когда-нибудь?

– Мы с тобой до сих пор никогда не рядились по гамбургскому счету.

– В каком смысле?

– В смысле – не разговаривали о сокровенном.

– Я же поведала тебе всю свою жизнь!

– Да, твою собственную версию.

– А чью версию хочешь узнать ты?

– Я хочу составить объективное представление.

– Вот здесь, ночью, посреди улицы?

– Нет, в апогее наших с тобой взаимных отношений.

– В каком еще апогее? Где ты его узрел?

– Мы раньше гуляли вместе хоть раз?

– Мы и сейчас не гуляем вместе. Ты за мной силой увязался, я тебя не звала.

– Еще бы ты позвала. Так не бывает!

– Постой, ты увидел свое достижение и новую ступень в том, что я от тебя не отвязалась?

– А не надо отвязываться. Хватило бы простого и категорического «нет».

– Хорошо: нет.

– Что «нет»?

– Иди домой, погуляю без тебя.

– Я не могу бросить тебя здесь одну.

– По-моему, мое «нет» прозвучало достаточно категорично и совсем просто. Мне для выразительности добавить какой-нибудь жест?

– Ничего не выйдет.

– То есть, ты одержал надо мной новую победу? Я не хочу от тебя избавиться, только делаю вид для проформы?

– Именно.

– Значит, чем мужик тупоумней, нахальней и грубей, тем больше побед он одерживает над женщинами?

– Примерно так. Разумеется, перечисленных тобой качеств недостаточно, но они необходимы.

– Кажется, я понимаю причину твоего холостого состояния.

– Ничего ты не поняла.

– Ты ведь не знаешь моих мыслей, но уверен в моей непонятливости. Почему так?

– Жизненный опыт. Пусть скромный, но крайне интенсивный.

– И дающий тебе возможность увильнуть от представления доказательств моих экспериментов над своими мужчинами?

– Какие еще нужны доказательства? Три мужика вокруг тебя вьются, а ты от них носик воротишь. Небось, еще и при случае натравливаешь друг на друга.

– Кого я натравливаю? – вполне искренне вскинулась Вера, и в темноте, сквозь туман, ее бледное лицо показалось Воронцову чужим, медленно утопающим во мгле. – Кого на кого я натравливаю? Нет, ты не отмалчивайся!

– Я и не отмалчиваюсь. Муж о твоем местонахождении давно осведомлен, поделился информацией с квартирным хозяином, оба тебя домогаются в меру способностей. Вот только пока не знаю, как поживает Петькин папа.

– И какие же претензии ко мне?

– Если ты хотела всех их бросить, почему они так много о тебе знают? Не удивлюсь, если они даже соединят усилия.

– Соединят? Думаешь, я планирую себе мужской гарем? По-моему, после какой-нибудь Клеопатры и Екатерины Второй еще ни одну женщину не обвиняли в подобном.

– Хочешь сказать, тех двух обвиняли без причин?

– Понятия не имею, я историей их правления никогда не занималась. Ты историю не приплетай, ты расскажи о моей виновности. Я не должна была сообщить мужу, куда он может привезти мои вещи, если у него проснется совесть?

– Не должна.

– Почему же?

– Ты ведь живешь здесь со мной.

– Я не живу с тобой, мы с Петькой живем у тебя в квартире.

– Не имеет значения. Для всего нашего дома, твоего мужа и квартирного хозяина ты живешь со мной.

– И как же мне оправдаться?

– Оправдание невозможно. Так устроено человеческое сознание. Женщина никогда не живет с мужчиной в одной квартире – она неизбежно живет с ним.

– Почему?

– Так – более естественно.

– Почему?

– Потому что женщина, честно говоря, не может жить в одной квартире с мужчиной и не принадлежать ему.

– Почему?

– Так повелось от века.

– Двадцать первый век на дворе. Это мужчины теперь не могут просто жить в одной квартире, все считают их живущими друг с другом.

– Совершенно верно, но и женщин от условностей не освободили – по крайней мере, в нашем отечестве.

За разговором они медленно двигались между темными прямоугольными силуэтами сухопутных жилых дредноутов, постепенно прорастающими из непроглядности на фоне светлеющего неба. По мере убывания темноты все явственней становилась бледная пелена тумана, залившая дома выше крыш. Редкие светящиеся окна виднелись сквозь полупрозрачную кисею размытыми мутными пятнами, зрячие глаза среди великого множества слепых глазниц утреннего города.

– Не пытайся призывать меня к нравственному образу жизни – никогда не прощу тебе пошлости, – категорично заявила Вера, не глядя на своего сопровождающего.

