455. Князь Вяземский Тургеневу.
27-го апреля. [Москва].
В стихах Козлова есть душа. У нас и зрячие не разглядели этого предмета, истинно поэтического:
Ах, иль быть свободным,
Иль совсем не быть!
Будь я в поре стихов, с досады умер бы я, видя, что у меня украли Ипсиланти.
Я слезы лью, я – Росс.
Граф Хвостов.
Жду «Узника» от нашего молчаливого мужика (и настоящего гузника). Что Батюшков? Давайте скорее Сергея Ивановича! Давайте сестер! Давайте, кого хотите, хороших! Здесь у народа ростет мох на голове, как на пустых башнях; обухом не выбьешь мысли ни из одного. Жене, кажется, лучше. Дашкову лучше. Прости! Всем православным (много ли их?) кланяюсь.
456. Тургенев князю Вяземскому.
2-го мая. [Петербург].
Получил два письма твои: с Милютиным и по почте. Милютина тотчас познакомил с братом, который знал уже о его деле. Оно у него, следовательно за справедливость изложения бояться нечего. Болезнь княгини нас очень беспокоит. Посылаю пакет от гр[афа] Соб[олевскаго]. На гулянье я вчера не был, а просидел у слепого Козлова. Деньги Карамзину отдал и все письма разослал. Сестры выезжают чрез неделю. «Узник» еще не совсем готов. Я написал сильные примечания на один проект моего нового товарища.
457. Князь Вяземский Тургеневу.
15-го мая. [Москва].
Посылаю тебе перевод «Черной шали». Вот письмо к Плетневу. Сделай милость, скажи Карамзиным, что жене продолжает быть лучше; писать им некогда. Брат твой у меня обедает и сидит теперь с Еленой Григорьевной Пушкиной. Дашков опять болен, но едет, однако же в деревню на этой неделе. От кого получил я «Образцовые Сочинения»? Уж эти образцы совсем износились: все старое перепечатывают с старыми неисправностями. И неужели раскупается? От кого и биография г-жи Сталь, писанная моим варшавским приятелем Габбе, то-есть, через кого? Сделай милость и непременно скажи от меня Гречу, что если он будет говорить о ней в своем «Сыне», то обратил бы более внимания на мысли, нежели на оболочку мыслей, которая часто требует пощады. Литовской гвардии офицер, который в Варшаве, при звуке барабанного и палочного боя, пишет о г-же Сталь, удивительнее Невтона!
Прости! Кланяйся брату. Неужели сестры еще у вас? Сердце изверилось, на посуле, как на стуле. Сердце отсидело ж –.
Запечатай в пакет прилагаемое письмо к Плетневу. Денис Давыдов-написал живому Масальскому эпитафию;
Под камнем сим лежит Масальский тощий;
Он век жил в немощи, теперь попал он в мощи.
458. Князь Вяземский Тургеневу.
[Вторая половина мая. Москва].
Объяви Карамзину, что старик Оболенский, отец князя Андрея Петровича, умер в деревне 15-го числа, в 10-ть часов утра. Князь Андрей Петрович был. тогда в Москве. Смерть старика, без сомнения, огорчит Екатерину Андреевну, и лучше уведомить ее о ней с предосторожностью. После завтра поеду к ним в деревню. Сейчас я и брат прощались с Дашковым у Жихарева, который больной приехал в Москву с женою. Сейчас узнаю, что Кривцовы приехали, но ни я, ни брат твой их не видали. Я отдал Булгакову для пересылки в тебе портрет Дмитриева, нарисованный Тончи: отдай его Гнедичу с тем, чтобы он оригинал этот и прежде посланный возвратил мне, а прежний и поскорее, потому что живописец хочет его литографировать. Сегодня с извощиком посылаю тебе ящик с «Итальянскою Грамматикою», прославленною Каченовским; один экземпляр, в переплете, назначен автором для тебя, остальные, кажется 65, – для продажи. Постарайся разместит их по школам и добрым людям. Автор этой книги заслуживает сердоболие честных людей. Я о нем заготовлю уведомление в «Сын». Цена книги десять. рублей. Посылаю тебе французскую «Черную шаль». Василий Львович измучил от неё свою четверню, разъезжая по всему городу для прочтения и теперь ездит на извощике: c'est un fait. Прости! Жене лучше. "
459. Князь Вяземский Тургеневу.
21-го мая. [Москва].
