Помещение оказалось свободным от шумного детского населения – за своим столом сидела одна только учителька и что-то усердно читала. Она посмотрела на вторгшуюся в ее владения делегацию, и лицо ее сразу отразило растерянность, смущение и робость перед лицом носителей истины. Она встала, поздоровалась с Семеном Осиповичем, а узнав, кто он такой, почему-то улыбнулась и наивно спросила:
– Вы хотели про Диму поговорить?
– Да нет, – удивился Карагодов, – я так, вообще. Подумал, негоже райкому про детей забывать. У вас есть какие-нибудь вопросы, просьбы, предложения?
– У меня? Нет, никаких. По-моему, очень хорошая школа. Правда, мне почти не с чем сравнивать, – учителька робко взглянула на свое непосредственное начальство – видимо, испугалась. Кто его знает, может, директриса доказывала секретарю райкома насущную необходимость каких-нибудь усовершенствований, а она ей как бы перечит.
– Ну хорошо, – неловко потоптался на месте секретарь, словно пытаясь напоследок вспомнить нечто очень важное, – мы тогда проследуем дальше.
В тот день он вернулся домой к ночи, когда дети уже спали, и жена, увидев его лицо при свете голой лампочки, испуганно спросила, что случилось.
– Ничего, – удивился Карагодов, – все в порядке.
Но в ту же минуту он и сам понял: спокойное размеренное течение жизни нарушено. Лицо скромной девчушки, словно по ошибке оказавшейся за учительским столом, стояло перед его мысленным взором. В попытке не удивить жену оскверненный желаниями муж похлебал на ночь щей и выпил стакан чая, но в постели быстро заснул. Ему приснилась широкая река, сияющая под ярким солнцем и отчаянно синим небом, по которой тихо скользила белая лодка под парусом. Казалось, он стоит босиком в воде у самого берега, песок просачивается между пальцами ног, штаны закатаны до колен, удочка в руках, а вдали кто-то кричит, зовет к себе ушедшую прочь мечту. Он проснулся, как от испуга, и лежал, тяжело дыша, а в ушах все еще звучал тоскливый клич одиночества.
«Ересь какая-то, – подумал с удивлением Семен Осипович. – У меня жена, дети – я не одинок. Откуда такие видения?» Но уговоры самого себя не помогали – он так и не заснул до утра, пришел в райком усталый и сделал перед секретаршей вид, будто всеми мыслями погружен в важные государственные дела. В тот день ему не работалось: он постоянно задумывался, отвечал невпопад на вопросы сотрудников, по несколько раз переспрашивал одно и то же, забыл позвонить в обком, хотя секретарша ему напомнила. К вечеру созрело понимание – дело принимает серьезный оборот. Ночью опять снились странные сны: сначала он смотрел на солнце будто из-под воды, и с поверхности до него едва доносились глухие неприятные отзвуки, хотя он знал – это песня. Потом приснился светящийся в темноте гнилой пень, деревья обступали его со всех сторон, со всех сторон слышался непрерывный тонкий звон. Карагодов не был уверен, слышал ли он прежде звуки в снах. Казалось, сны – лишь явления безмолвных призраков. Точнее, не сами сны, а утренние воспоминания о них. Возможно, звуки посещали его в снах всегда, но он забывал их?
Продолжение ночных пыток казалось Семену Осиповичу непереносимым, и он сразу определил для себя их причину. Разумеется, всему виной наивная девчушка за учительским столом в пустом классе. Все время бодрствования он думал о ней, и только во сне приходили непонятные бредовые видения. Следовало переступить через учительку и жить дальше, но сама мысль его пугала. Потом Дима пришел из школы расстроенный и сообщил о появлении у него другой учительницы. На все расспросы мальчик не смог ответить ничего вразумительного, поскольку сам не знал никаких дополнительных подробностей.
На следующий день вечером Карагодов совершил очередную глупость – зашел домой к директрисе, раздраженный ее внезапными и необъяснимыми административными телодвижениями. Та сидела за столом в разгромленной комнате и смотрела на вошедшего пустыми глазами.
