– Не могу, Ленусик. Меня ее отец в порошок сотрет. Он у нее знаешь, какой живоглот? В два счета меня из дела выбросит. Ему всего и делов-то – шепнуть пару слов нескольким нужным людям.

– Зачем же ты с ним связался?

– Затем, что, пока я женат на его дочери, он шепчет нужным людям совсем другие слова.

– Тебе не противно?

– Жизнь есть жизнь, чего уж тут трепыхаться. Лисичка моя, – он гладил ее по головке и целовал в лоб, – человек очень немногое может один, без других людей, более сильных и жестоких.

– Так бросай этот дурацкий бизнес, займись тихим и спокойным делом.

– Каким? Там у меня непременно будет начальник, более сильный и жестокий, чем я, только денежек мне будет перепадать во много раз меньше.

Лена разозлилась на Федьку из-за его нежелания остаться с ней, и она принялась его расспрашивать о жене. Он отвечал сначала равнодушно, потом все более раздражаясь. Оказалось, жена пускала его в свою постель исключительно по ее настроению, и взбешенный муж оставался иногда ни с чем даже на собственный день рождения. Последнее обстоятельство оскорбило его до глубины души и заставило искать способы мести.

– Наверное, ты ее не удовлетворяешь, – предположила Лена. Она поставила себе целью не отпустить Федьку к жене и избрала наиболее радикальный способ из всех возможных.

– С чего ты взяла?

– Иначе она не принимала бы тебя как горькое лекарство, только по мере необходимости. Женщине нужен мужчина, который при ней забывает о себе, а ты к таким не относишься.

– Таких вообще не существует. Мужчина, забывающий о себе во время секса? Чушь собачья. Когда в дело вступают инстинкты, чувства и мысли вообще исчезают.

– Видимо, ты судишь по себе.

– У тебя ко мне претензии? – Федька даже перестал завязывать галстук, ошарашенный внезапным подозрением.

– У меня к тебе много вопросов, – равнодушно заметила Лена, перелистывая женский журнал.

– В каком смысле?

– В самом прямом. Например: почему ты не снимаешь обручальное кольцо, когда приезжаешь ко мне?

– Зачем мне его снимать? Ты ведь с самого начала знала – я женат. Я тебя не обманывал и не собираюсь.

– Поэтому ты настырно мозолишь мне глаза своей правдой всякий раз, когда здесь появляешься? Типа – оставь надежду?

– Какую надежду? Ты рассчитывала на мой развод?

– Да, я недооценила тягу мужчин к многоженству. У тебя, случайно, нет других потайных квартирок, вроде этой?

Положа руку на сердце, Лена никогда не планировала Федьку себе в мужья – слишком безалаберный и закомплексованный тип. Но она страстно желала стать номером первым. Она хотела видеть, что он возвращается от нее к жене исключительно ради сохранения бизнеса, как и говорит. Но она ни разу не заметила в его глазах ничего подобного. Он уходил с видом победителя, как мужчина, владеющий двумя женщинами одновременно. Правда, одна из них считала себя единственной, и именно ею он не вполне владел, но рядом с Леной Федька видел себя властелином чужих судеб и жутко собой гордился. Он ничего не ответил, только опустился на колени перед диваном, вытащил из ее рук журнал и взял ее за руки. Долго смотрел ей в лицо снизу вверх, потом произнес медленно и раздельно:

– Я не могу без тебя. Я не получаю от тебя никакой пользы, никогда не получу и никогда не хотел получить. Я хочу только всегда стоять рядом с тобой, обнимать и видеть твои глаза. И я ничем не заслужил твоего недоверия. Разве нет?

– Всегда стоять рядом?

– Да, всегда.

– Всегда, но не сейчас?

Федька смешался. В тот день он встречался с родителями жены в ресторане и пропустить встречу никак не мог. Не имелось ни малейшей возможности отговориться никакими уважительными причинами – их просто не существовало. Тесть прекрасно знал – для зятя нет ничего важнее встречи с ним. Наоборот, именно эта договоренность должна послужить оправданием для отмены всех прочих мероприятий.