– Твой образ жизни меня вполне устраивает, – заверил ее Воронцов, приклеившись взглядом к щеке отвернувшейся от него матери беспутного подростка и жены долговязого сатира.

– Еще бы он тебя не устраивал. Я бы тебя избила прямо здесь, если бы ты только попробовал высказать мне претензии.

– Ты только по отношению ко мне испытываешь такую агрессию, к мужчинам или к человечеству в целом?

– Я не испытываю агрессии.

– Ну как же? Только что обещала меня избить.

– За дело.

– Бьющие всегда считают себя правыми. По принципу: ты виноват уж тем, что хочется мне кушать.

– Ладно, договорились: я уличная хулиганка, избиваю всех, кто косо на меня посмотрит.

– Я не заходил в своих суждениях настолько далеко. Но если ты сама так считаешь…

– Прекрати дурака валять!

Воронцов за время совместного проживания привык разговаривать с Верой как с равной – не невестой, не женой, даже не просто привлекательной женщиной, на которую он положил глаз, а как с человеком, делящим с ним кров. Теперь голос человека незнакомо дрогнул, одинокий в тишине, и опытный холостяк изумленно вздел брови до самой челки, очень короткой и растрепанной.

– Ушам не верю! Ты на меня обиделась? – радостно воскликнул он.

Вера ответила не моментально и хлестко, а после паузы и тихо:

– Кажется, ты собой доволен?

– Ты о чем?

– Ну как же! Сумел-таки обидеть женщину, столько усилий потратил.

– Хватит придуриваться. Болтаем и болтаем, слово за слово, как всегда. Если ты вдруг решила надавить на слезу, я констатирую наличие с твоей стороны далеко идущего замысла.

– Ну конечно! Я ведь ни слова в простоте не скажу.

– Ни слова. Так поступают все женщины. Возможно, друг с другом вы всерьез болтаете беспредметно, но с нами высказываетесь только с умыслом. И не только в смысле содержания, но и в отношении чувств. Иногда – имитации чувств, иногда – подлинных переживаний, но в обоих случаях стараетесь ударить в нужное время в нужном месте. У вас просто вся психика выстроена вокруг стержневой идеи: прижать мужика к ногтю.

– Иногда мне кажется, ты просто больной.

– Ну вот, оскорбления в ход пошли.

– Сам же говорил: мы просто болтаем, слово за слово и так далее. Вот я и говорю: ты двинулся на воображаемом женском коварстве.

– Ну конечно, на воображаемом!

– Конечно, на воображаемом. Ты предполагаешь слишком большое место для отношений с мужчинами в личности среднестатистической женщины. Поверь мне, вы для нас – не единственный свет в окошке.

– Не поверю.

– И чем же обоснуешь свою недоверчивость?

– Говорил уже – личным опытом. Вот посмотри на меня: ведь не эталон самца и человека, верно?

– Не знаю, плохо видно.

– Ты меня и раньше видела, не увиливай.

– От чего не увиливать?

– От высказывания точки зрения.

– Я не увиливаю. Я честно говорю: раньше я не оценивала тебя как самца.

– Врешь.

– Не вру.

– Врешь. Мужик производительного возраста первым делом оценивает встречных женщин как самок, женщина мужчин – соответственно.

– И откуда же такая уверенность? То есть, про мужчин тебе, конечно, виднее, но кто тебе рассказал такие глупости про женщин?

– Никто не рассказывал. И ты не признаешься – вы все скопом храните свои половые тайны из последних сил.

– И кто же наши женские тайны тебе выдал?

– Никто, сам догадался. Просто подумал: не может быть, чтобы из двух полов только один хотел спаривания, иначе не существовало бы никаких сексуальных отношений, кроме бесконечной цепи изнасилований.

– Женщины хотят именно отношений. Длительных, стабильных, с семьей и детьми.

– Если самец подходящий, верно?

– Почему сразу самец?

– Потому что стабильная семья с детьми без самца никак не получится. Если какая-нибудь дура и наделает детей от зачуханного рохли, они либо всем скопом оденутся в лохмотья и станут бродить чумазыми с утра до вечера по обшарпанной лачуге, либо сама счастливая супруга должна будет взвалить на себя не только свои, но и мужнины обязанности. И деньги заработать, и розетку починить, и каши-супы наварить на весь кагал. Вот и скажи, такова ли стабильная семья.

– Я только не поняла, к чему ты вставил самца.

– По-моему, я доступно объяснил.

– А я вот не поняла. Мне в жизни доводилось видеть самцов, не способных слив в унитазе наладить.

– Не понял. Здесь налицо противоречие в определении. Самцов, не способных к элементарным сантехническим работам, не бывает – они бы иначе назывались.