– Что случилось? – спросил ошалевший секретарь.
– Ее арестовали, – сухо ответила хозяйка.
– За что?
– Я не знаю. Думаю, вам сподручней навести справки. Мне никто ничего не пожелал объяснить, но уже пообещали оргвыводы на предмет потери бдительности.
Неловко потоптавшись на месте, как и тогда, в пустом классе, Карагодов молча вышел, стараясь не наступать на разбросанные книги. Он вернулся в безлюдный райком и из собственного кабинета позвонил домой начальнику районного отделения НКВД.
– Я собирался завтра вас проинформировать, товарищ Карагодов, – ответил тот. – Хотел только окончательно прояснить картину. К сожалению, получилась большая недоработка и с нашей стороны тоже. Как выяснилось, эта учительница направлена в наш район для поддержания связи с местным антисоветским подпольем.
– Кем направлена?
– Надо полагать, руководством разветвленной подрывной организации, но ничего конкретного на этот счет пока установить не удалось. Известно только о ее регулярных встречах с одним старым троцкистом, который живет у нас после отбытия ссылки. Затаился, мерзавец. Помните недавний пожар на складе? Не иначе, его работа.
– Где сейчас находится учительница? – спросил Карагодов и тут же ужаснулся собственным словам. Какое ему дело, где она находится?
– Она арестована, – с легкой ноткой удивления в голосе ответил начальник. – Вместе с троцкистом. Я счел нужным принять немедленные меры социальной защиты. И, разумеется, следовало срочно убрать эту дамочку из школы. Я думаю, она сознательно приблизилась к вашему сыну – наверняка, эта компания вынашивала на ваш счет какие-то планы.
– Спасибо за информацию, – глухо произнес Карагодов, повесил трубку и тяжело вздохнул. Виски ломило, перед глазами возникали и исчезали прозрачные радужные круги, хотелось закрыть лицо руками и замереть навсегда. Посидев на одном месте без мысли и без движения около получаса, он вышел на улицу и вернулся домой к директрисе. Она выслушала его рассказ, не перебивая и не меняя позы.
– Я думаю, вам следует подготовить на нее характеристику, – завершил повествование Семен Осипович.
– Я не буду.
– Почему?
– Я не имею к ней, как к человеку и как к преподавателю, никаких претензий.
– Замечательно, так и напишите.
Директриса медленно подняла взгляд на позднего гостя:
– Написать положительную характеристику?
– Разумеется. Я уверен – девушка никоим образом не замешана в антисоветской деятельности.
– И на чем же основана ваша уверенность?
– Я же ее видел… А почему вы спрашиваете?
– Вы можете с одного взгляда определять виновность человека? Вам следует стать судьей – в целях усовершенствования мира. А я вот не знаю…
– Вы считаете ее вредительницей? Это же смешно.
– По-вашему, вредители должны выглядеть похожими на вредителей? Тогда они не смогли бы вредить. Вот я сижу и не знаю, что думать. Я ведь ее почти не знаю. Я вообще никакой характеристики написать не могу!
– В течение нескольких недель вы ее знали. Вот и напишите о произведенном ей на вас впечатлении. Когда вы приходили ко мне хлопотать за нее, вы не сомневались.
– Да, не сомневалась… И об этом тоже теперь думаю.
Ничего не добившись от директрисы, Карагодов пришел домой и сразу кинулся к письменному столу, оставив жену в недоумении. Несколько часов, до глубокой ночи, то и дело комкая и разрывая в клочки бумагу, он сочинял ему самому не понятный документ, смысл которого сводился к утверждению: учителька есть настоящий советский человек, достойна доверия и даже всяческого уважения.
Утром он завез бумагу в отделение, произведя там своим появлением настоящий фурор. Семена Осиповича проводили в кабинет начальника, и он принялся устно излагать записанные ночью на бумагу тезисы. Лейтенант госбезопасности слушал его с несколько озадаченным видом, изредка проводя ладонью по лысеющей голове и бросая косые взгляды на часы.
– Семен Осипович, – произнес он, дождавшись тишины, – вы не доверяете нам?