– Ты не должна так говорить, – выдавил Федька в попытке уйти от ответа.

– Никто за меня не решает, что мне говорить. А ты просто боишься правды и хочешь заткнуть мне рот.

Лена сделала трагическое лицо и вновь принялась внимательно изучать свой журнал.

– Я другое имел в виду, – нерешительно продолжил Федька. – Я тебя никогда не обманывал, а ты так говоришь, будто меня разоблачила.

– Так и есть. Я вывела тебя на чистую воду. Ты хочешь получать от жены деньги, а от меня – удовольствие, но не даешь в ответ ровным счетом ничего. Ни ей, ни мне. Хорошо устроился!

– Как – ничего? – искренне возмутился Федька.

– Так – ничего. Чем ты недоволен? Хочешь сказать, я живу бесплатно в твоей квартире? – Федька замер, не сумев придумать достойного ответа на поставленный вопрос. – Так вот, плевала я на твою квартиру. Я и прежде не на улице жила, обойдусь. Мне не квартира нужна, а человек. Мужчина, для которого я буду его величайшим достижением. Чего ты вообще хочешь в жизни? Заработать побольше денег или потратить как можно больше на всяческие скромные радости? А хочешь ты, например, самой жизни – яркой, неповторимой, не такой, как у всех твоих приятелей? Вот есть у тебя то, чего нет больше ни у кого?

– Ну, ты даешь! Горы мне для тебя своротить? Вечно вам, бабам, всякая муть в голову лезет! Такого, чего ни у кого больше нет, нет ни у кого на белом свете. Только у коллекционеров предметов искусства такое попадается. Кстати, и у меня кое-что найдется.

– Коллекционируешь искусство?

– Есть кое-какие картинки и статуэтки. И цацки найдутся.

– И цацки?

– Да, и цацки! Кого ты из себя строишь?

– Я из себя строю живого человека. Если твоей ребенок на листочке бумаги изобразит свои каляки-маляки, у тебя будет то, чего ни у кого больше нет в целом свете. А ты говоришь – картинки, статуэтки, цацки! Ты понимаешь, что я есть только у тебя, и больше ни у кого на этой планете?

Лена с подружками посещала ночные заведения, и не без приключений, чему свидетельство – ее первое появление в заговоренной квартире Воронцова. Но в минуту вдохновения ее понесло, к тому же она была полностью уверена, что не раскрыта своим содержателем. У него слишком развито чувство собственника, чтобы молча перенести подобные выходки содержанки.

– Моя жена тоже есть только у меня, – хмуро буркнул Федька.

– Ах, вот как? Думаешь, кроме тебя никто не женится на денежных мешках? Просто жалко тебя разочаровывать.

– Какая разница? Все равно – жена.

– Ничего подобного. Денежный мешок – он и есть денежный мешок. Они все – на одно лицо.

– Дурацкий какой-то разговор, – Федька помотал головой, как жеребец, отгоняющий слепней. – Далась тебе эта философия. Чего ты хочешь?

– Чтобы ты остался.

– Я не могу.

– Можешь, но не хочешь.

– Нет, я хочу, но не могу. Ты хочешь из-за каприза разрушить мою жизнь, это нечестно.

– Да что ты говоришь! Матерый многоженец вспомнил о честности! Не смеши меня, а то разозлюсь по-настоящему.

Спор длился и длился, Лена только этого и хотела. В конце концов, Федька от бессилия и досады изо всех сил двинул кулаком по стене и взвыл от боли, а она принялась за ним ухаживать и под новым предлогом задержала его еще чуть не на час. Он остался на ночь, которая прервалась задолго до утра.

Они проснулись, потому что в спальне зажегся свет. Над ними стояли несколько человек и хмуро смотрели на уютно устроившуюся под одеялом парочку. Потом один произнес:

– Вставайте.

– Что? – севшим от испуга голосом прошипел Федька.