Как мог ты не быть знаком с Шимановской и её сестрою? они премилые! Познакомься с ними и влюбись. Я даю ей письмо и к Жуковскому. Научи ее, как его доставить, если он уже взобрался на павловскую голубятню. Вчера у меня был для неё и Дмитриева московско-бригадирско-помещичий вечер: пляски и песни цыганские. Были и Кривцовы, и твой брат. Одна малютка прелестно пела «Черную шаль», только не французскую. Прости! Обнимаю тебя.
На обороте: А monsieur, monsieur Alexandre Tourgueneff, Chambellan etc. Dans l'hôtel de s. e. le ministre de l'instruction publique. А St.-Pétersburg.
460. Князь Вяземский Тургеневу.
22-го мая. [Москва].
Ты ко мне совсем не пишешь. Брат твой у меня всех отбивает: тебя от письма, Кривцову от разговора. Давайте другую сестру! Мне одной мало, да и ту твой брат так забрал, что на мою долю падает один муж. Слуга покорный! Давайте другую сестру! Только чтобы за нею не приехал разъерошка, а то я опять пропал.
Что ты делаешь? Жене получше. Буду писать к тебе с Шимановскою. Брату и сестре поклон.
461. Тургенев князю Вяземскому.
28-го мая. [Петербург].
Письмо твое сейчас получил. Гнедичу доставил и портрет, и письмо. Вот ответ его. Итальянскую статью исправлю: это нужно, хотя и не во многом. Книги еще не получал. Гречу статью пошлю.
Спешу в Царское Село и, вероятно, ночую в Павловске и буду слушать Виргилия-Жуковского, то-есть, перевод славного римского поэта г. Виргилия коллежским ассессором и кавалером В. А. Жуковским. Посылаю перевод Шиллера: «An Emma», слепого Козлова, который утверждает, что ничего хуже перевода на французский «Черной шали» не читывал, почему я и не читал его. Но это должно быть тайною для переводчика.
Кланяюся сестре и целую руку. Скажи мужу, что «Edinburgh Review» читается Жуковским, и потому медлю доставлением оного. Николай Михайлович объявил также право свое на чтение «Edinburgh Review»; и ему дам, но возвращу в целости. Прости!
У меня сидит Н. И. Гнедич. В пятницу отдаст мне «Кавказского Пленника». Повезу опять в Павловск. Уверяет, что прелесть, и даже ценсура пропустила. Он спешит печатать его.
Сию минуту получил твою записку с Шимановской. Постараюсь познакомиться.
Сейчас (à la lettre) исполнил брат твое поручение, и хорошо, но молчи.
Понедельник. Утро.
462. Князь Вяземский Тургеневу.
30-го мая. Москва.
Вручитель этих строк – Malcolm, шотландский путешественник. Он был мне рекомендован из Варшавы и подтвердил собою хорошую рекомендацию. Приласкай его и познакомь в Петербурге.
Ты меня совсем забыл. Сделай милость, высылай скорее красную книжку.
Кишиневский Пушкин ударил в рожу одного боярина и дрался на пистолетах с одним полковником, но без кровопролития. В последнем случае вел он себя, сказывают, хорошо. Написал кучу прелестей. Денег у него ни гроша. Кто в Петербурге заботился о печатании его «Людмилы»? Вся ли она распродана, и нельзя ли подумать о втором издании? Он, сказывают, пропадает от тосеи, скуки и нищеты. Прости!
Брат твой здоров. Получил ли портрет и «Грамматики» и пустил ли в ход то и другое?
На обороте: А son excellence, monsieur Alexandre Tourgueneff, chambellan de s. m. l'empereur. А l'hôtel du ministre de l'instruction publique. А St.-Pétersbourg.
Не пугайся черному сургучу: другого не попалось под руки, да и Пушкин так натвердил «Черную шаль».
463. Тургенев князю Вяземскому.
31-го мая. [Петербург].
Не сердись, что измарал. Право, иначе грамматика бы на тебя рассердилась. Впрочем, против совета Карамзина и Жуковского, оставил намеки свободомыслия, которые не совсем у места в объявлении о грамматике. Не смешна ли эта привязка? Надобно было точно только намекнут, а не топором в лоб. Да и пропустит ли ценсура? «Кавказский Пленник» прелестен, но не в плане, а в стихах. Прости! Некогда.
464. Князь Вяземский Тургеневу.
[Начало июня. Москва].
Сладко было спознаваться
Мне, любезный друг, с тобой;
Горько, горько расставаться,
Горько, будто бы с душой.