– Почему вы так думаете? – искренне удивился Карагодов. – Я просто хочу довести до вашего сведения необходимую для следствия информацию.
– Какую информацию? Вы не сообщили никаких объективных данных, только охи и ахи. Извините. Мы ведь здесь тоже не лаптем щи хлебаем, со вчерашнего дня продвинулись дальше. Этот троцкист, с которым встречалась ваша учительница, оказался ее отцом. Такая вот незадача – фамилия у нее другая, а мы прохлопали в свое время.
– Отец? – растерянно переспросил секретарь.
– Да, отец, – подтвердил энкавэдешник, – они оба подтверждают. Я уже направил запрос в область – думаю, все подтвердится. Видите, как бывает. А вы, не разобравшись, на одних чувствах, вмешиваетесь в работу органов. Я все понимаю, партия не может самоустраниться от вопросов госбезопасности, но вы должны нам помогать, а не работать за адвоката.
Офицер говорил медленно и отчетливо, каждое его слово чугуном падало в душу оробевшего слушателя, который совсем потерялся на своем стуле и даже несколько раз оглянулся, словно в поисках выхода из кабинета.
– И что же дальше? – поинтересовался наконец Карагодов.
– Дальше? Ничего особенного. На днях отправим обоих в область, там уже заинтересовались нашими делами. А я – умываю руки. Сделал свое дело и могу уходить.
– Ну зачем же сразу в область? – задал Семен Осипович совершенно лишний вопрос. – Разве нельзя все прояснить здесь, своими силами? Если она дочь врага, она вовсе не обязательно – сама враг. Встречалась с отцом, вполне естественное желание.
– Встречалась тайно, скрывала родство. Разве не подозрительно?
– Что значит «скрывала родство»? Ее кто-нибудь спрашивал, не является ли она дочерью старого троцкиста, и она ответила отрицательно? Думаю, ей просто не задавали вопросов.
– Ваша правда, не задавали. Камешек в наш огород? Ладно, я всегда готов признать свою ошибку. Но теперь, когда все прояснилось, я варежку разевать не намерен. Они тут нам на пару с папашей каких-нибудь дел наворотят, а мне потом отвечать.
Карагодов попрощался и в отчаянии отправился в райком, где его встретили с удивлением. Впервые в жизни он задержался без объяснения причин, и секретарша уже устала давать неопределенные ответы страждущим личной встречи или телефонного разговора с районным властителем. Прошло несколько часов, но сомнамбулическое поведение секретаря не переставало удивлять сотрудников райкома, начались разговоры.
К обеду явилась жена, бледная от ярости, излучающая ненависть. Ворвалась в кабинет, захлопнула за собой дверь и остановилась, глядя на мужа остекленевшими глазами. Тот очнулся, посмотрел в ответ на супругу и механически попросил выйти нескольких посетителей. Те удовлетворили его просьбу, оглядываясь на ходу.
– Что происходит, Сема? – хрипло спросила жена.
– О чем ты?
– Кто эта девчонка, за которую ты ходил хлопотать в НКВД?
– Димкина учительница, – твердым, но тихим голосом заявил Карагодов. – Я уверен, ее арестовали по ошибке.
– Какая тебе разница? Господи, какая тебе разница! Зачем ты ходил из-за нее в НКВД!
– Не волнуйся так, родная. Можно подумать, я ради нее на страшное преступление пошел.
– Сема, не притворяйся дурачком! Ты все прекрасно понимаешь! Ты не можешь не понимать, в какое время мы живем. Зачем попусту дразнить гусей? Может, тебе еще придется за родственников заступаться, а ты рискуешь из-за незнакомого человека. Нет, скажи, ты действительно не понимаешь, что совершил преступление перед собственной семьей?
– Перед семьей? Какое преступление?
Семен Осипович разговаривал с женой искренне. Он не видел в своем поступке ничего опасного или преступного, он думал только о девушке за учительским столом и о своих странных снах. Хотелось вернуться в тот недавний день, пережить заново знакомство и не знать последовавших событий. Учителька в его мыслях необъяснимым образом слилась со снами, хотя ни разу в них не являлась, и Карагодов думал о ней не как о реальном человеке, а как о неосуществимой мечте.