– Вставайте, – грубо повторил один из взломщиков.

– Кто вы такие? Как вы вошли?

– Не твое дело. Делай, что говорят.

Лена натянула на себя одеяло до самых глаз и в ужасе сжалась в комочек. Вследствие страстного постельного примирения, она осталась совсем обнаженной под одеялом и больше всего на свете не хотела вставать и одеваться в присутствии толпы незнакомых мужчин. Все они были одеты по-разному, все без масок, но какие-то одинаковые внешне, Лена не смогла бы описать их по отдельности, только всех сразу.

– Чего вы хотите? – фальцетом выкрикнул Федька, чем окончательно разозлил вожака. Тот повелительно мотнул головой приспешникам, двое из них обошли кровать и мигом выволокли из нее судорожно дергающего конечностями голого многоженца. Свои бесцеремонные действия налетчики сопровождали увесистыми ударами, Федька тяжко крякал.

Лена завизжала и спряталась под одеялом, словно это был надежный бункер. Ее не били, только сбросили с кровати и велели убираться. Закутавшись в одеяло, она лихорадочно собрала свои вещи, стараясь не слушать крики из-за кровати. Федька лежал там на полу, над ним возвышались двое верзил и усиленно его мутузили, словно очень энергично месили тесто. Спрятав у себя под одеялом одежду и белье, Лена выбралась из спальни в коридор и оттуда увидела в открытую дверь других людей. «Сколько же их здесь!» – поразилась она и попыталась нырнуть в ванную, но ей не позволили и погнали пинками к выходу.

– Постойте! – раздался властный женский выкрик. – Это она?

– Она, – деловито ответил один из гонителей.

– Ну-ка, ведите ее сюда.

Лену втолкнули в гостиную, и здесь она увидела высокую платиновую блондинку с лицом королевы, только что казнившей непутевого мужа.

– Так вот ты какая, сучка, – с оттенком удивления произнесла блондинка. – Ну, муженек мой, совсем с катушек скатился. Нашел же себе образину.

Лена ничего не отвечала, только тихо хныкала. Больше всего она боялась, что Федькина супруга из злобных побуждений сорвет с нее одеяло, чтобы уничтожить раз и навсегда. Смысл оскорбительных слов, потоком изрыгаемых обманутой женой, до нее просто не доходил. Лена только туже стягивала концы одеяла на плечах и заранее делала робкие движения в сторону двери.

– С чего ты взяла, что лучше меня? – спросила вдруг вдова живого мужа. – Что молчишь, тебя спрашиваю.

– Я… не взяла…

– Что ты там лопочешь? – обманутая красотка резким движением приподняла опущенную голову Лены и посмотрела ей в глаза. – Отвечай.

– Я… не взяла, что лучше вас, – неожиданно для самой себя выговорила Лена целую фразу.

– Да? А зачем же залезла в мою постель?

– Я залезла в Федькину постель.

– Он мой муж, и в любой постели место рядом с ним принадлежит мне. А уж лягу я в нее или не лягу – мое дело.

Оскорбленная жена в упор смотрела на соперницу, словно пытаясь разглядеть в ее глазах разгадку вселенской тайны. Непутеха-муж, обязанный всем семье своей законной супруги, повелся на простушку без роду-племени, ни кожи, ни рожи. Она никак не могла постичь причину очередного виража на его запутанном жизненном пути и хотела одного – поскорее закончить сцену своего позора.

За всю свою жизнь Лена не попадала в настолько унизительную и страшную ситуацию. Отрешенно и устало она смотрела на победительницу и думала: отдаст она меня своим телохранителям или не отдаст? В дальнем закоулке мозга пульсировала саднящая мысль: я бы на ее месте отдала. Вслух Лена зачем-то произнесла без малейшей запинки:

– Видно, ты слишком часто не ложилась.

Она и сама не могла объяснить, из каких глубин подсознания вдруг выплыла эта фраза. Услышав ее, Лена испугалась сильнее прежнего и попыталась приготовиться к худшему.