Но делать нечего. Отныне и во веки веков клянусь тебе, что никогда не буду доставлять тебе то, что назначаю к печати. Это уже слишком скучно! Конечно, если бы сорвалась у меня грубая ошибка, то дело твое было бы вступиться; но так, ни за что, ни про что увечить мой образ мыслей и извиняться – ни на что непохоже. Да сколько я вам раз, милостивые государи и безмилостивые деспоты, сказывал, что я не хочу писать ни как тот, ни как другой, ни как Карамзин, ни как Жуковский, ни как Тургенев, а хочу писать, как Вяземсвий. Грамматических поправок нет у тебя решительно ни одной. Зачем два слова: посвятив себя, когда есть одно: посвятившись, и когда ни в русском словаре, ни в русском языке нет: посвящать себя, как нет: готовит себя, заботить себя. Делать себя, посвящать себя – равный галлицизм, вкравшийся в язык злоупотребительно. Опять: почтенных! Не хочу! Никогда значение honorable не выражу словом: почтенным! Да дайте мне писать, как я хочу и как язык требует, на зло вашему целомудренному жеманству! Блестящие рассеяния воина; а у меня: военной славы. Прошу за меня не мыслить! рассеяния воина: пьянство, картежная игра, б – ; блестящие рассеяния военной славы совсем другое значит, и именно то, что я хотел выразить. Опять: обогатив себя, то-есть, вялое и дикое выражение, вместо сильного и яснейшего.
Покорнейше благодарю, ваше превосходительство, что вы заставляете меня подписывать имя свое под периодом, начинающимся: если. Только, право, мое: пускай – и правильнее, и простее. За весь этот период предаю тебя проклятью. Он у тебя не имеет никакого смысла. Противоположность корня и отрасли были существенностью смысла моего; ты вырвал корень, а с корнем – вон и мысль мою и отростил мне осливые уши. Что за страсть умничать не кстати, да и когда никто умничать не просит! Право, досадно до злости. Что значит в письме: свободомыслие, которое не совсем у места в объявлении о грамматике? Что за элексир такой свободомыслия, которого здесь нужна капля, там две, а где и чайная ложечка? Свободомыслие – способ мыслить свободного человека и потому везде у места; оно – стихия, а не композиция. Притом же тут дело не о «Грамматике», а о Валерио, который, брошенный бурею обстоятельств на чужую землю, может по образованию, полученному в отечестве, добывать хлеб свой почетным образом (слышишь ли: почетным – не поправь а здесь, в письме), тогда как наши капитаны, то-есть, большая часть оных в равном с ним положении, принуждены были бы таскаться по трактирам, играть на бильярде и, наверное, в карты. Вот что нужно было намекнуть, и что мною и сделано. Я не виноват, что вы в Петербурге деревенеете от страха при каждом намеке. Недостаток правил для произношения Валерио заменил не книгою своею, как ты говоришь, а в книге своей, как я говорю, ибо творение его не заключается в одном изложении этих правил. В конце ты о – меня с головы до ног, как пьяный Толстой о – однажды спящего Ефимовича. В твоих словах нет ни мысли, ни чувства. Что значит: доказывать любовь к талантам, à propos de grammaire le talent de faire des grammaires? Ей Богу, я в состоянии подать апелляцию в «Сын Отечества» и сказать, что ты подписался под мое имя: того и смотри, что Катенин станет осмеивать меня по твоей милости.
Все ли? Всю ли желчь свою излил я чернилами? Только, шутки в сторону: честью клянусь, что уж не видать тебе моих рукописей. Ради Бога, останови печатание твоей статьи, если время еще не ушло.
Грамматика, которая путеводительниуею к святилищу языка!
On voit partout chez vous Pithos et le pathos!
Боже мой, то-то достанется моим бокам от Катенина!
Нельзя ли прислать что-нибудь из «Кавказского Пленника»?
Четверг. Вот что написал я вчера и что подтверждаю ныне, после бурного дня, проведенного в Марьиной роще с медведями, кулачными бойцами, под громом цыганок и в море шампанского, с Кривцовым, Жихаревым и прочими. Vive la joie! «Qui sait si le monde durera encore trois semaines?»
Прощай, мой Аристарх! Ох, уж мне твои поправки! Пуще вчерашней качки лежат у меня на желудке.
465. Тургенев князю Вяземскому.
9-го июня. [Петербург].
Объявление твое давно наготове, но я не получал еще книг и, следовательно, не знаю, где означить продажу.
Сегодня еду в Царское Село и ночую в Павловске, а завтра похлопочу здесь о «Грамматике». Брат будет писать к тебе.