Отчаявшаяся жена в слезах убежала домой, вечером за ней последовал муж, и почти одновременно с его появлением в семейном гнезде зазвонил телефон. Новость оказалась трагической – повесилась директриса школы.
– Зачем? – загадочно спросил Семен Осипович.
– Не знаю, – растерялся звонивший дежурный. – Говорят, она оставила записку.
– Хорошо.
Карагодов повесил трубку и сел ужинать, не чувствуя вкуса пищи. Хмурая жена ушла спать одна, а он сидел у открытого окна и курил, когда подкатила двуколка, с которой спрыгнули двое в фуражках и направились к дому. Оставшаяся без присмотра лошадь преступала ногами на одном месте и позвякивала упряжью. В дверь забарабанили, Семен Осипович неторопливо отправился открывать дверь и встретил начальника отделения с каким-то незнакомцем – видимо, оперуполномоченным. Они поздоровались, он проводил их на кухню и остановился в ожидании.
– Гражданин Карагодов, – сухо начал начальник, показывая собеседнику какой-то листок бумаги, – что вы можете заявить по поводу данного документа?
Семен Осипович прочел: «Я давно отказалась от попыток что-либо понять в нашей жизни. Я понимаю только одно: я виновна. Виновна в том, что приняла ее на работу. Секретарь райкома Карагодов виновен в том, что пытался за нее заступиться. Она сама виновна в том, что нашла своего отца, тот виновен в том, что нашелся, а все мы вместе виновны в том, что живем и думаем. Думаем, будто свободны и счастливы. Прощайте, товарищи, не могу вынести своей вины в случившемся». Далее следовала затейливая подпись и дата.
Карагодов минут десять молча рассматривал записку, и белый листок бумаги дрожал в его пальцах. В памяти всплывала жена, лица детей. Ледяной холод постепенно наполнял его, вызывая омерзительную дрожь. Затем вспомнилась широкая река под голубым небом и белый парус на водной глади.
– Хорошо, – севшим голосом глухо произнес Семен Осипович. – Не вижу смысла в дальнейших запирательствах.
И он пустился в длинный запутанный рассказ о подпольной организации, созданной им при содействии покойной директрисы. Согласно его словам, организация занималась контрреволюционной пропагандой, диверсиями (в частности, поджогом склада), терактами (в частности, прошлогодним убийством передовика производства). И еще организация сознательно, с целью направить по ложному следу органы, подстроила переселение в райцентр перековавшегося троцкиста и его дочери.
Лейтенант лихорадочно записывал признательные показания, не веря собственной удаче. Уполномоченный тем временем переходил из угла в угол, затем не разрешил войти на кухню проснувшейся жене выявленного врага, которая сквозь слезы долго говорила бессвязные невнятные слова.
Прошли годы. Беззубый инвалид, бывший коммунист и заключенный Карагодов, от которого давно отреклась жена, и которого не знали собственные дети, получил письменное предложение явиться в райком, помещавшийся теперь совсем в другом здании, почти презентабельном. Там его поздравили и сообщили о случившихся в его жизни переменах: комиссия партийного контроля вынесла решение о неправомерности исключения его из партии, прокуратурой начат и юридический процесс реабилитации.
– Спасибо, не стоит, – покачал головой Семен Осипович.
– Простите? – не понял его ворочающий судьбами людей начальник.
– Не нужно восстанавливать меня в партии и реабилитировать. Меня осудили справедливо, я не имею претензий ни к партии, ни к советскому правосудию.
Изумленный начальник на всякий случай сделал пару шагов назад, подальше от живого подрывного элемента, увиденного им впервые в жизни, затем сделал непримиримое лицо и предложил посетителю удалиться.