– Ты еще и шутишь? – удивилась свирепая жена. – Я ведь могу разозлиться всерьез.

– Можешь. Тебе ничего другого не остается. У тебя есть деньги, у тебя есть богатый папочка, наверное – машина, и не одна. Но муж ходил от тебя налево, а у меня ничего нет, но он пришел ко мне.

Отчаяние толкало Лену в бездну, и она в экстазе принялась кричать всяческие слова, не всегда понимая их смысла и уж точно не думая о печальных последствиях истерики. Ее слушали долго и не перебили ни разу. Эмоциональный взрыв миновал, в комнате повисла тишина, даже Федькины крики вдалеке затихли, только бубнили приглушенно голоса налетчиков в соседних комнатах.

– Ах ты, стерва, – тихо произнесла обманутая. – Хочешь, отправлю тебя голой на прогулку по Москве?

– Ничего не изменится. Все равно, муж тебе изменил, ты осталась в дурах. Ты всегда думала, будто ты его используешь по мере надобности, на самом деле он с тобой спал по необходимости. А со мной – потому что хотел.

Лена не проявляла ни наглости, ни смелости. Она уподобилась загнанной в угол крысе, которая бросается на кошку. Бросается, не рассчитывая на победу. Она вообще не думала, просто говорила – без цели, без надежды и даже не заикаясь, будто была умиротворена. Словно заговаривала судьбу.

– Слушай меня, мерзавка, – очень тихо и очень спокойно ответила преданная жена. – Мели языком, сколько влезет, юли, выкручивайся – тебе уже крышка, слышишь? Я даже не стану выдергивать твои жидкие волосенки, зачем мужиков веселить. Просто ты уйдешь отсюда голая, какой и пришла, и никто о тебе никогда не вспомнит. Ты – обыкновенная потаскуха и воровка, пока прыгаешь по чужим постелям, но долго не попрыгаешь, годы не те. Я останусь с мужем, все другие бабы, с чьими мужиками ты переспала, останутся с мужьями, а ты так и сдохнешь в своей коммуналке, откуда выползла на охоту. Я тебя не пугаю, просто такие, как ты, всегда заканчивают одинаково, поняла? Убирайся отсюда. Только одеяло оставь – оно мое, как и все остальное, чем он тебя прельщал.

Несчастная жена отвернулась, телохранители с плохо сдерживаемым нетерпением потянули на себя одеяло, укрывающее Лену от их нескромных взоров, с силой вырвали из судорожно скрюченных пальцев припасенные под одеялом вещи и грубо толкнули ее к выходу. Разоблаченная двигалась машинально, глядя на себя словно со стороны, не пугаясь и не стесняясь, а только сразу задумавшись, где бы добыть одежду среди ночи. Через несколько секунд она уже с удивлением обнаружила себя на пустой лестничной клетке. Здесь содержанка, опасливо изучив лестничные пролеты вверх и вниз, опрометью бросилась вниз по лестнице, поскольку сочла за благо сократить до предела время пребывания в голом виде в общественном месте. Никогда в жизни она не бегала по лестницам с такой скоростью, но ей самой считанные секунды показались нарочито растянутыми, словно само время решило тоже над ней поиздеваться. Дальнейшая судьба Федьки осталась тайной за семью печатями, а Лена выскочила на улицу, подобно Воронцову, ни свет, ни заря, и бросилась к своей «девятке». Машина оказалась вовсе не рядом с подъездом, а метрах в десяти-пятнадцати от него, и изгнанница жутко разозлилась на себя за то, что поставила ее так далеко. Здравый смысл подсказывал: злиться бессмысленно. Когда она парковалась, расстояние не имело никакого значения, только теперь жизнь заставила оценить каждый метр сполна. Начинало светать, непроглядная тьма уже рассеялась, и теперь Лена разозлилась на солнце, которое вздумало лезть из-за горизонта в самый неподходящий момент за всю ее жизнь. Возможно, какому-нибудь запойному курильщику, смолящему в полутьме на кухне срочную цигарку, или безмерно заботливому собачнику, не посмевшему испытывать до пристойного времени нетерпение своего любимца, повезло разглядеть молодую и совершенно обнаженную женщину, бегущую по лужам среди молчаливых машин. На бегу она подхватила с земли то ли камень, то ли удачно подвернувшийся обломок кирпича, и с излишней энергией разнесла им вдребезги боковое стекло «девятки», распахнула дверцу и забралась внутрь. Далее сторонний наблюдатель, даже крайне заинтересованный, не смог бы в полумраке разглядеть никаких дополнительных подробностей, а Лена поспешила стащить старый пыльный чехол с заднего сиденья и набросила его себе на плечи, чтобы не светились в окне, как на экране телевизора с включенным ночным каналом. Ситуация несколько разрядилась, но оставалась чрезвычайной – остаться сидеть в машине всю оставшуюся жизнь невозможно. Будучи достаточно опытным водителем не слишком надежной и не очень сложной машины, Лена могла ее завести без ключа, но зачем? Следовало придумать, куда можно явиться в ее теперешнем состоянии.