На скамеечке в городском парке Карагодов, разомлевший на весеннем солнышке, как-то разговорился с незнакомой женщиной – в выражении ее лица он разглядел смутную тень прошлого. Она охотно разговорилась и подтвердила догадку собеседника – опыт заключения в ее жизни имелся. Не вникая в лишние подробности, Семен Осипович упомянул фамилию учительки, которую не забывал ни на один день, и собеседница оживилась – она помнила ее! Хотя общалась лишь несколько месяцев, в следственном изоляторе.
– Ее освободили в тридцать девятом, – заметила между прочим каторжница.
– Освободили? – переспросил Карагодов, желая твердо убедиться, что не ослышался.
– Освободили. А посадили того лейтенанта, который ее арестовал – попал в оборот как сообщник Ежова.
– А про ее отца вы что-нибудь слышали?
– Слышала, конечно – он погиб в лагере. Я ведь до сих пор поддерживаю с ней связь, о чем только не переговорили за это время. Иногда ночи напролет болтали. Хотите, дам вам ее адрес?
Карагодов в испуге отрицательно замотал головой. Молча посидел некоторое время, затем попрощался и ушел, не обменявшись с женщиной адресами. С того дня река под ярким солнцем и белый парус на водной глади больше ни разу ему не приснились.
***
Слушатели немного помолчали, потом Концерн поинтересовался, где и когда рассказчик умудрился встретить на своем жизненном пути секретаря райкома тридцатых годов.
– Ты сказал, ему в тридцать восьмом шел пятый десяток? Какого же он года?
– Восемьсот девяносто шестого, на десять лет старше Брежнева.
– И когда же ты успел с ним пообщаться?
– А что тебя удивляет? В семьдесят шестом ему было всего лишь восемьдесят, а мне – уже одиннадцать. Он с нами соседствовал, любил поболтать, а я уже многое понимал, особенно о девушках. Пубертатный период, все-таки. Люди часто не осознают, как сжато историческое время. Почти никто не знает, например, что дочь Пушкина Наталья Александровна Гартунг имела счастье, благодаря своему папеньке, получить персональную пенсию от Совнаркома в восемнадцатом году. Правда, долго при новой власти она не протянула.
Приведенная Петькой девица спросила, почему Карагодов не пожелал возобновить знакомство с учительницей.
– Как он сам объяснял – испугался, – ответил Мишка. – Подумал: мало ли, куда еще маятник качнется. Вдруг знакомство с нереабилитированным бывшим заключенным станет причиной новых неприятностей для нее, как встреча с отцом.
– А она с отцом случайно встретилась?
– Нет. Она осталась сиротой, когда ей исполнилось десять лет, перед смертью мать все ей рассказала про отца, назвала его фамилию и место жительства, но объяснила, что никому нельзя про него рассказывать.
– Жалко ее, – заметила девица.
– Вообще-то, она – самая везучая из всех персонажей этой истории, – возразил Мишка. – Хорошо быть привлекательной девчонкой, всегда найдется заступник.
– Неправда, – обиделась девица. – Могу даже историю рассказать, если не верите.
16
Наденьку Лисицкую боготворили многие, но сама она ни на кого в школе не обращала внимания. Она перешла в выпускной класс, оценками не блистала, но кого в юных девушках интересуют знания? Летом она ходила в свободном полосатом топике, под тельняшку, и в коротеньких шортиках в обтяжку, не скрывая, а всеми силами демонстрируя идеальную фигурку. Топик открывал всю спину – только шнуровка, завязанная бантиком у талии, символизировала скромность. Мужчины разных возрастов выворачивали шеи, провожая ее долгими взглядами и фривольными возгласами.
Классный руководитель Наденьки, солидный, коротко стриженый физик среднего возраста, с ранней сединой на висках, часто раздражался по создаваемым ею поводам и проводил много времени в размышлениях о лучших способах укрощения непутевой ученицы. Иногда он даже беседовал с ней после уроков, в физическом кабинете, и убеждал ее взяться за ум, не транжирить драгоценное время на танцы и шмотки.
– Почему драгоценное? – спрашивала она. – У меня времени много.
– Тебе сейчас так кажется, – настаивал физик. – Но потом, когда оно утечет и станет слишком поздно, ты оглянешься назад и спросишь сама себя, как умудрилась впустую промотать так много лет.