Сначала ее посетила тоскливая мысль о возвращении в родительское гнездо, но, напуганная ею, неудачница быстро вспомнила гостеприимный дом, в котором принимали бесприютных женщин, с некоторыми трудностями завела двигатель и направилась по пустым улицам в соответствующем направлении.

Явиться без предупреждения она все же постеснялась, поговорить непосредственно с владельцем приюта поостереглась. Просидев много часов в машине, попросила через окно мобильник у дворничихи-таджички, и рассказала Вере о своих злоключениях, зачем-то ничего не скрывая. Из первой встречи с обитательницей странной квартиры, Лена вынесла смешанное впечатление. Никак не могла понять – сильная женщина перед ней или рабыня, оставшаяся без хозяина. Сама оставшись на улице, странница увидела в Вере сестру по несчастью и доверилась ей, как родной. Хотела отвлечься и забыться. Начать заново то, чего никогда не было. Найти себя в отражении и не разбить зеркало от ненависти.

Раскладушка перешла к Лене – она спала с Верой в гостиной, а Мишка мужественно обустроился на полу в кабинете. Все имеющиеся в наличии комплекты постельного белья разошлись по рукам, теперь приходилось стирать по утрам, а вечером стелить то же белье, уже высушенное, хоть и не всегда поглаженное. Воронцов простыни и пододеяльники и прежде не гладил, Мишка в прежней жизни вообще никогда не занимался сугубо женскими домашними делами, а женщины считали глажку необходимой, приводя в недоумение мужчин.

Живописные слухи о богатой на события жизни в таинственной квартире расползлись по дому, и скоро Вера осталась без учеников и без приносимого ими скромного дохода. Лена вернулась в офис, на прежнее место работы в топографическом смысле, но не в административном. Теперь она оказалась всего лишь копировщицей – днями напролет вдыхала исходящий от ксерокса озон и отворачивалась в сторону, поднимая раньше времени крышку, чтобы сберечь глаза от мертвого белого света. Таким образом, ее доходы также снизились. Мишка и Воронцов занимались своими прежними делами, но первый из них в конце концов оказался главным кормильцем коммуны. Дежурства канули в Лету, теперь безработная Вера полностью взяла на себя ведение дома, все работающие за деньги по мере получения складывали их в шкатулку на кухонной стойке. Ужинали и завтракали все порознь – Мишка и Лена выходили на работу с интервалом в полчаса и берегли время утреннего сна, Воронцов дрыхнул до полудня, после чего питался также в своем сдвинутом по сравнению с нормальными людьми жизненном ритме. Однажды вечером Вера предложила хотя бы раз собраться всем вместе за столом и хорошенько посидеть.

– А то живем, как чужие, – пояснила она свою мысль.

– Насколько хорошо посидеть? – оторвался от телевизора Мишка.