– Я не впустую, – резонно отвечала Наденька. – Я в школе учусь. А потом в институт пойду.
– Замечательно, но здесь и там следует учиться. У тебя ведь отличная память, сообразительность, хорошо подвешен язык, ты можешь учиться намного лучше.
– Зачем?
– Чтобы получить более высокие оценки.
– Зачем?
– Чтобы поступить в хороший вуз.
– Зачем?
– Чтобы получить лучшую работу.
– Зачем?
– Чтобы стать самодостаточной личностью, жить самостоятельно, не полагаясь на чью-либо помощь.
– Вы имеете в виду мужчин?
– Не только. На шее у родителей тоже сидеть не обязательно.
– А почему вы думаете, что я собираюсь жить за счет мужчин?
– Потому что не замечаю в тебе желания заранее позаботиться о достойном будущем.
– А в ком из нашего класса вы такое желание замечаете?
– Мы сейчас говорим о тебе.
– Я понимаю, но все-таки? Школьники никогда не думают о будущем. В лучшем случае они хотят поступить в такой институт, где было бы интересно учиться, чтобы не загнуться с тоски.
– Надя, ты ошибаешься. Даже среди твоих одноклассников есть несколько человек, уже сейчас думающие о будущей карьере.
– Да, я догадываюсь, о ком вы говорите. Их все ненавидят.
– По-твоему, лучше жить цветочком на полянке? Немного покрасоваться, попахнуть, попривлекать пчел, а осенью тихо умереть?
– Конечно. Все так думают.
– Неправда, не все. Но я согласен, таких много. Только от них пользы нет ни им самим, ни другим людям.
– Ну и что? Вы вот приносите пользу людям, а много благодарности видели?
– О какой благодарности ты говоришь? Я вижу достаточно своих учеников, не потерявшихся в жизни, и горжусь ими, доволен своей работой. А ты считаешь, они должны мне роялти отчислять со своих доходов?
– Не знаю, как там это называется, но хотя бы подарки на дни рождения – должны.
– А ты после школы будешь делать мне подарки на дни рождения?
– Конечно.
Физик осекся и тяжелым взглядом долго поедал ученицу. Потом выдавил:
– Спасибо, не стоит.
– Почему? Я очень высоко ценю ваше участие в моей жизни.
– Надя, давай сейчас шутки оставим и поговорим серьезно.
– Я серьезно говорю! Вот честное слово, – нахалка положила правую руку себе на левую грудь, – торжественно обещаю до самой смерти на каждый ваш день рождения присылать подарок без открытки. Но вы сами будете догадываться, что он от меня, правда?
– Надя, тебя совсем не в ту сторону повело.
Учитель возвышался над своей огромной кафедрой в физическом кабинете, Наденька сидела на первой парте, закинув ногу на ногу и не сводя с него преданных глаз. Женатый физик с седыми висками никогда не привлекал внимания школьниц и привык к этому. Теперь неадекватное поведение ученицы привело его в легкое смущение, и он поспешил прекратить разговор, пока тот не принял опасный поворот. Но Лисицкая вовсе не собиралась ему уступать:
– Вы меня испугались?
– Испугался. По твоей милости я все ближе и ближе к уголовной ответственности. Давай закончим этот разговор, и возвращаться к нему я не намерен. Ты уже не маленькая, сама должна понимать очевидные вещи. Хочешь учиться шаляй-валяй – пожалуйста. Тебе жить.
– Конечно, мне. Вы, когда затевали эту душеспасительную беседу, думали иначе?
– Мне казалось, ты способна понимать слова.
– Конечно, способна, а разве нет?
– Я не заметил. Ты свободна, мне пора закрывать кабинет.