– Настолько, чтобы потом было что вспомнить. Мы ведь толком друг с другом не разговариваем, все больше по хозяйству.

– Здесь главное – вопрос времени, – отреагировал Воронцов. – У нас графики не совпадают.

– В семь часов вечера в воскресенье.

– В какое воскресенье?

– В любое. Можно в ближайшее. Я специально обращала внимание – по воскресным вечерам мы всегда в сборе. А ты можешь один вечер и не поработать – человек ты свободный, а мы от твоего прогула с голоду не умрем.

Компания задумалась на некоторое время – каждый перебирал в памяти свои дела. Скоро выяснилось, что ближайший воскресный вечер у всех свободен, а Воронцов согласился на несколько часов забыть про свою удаленную работу.

Три дня ушли на интенсивные приготовления, холодильник переполнился продуктами, некоторую часть запасов пришлось с разрешения Матрены Ивановны поместить в ее холодильник. В субботу Вера приступила к первым фазам приготовления праздничного ужина, оставив банальные очередные приемы пищи на попечении Лены. Вдвоем они заполонили просторную кухню, гремели и посудой и обсуждали разные способы приготовления мяса или крема для торта. Из кухни потянуло пьянящими гастрономическими ароматами, которые днем в воскресенье начали по-настоящему сводить с ума заждавшуюся торжества мужскую публику. Промазанный кремом слоеный «наполеон» выстаивался сутки, заставляя Петьку ходить вокруг него кругами.

Назначенным для празднества воскресным вечером вся коммуна чинно расселась в гостиной за круглым столом и принялась шумно праздновать свое единение. Женщинам, разумеется, подолгу сидеть не приходилось – они по очереди сновали между кухней и залом заседания с подносами, кастрюлями и сковородками, но мужчины тосты без них не поднимали. Со стороны пригласили только Концерна с его женой – они с улыбкой оглядывали компанию и силились понять, каким образом столько не знакомых друг с другом людей собрались в одном месте и демонстрировали друг к другу бесконечное дружелюбие. Всех поразил Петька, приведя, без предупреждения, подружку. Чем-то похожая на своего кавалера, голенастая и тонконогая, только в коротких широких шортах и в легком бирюзовом топике, в резиновых шлепанцах на босу ногу, она часто смеялась, тряся великим множеством своих тонких разноцветных косичек, и с неизменным вниманием слушала всех говорящих, даже если говорили несколько человек одновременно.

Жареное мясо, запеченный в духовке картофель, салаты быстро насытили Воронцова, как это всегда с ним случалось, и сидение за столом превратилось в нудное испытание. Подали чай с тортом и пирожками, зазвенели фамильные серебряные ложечки, которые не пожалел для гостей хозяин. После выпитого в заметном количестве вина голоса звучали громко и не всегда членораздельно, все обожали друг друга и хлопали по плечу.

– Вечер еще не кончился, – сказал вдруг Воронцов, поднимаясь с места. – У меня есть предложение.

– Какие сейчас могут быть предложения? – выкрикнул слегка ошалевший от всего случившегося Мишка. – Идти всем спать.

– Нет, наоборот. Я предлагаю рассказывать истории. По принципу Декамерона. Только в нашем распоряжении всего один вечер, поэтому с каждого по одному рассказу на одну тему: жаркая роковая страсть, можно на фоне грандиозных исторических событий или потрясений личного порядка. Знаете, когда все летит в тартарары, а человек думает только о ней. Или о нем, разумеется.

– А почему именно о роковой страсти? – удивилась Лена. – Лучше о тихом семейном счастье, с кучей детишек, а потом и внуков.

– Скучища, – поморщился Воронцов. – О лучших способах стирать пеленки, что ли?

– При чем здесь пеленки! – возмутилась Вера. – О людях, живших долго и счастливо и умерших в один день.

– Звучит скучно, – поддержал приятеля Мишка. – Я за роковую страсть. А истории должны быть подлинными?