Наденька грациозно спрыгнула с парты и с глухим стуком каблучков по линолеуму удалилась походкой Мэрилин Монро. Физик придвинул к себе стопку тетрадей и задумчиво погладил ее растопыренной пятерней. Девчонке совсем крышу снесло, грустно подумал он. Видимо, успела привыкнуть к успеху у взрослых мужчин. Ходит по краю пропасти. Вот забеременеет до аттестата – будет скандал до небес. Общение с родителями Лисицкой классному руководителю никогда не удавалось. Ее отец считал воспитание дочери, вкупе с школьными проблемами, прерогативой жены, а та вечно суетилась, задавала ненужные вопросы и так страстно стремилась помочь преподавателям, что запугивала их, а дочь – смешила. Та не воспринимала мать всерьез, с отцом вообще не разговаривала и жила одна в своей маленькой комнатке – если не уходила на улицу. Никто не знал, с кем она встречалась, какие места посещала – все вместе это называлось «гулять», и никакими силами никто не мог вытянуть из нее никаких подробностей ее гуляний.
Некоторые подозревали Наденьку в неосторожном, если не предосудительном, поведении, но они ошибались. Она часто фланировала по одному и тому же бульвару примерно в одно и то же время, поджидая молодую женщину с коляской. Когда та появлялась, Лисицкая сопровождала ее, отставая шагов на пятнадцать-двадцать. Она упорно смотрела ей в спину, словно желала загипнотизировать, не зная, как это делается. Поглощенная своим ребенком, женщина никогда ее не замечала, а думала о чем-то своем, болтала с другими мамашами, сидела на скамейке и читала. Однажды, набравшись наглости и смелости, Наденька подошла к ней:
– Здравствуйте!
– Тише, девочка! – громко прошептала женщина, бросив на Лисицкую раздраженный взгляд, и поспешно наклонилась к коляске, проверяя, не потревожен ли сон младенца.
– У меня к вам дело, – продолжила нахалка вполголоса.
– Что еще за дело?
– Вы, наверное, удивитесь.
– Девочка, хватит тянуть кота за хвост.
– Вы не позволите мне гулять иногда с вашим ребеночком?
Женщина оторопела и посмотрела на собеседницу с некоторым испугом.
– Зачем?
– Просто так. Считайте, будто я к вам устроилась няней. Только бесплатно.
– Девочка, ты здорова?
– Конечно. Если хотите, могу все медицинские справки для вас собрать. Вы разве никогда не видели в американских фильмах, как родители нанимают соседских девчонок сидеть с маленькими детьми?
– При чем здесь американские фильмы? Девочка, где твои родители?
– На работе. У меня уже паспорт есть – хотите, запишите все данные. Можете проверить, где я живу. Мне все равно, пожалуйста.
– Девочка, тебя как зовут?
– Надя Лисицкая.
– Ты учишься в школе?
– В одиннадцатый класс перешла.
– Твои родители знают, чем ты занимаешься?
– А чем я занимаюсь? Вы так говорите, будто я ворую.
– Надя, я не считаю тебя преступницей, но твое поведение выглядит очень странным. Ты до меня уже обращалась к кому-нибудь с такой просьбой?
– Нет.
– Почему?
– Потому что захотела обратиться к вам.
– Почему?
– Не знаю, просто так. Надо было к кому-нибудь обратиться, вот к вам и обратилась.
– Но почему ты поступаешь так по-детски?
– Почему по-детски? По-детски – в куклы играть. А я хочу заботиться о ребенке – это по-взрослому.
– Разве у вас нет родственников или знакомых с маленькими детьми? Попроси свою маму, она договорится с кем-нибудь.
– А если она с вами договорится?
– Разве на мне свет клином сошелся?
– Почти. Не знаю, как сказать… Меня к вам потянуло.
– Ко мне? В каком смысле?
– Понимаете… Я ведь не подработку ищу. Я хочу по-настоящему заботиться о ребенке. Нянчить его, менять пеленки, купать. Если надо, кормить его детским питанием. У вас есть молоко?
– У меня есть молоко. Надя, я все равно не понимаю, почему ты подошла именно ко мне и не хочешь передумать.
– Я не смогу объяснить. Вы проходили мимо, я увидела вашего малыша и вдруг захотелось подержать его на руках. Вы же понимаете, вы не первая мама с ребенком, которых я встретила на улице, но вот так вдруг случилось… Ну почему вы отказываетесь? Вам ведь наверняка нужна помощь, и я ее предлагаю. Разве я похожа на преступницу или сумасшедшую?