– Любыми, – категорически отрезал Воронцов. – Подлинными, услышанными или прочитанными. Можно даже придуманными, если интересно получится.

– А «Войну и мир» можно пересказать? – иронично заметил Концерн, разбирая на два слоя свой кусок «наполеона».

– Нет, нельзя. Вряд ли у тебя получится интереснее, чем у самого Толстого. Каждый рассказчик должен создать произведение собственного устного творчества.

– Ты же говорил – можно и прочитанное пересказать.

– Я имел в виду – вычитанное в документах, неопубликованных письмах и дневниках и так далее. По-моему, вполне логично и понятно.

– Я даже могу начать, – поднял руку, словно отличник примерного поведения, несуразный Мишка. – Я слышал эту историю от одного бывшего секретаря одного райкома партии.

– Начало интригующее. Черт с тобой, начинай.

И Мишка заговорил.

Райцентр стоял в тайге на берегу реки, впадавшей где-то в далеком далеке в могучий Енисей. Сообщение с внешним миром в основном по реке и поддерживалось: в период навигации – речным флотом в виде двух старых буксиров и нескольких барж, зимой – на санях по льду.

Первый секретарь райкома Семен Осипович Карагодов вел жизнь размеренную, хотя и не самую здоровую. Обстановка не позволяла ему отдохнуть душой хотя бы денек, хотя бы в выходной день, хотя бы в отпуске. Нервность партийной работы усугублялась особенностями исторического момента: на дворе стоял 1938 год. Давным-давно ревизионист Троцкий скрылся от народного гнева за границей, враги народа уже пристрелили любимца партии Кирова; Каменев, Зиновьев и Бухарин разоружились перед партией, пришла очередь бонапартистов-генералов, а в тихом таежном районе царило относительное спокойствие. Нарушалось оно только газетными передовицами и радиопередачами, доносившимися словно с иной планеты, а также периодически возникавшей угрозой срыва плана лесозаготовок.

Семен Осипович разменял пятый десяток, имел добропорядочную жену и троих детей школьного возраста. Дети посещали бревенчатую школу, стоявшую на отшибе, и время от времени давали отцу поводы то для радости, то для гнева. Школьная директриса славилась суровостью и не стеснялась проявлять принципиальность, к месту и не к месту. Заврайоно ее побаивался и неизменно отказывался принимать к ней какие-либо меры, поскольку требования ее неизменно характеризовались справедливостью и бескомпромиссностью. Директриса обладала редкой способностью говорить начальству самую неприятную правду прямо в глаза, даже если предметом являлся недочет в ее собственной работе или в деятельности подведомственной ей школы. Каждый год родители учеников с ужасом ждали, что директрису наконец съедят и боялись такой перспективы, поскольку преподаватель она была выдающийся, и небольшой коллектив себе подобрала весьма достойный. Последним пополнением его стала юная учителька начальных классов, прямо из педучилища, появившаяся в поселке перед самым началом учебного года.

Учителька сняла угол не где-нибудь, а в доме строгой директрисы и сразу насторожила своим поступком местное общественное мнение. Некоторые сочли поведение новенькой проявлением подобострастия и желания погреться в лучах чужой власти. Надо полагать, эти некоторые сами не отказались бы от возможности подселиться к владычице, дабы стать при ней чем-то вроде фаворита, обеспечивая доступ к телу или посреднические услуги для какого-нибудь неофициального ходатайства. Ни в чем подобном учительку никто не замечал, но говорили о ней всякое – для болтовни основания вовсе не требуются. Затем общественность обнаружила второе толстое обстоятельство: в классе юной учительки оказался младший сын секретаря райкома, розовощекий добродушный мальчик Дима. Поднялась новая волна обсуждений: каким образом новенькой доверили выполнение столь ответственной задачи. В действительности темы для обсуждения просто не существовало: первый класс в школе имелся всего один, его и доверили молодому специалисту. Тем не менее, две волны пересудов слились воедино и обрушились на ничего не подозревающую примерную комсомолку.