– Если честно, Надя, есть немного.
– Что есть?
– Положа руку на сердце, ты производишь впечатление не вполне здорового человека. Так не принято поступать. Люди не подходят на улице с подобными просьбами. Ребенок – не шутка и не развлечение.
– Конечно, не шутка. Я прекрасно понимаю. Хотите, я сначала буду помогать вам по дому, а через некоторое время вы разрешите мне с ним гулять.
– Не знаю, Надя, это очень необычно.
– Разве необычно – это плохо? Зайдите сегодня вечером к нам домой и поговорите с моей мамой, хорошо? Ну, я прошу вас… пожалуйста. Скажете, странно в моем возрасте мечтать о ребенке? Что же мне делать, если я мечтаю? Не рожать же мне его сейчас на самом деле? А мне даже по ночам снится, будто я играю с ребеночком, а он пузыри пускает и смеется.
– Надя, ухаживать за ребенком – значит не только играть с ним.
– Я понимаю, честное слово! Но вот снится мне, как я играю, а не как попку ему вытираю. Я же не виновата – что снится, то и снится. А как вашего мальчика зовут?
– Надя, не нужно так напирать. Ты просто удержу не знаешь.
– Ой, извините. Ну, все равно – как его зовут?
– Шуриком его зовут.
– Шуриком? Правда?
– Конечно, правда. А что тебя удивляет?
– Смешное имя такое.
– Обыкновенное имя. Александр – ничего смешного.
– Александр – не смешно. А вот Шурик – очень. Сразу кинокомедии вспоминаются про Шурика.
– Ну и пусть вспоминаются, хорошие фильмы. Надя, не напирай так.
– Ой, ну можно я посмотрю? У него рожица тоже смешная.
– Обыкновенная младенческая рожица.
– Ой, а носик какой крошечный!
– Он весь еще крошечный.
Наденька низко нагнулась над коляской, почти засунув в нее голову, и изучала мирно спящего Шурика с истовостью лучших естествоиспытателей прошлого. Вдруг она выпрямилась с тихим сдавленным вскриком:
– Он улыбнулся! Честное слово, улыбнулся!
– Ну и что, он же не вчера родился. Он уже давно улыбается. И вообще, я видела какую-то программу по телевизору, в которой утверждалось, что дети улыбаются, еще не родившись на белый свет.
Мама Шурика обижалась всякий раз, когда Наденька выказывала удивление по поводу его успехов в освоении мира взрослых.
– Ему приснилось что-нибудь?
– Наверно. Надя, не напирай так.
– Извините.
Маленький Шурик возлежал в своей коляске на кружевной подушечке, как падишах, и млел во сне. Его довольная мордашка часто вызывала умильные восклицания случайных знакомых и просто прохожих людей. Если он вдруг улыбался, взрослые в свою очередь расплывались в бессмысленных счастливых улыбках, словно повинуясь команде свыше. Младенческая магия казалась матери естественной и объяснимой, но воздействие ее на странную девочку вызывало вопросы. Казалось, она тянется к чужому ребенку, как к спасению от неведомой опасности, и тем самым Наденька пугала мать Шурика. Та решила от нее отделаться поскорей:
– Ладно, Надя, ты напиши свой адрес, я зайду и посмотрим, что можно сделать.
Оказалось, девчонке нечем и не на чем написать адрес, поэтому она раз двадцать повторила его устно, принуждая женщину запомнить информацию навсегда. Преподав свой урок, школьница никуда не ушла, а проболтала с женщиной до самого конца младенческого моциона и проводила ее до дома. Оттуда она бежала домой вприпрыжку и напевала глупые песенки, привлекая недоброжелательное внимание прохожих. Они предпочитали индустриальные шумы города живому человеческому голосу, хоть и не имеющему певческих навыков.
Дома Наденька прямо от дверей напала на мать с требованием разрешить ей ухаживать за чужим ребенком.