Уже через пару недель заврайоно задержался после заседания райкома, улучил удобный момент и сообщил Семену Осиповичу неприятные новости. Поступил сигнал на учительницу маленького Димы – ведет неподобающий образ жизни.

– Неподобающий – это какой? – простодушно поинтересовался Карагодов.

– По вечерам поздно приходит домой, шляется неизвестно где и неизвестно с кем общается.

– А сколько ей лет? Я слышал – молоденькая?

– Двадцать.

– Двадцать? Так что же вы хотите? Если хотите знать, в таком возрасте подозрительное поведение предполагает как раз ранние возвращения домой. А так – норма.

– Да, но ее ни разу не видели в клубе. От общественных нагрузок всеми силами уклоняется, хоть и комсомолка со стажем.

– Хорошо, у вас есть на ее счет какие-нибудь соображения?

– По-моему, есть смысл не допускать ее к детям – она способна оказать разлагающее влияние.

– К чему же предполагаете ее допустить?

– Безработицы у нас нет – пристроим куда-нибудь.

– А кто ее класс возьмет? У вас есть на примете безработная учительница?

– Нет, конечно. Но, по-моему, лучше увеличить нагрузку остающимся учителям, чем оставить в школе эту темную личность.

– Так уж и темную? Давайте договоримся – сначала уличите ее в конкретном проступке, потом подумаем о мерах воздействия. Нельзя же так – увольнять с работы молодого специалиста за то, что на танцы не ходит. Моему Димке у нее на уроках нравится – с вечера о завтрашнем дне мечтает.

Карагодов решительно закончил разговор, но прошло немного времени, и пришлось его продолжить. К нему на прием пришла школьная директриса и сходу завела речь о юной учительке. Директриса славилась не только своими педагогическими достижениями: большевичка с девятнадцатого года, она начинала подпольный партстаж в колчаковские времена в партизанском отряде, отморозила ноги и ходила теперь в своей второй молодости с резной дубовой палкой, напоминающей посох древнего проповедника. В партизанские времена ей самой было двадцать, в своей юной жилице незамужняя бездетная женщина увидела объект для неустанных забот и теперь пришла добиваться для нее лучших бытовых условий с решимостью и напором бывалого партийца.

– Послушайте, вы просите невозможного! – молитвенно складывал на груди руки Семен Осипович. – У нас многодетные стахановцы с семьями в бараках маются, а вы хотите отдельную комнату для какой-то девчонки.

– Не какой-то, – веско возражала директриса. – Сирота, воспитанная Советской властью. Получила образование, сама попросилась из области в нашу тьмутаракань, тряпками не увлекается, по танцулькам не бегает, к урокам готовится тщательно, детей покоряет авторитетом знаний, а не угрозами пожаловаться директору или вызвать в школу родителей.

– Думаю, с ее стороны было бы странно грозить первоклашкам директором. Все-таки, не хулиганье какое-нибудь, обыкновенные детишки.

– С первоклашками – свои сложности. Дети впервые оказались вне дома, в незнакомой обстановке, в коллективе, а не в дворовой компании. Многие тяжело переносят такой жизненный перелом, но она прекрасно с ними управляется, поддерживает порядок в классе, отлично преподносит материал. Надо помочь девочке, нельзя с самого начала класть ее под пресс.

– Ну хорошо, – задумчиво произнес Семен Осипович. – Зайду я к вам в школу, посмотрю на новенькую. Слышал о ней многое, пора собственное мнение составлять.

Разумеется, в райцентре имелись люди, специально предназначенные для решения жилищных вопросов. Но, поскольку директриса, уважаемый человек, явилась лично к секретарю райкома, тот счел неудобным передоверять вопрос профильному заму председателя райисполкома и в самом деле через недельку лично явился в школу, как и обещал. Обошел чуть не все помещения в сопровождении директрисы и завуча, задавал вопросы о насущных хозяйственных и прочих потребностях, пока не добрался до первого класса.