Попрошу Гнедича, чтобы послал в тебе единственный экземпляр «Пленника», с тем, чтобы ты, по первой же почте, возвратил. Прелесть, хотя и есть повторения, и жаль, что из предисловия должно выкинуть все то, где он говорит о клевете и о гонении на него: и неправда, и неблагородно! Оттого и стихи сие нехороши, car rien n'est beau que le vrai.
Письма твои вчера же доставил. Прости! Тургенев. Вторая сестра надеется скоро выехать.
Красавица Ершова поехала вчера чрез Москву в Симферополь. Я послал с нею тебе посылку в ящике от графа Туркуля. Справься у Рушковского. Она и дня в Москве не остановится.
466. Тургенев князю Вяземскому.
12-го июня. [Петербург].
Объявление остановлю. Но что же делать с книгой, которой экземпляры я получил? Ты неправ, первое, – потому, что сердишься; второе, – потому, что пишешь против правил грамматики и хочешь установлять свои в газетных объявлениях. Я хотел печатать с мелкими поправками, но Карамзин, Жуковский и здравый смысл запретили мне предавать тебя свету во всей наготе твоей. Жуковский два раза прочел исправления, поправил еще два или три слова и одобрил все. Пришлю свое с моими исправлениями: я оправдаюсь. У меня не осталось чернового. Ошибки грубые. Ошибками законодательствовать в языке нельзя. Будет с нас и Бал. Не пиши, как Карамзин, как Жуковский, но пиши правильно: оригинальность правильности не изъемлет.
Посвятившись переменил я для того, что вши не должно впускать в слова; да и не нужно, ибо посвятив и чище, и короче; обогативши – также. С души прет от таких слогов. Говори так с цыганками, но не с читателями.
Корень вырвал я для того… пришлю бумагу, напишу оправдание: наобум писать не могу.
Мы не намекаем, а говорим правду вслух, да и не Гречу. Полно хвастаться! Я мыслил и мыслю вслух, и не тебе бы говорить, не мне бы слушать твои укоризны. Мысли, выражай свои мысли свободно, но не пороши глаза сором, из-за «Грамматики» брошенным. Посвяти себя пользе общественной и не думай о Катениных.
От цыганов легче перейти к Монтескье и Мачиавелли, нежели от князя Шаликова.
Ценсура была и при Монтескье, а Мачиавелли и не с Красовским возился; но и тот и другой, несмотря на оковы того времени, оставили вечные уроки и тебе, и мне, и нашим наставникам. Альпы сии существуют: освежайся их горним воздухом; но ты возишься в Марьиной роще – с медведями. Полно! Некогда!
О Жихареве напишу с удовольствием. Обними его. Чернышев помолвлен на меньшой княжне Белосельской, но свадьба через год.
467. Князь Вяземский Тургеневу.
12-го июня. [Москва].
Мою грамматику ругай,
Но друг будь грамотею,
то-есть, сделай милость, похлопочи о Валерио и раздай его «Грамматики»; выручаемые деньги отдавай а m-r Louis Bravoura, живущему в доме княгини Лобановой, у Исаковской церкви, который должен явиться тебе. Что за погода была у нас эти дни! Дождь непрерывный: на улице кошки не видать было. Хорошо должно быть твоему брату в деревне, а Кривцовым в Васильевском! Сегодня радуга спасения блеснула. Если хорошая погода простоит до конца недели, то поедем в Остафьево. Здесь говорят, а из Петербурга пишут, что ты по два и по три раза на день катаешь в Царское. Если, паче чаяния, Туркуля в Петербурге нет, а есть Шимановска, то распечатай пакет на его имя и отдай письмо Шимановской. Что значит, что сегодня полученное от неё письмо через тебя – от 30-го мая? На пакете, кажется, канцелярскою рукою выставлено, что какая-то посылка доставляется с Ершовой. Где мне ее искать?
Ты, говорят, от Карамзиных и прячешься в Царском Селе, но зашли им, по крайней мере, сказать, что мы живы и здоровы и на днях переезжаем в Остафьево.
Приписка княгини В. Ф. Вяземскай.
Voici le papier du quel votre frère vous a déjà parlé: il s'agit d'aller aux enquêtes, et de me faire savoir si ra-me Koltoyskoy peut payer l'argent de suite, alors je vous enverrai les lettres de change. Pardon et merci pour mes indiscrétions si souvent réitérées et pour Paimable complaisance que vous mettez à m'obliger.
468. Князь Вяземский Тургеневу.
15-го [июня. Москва].
Поблагодари брата за письмо и добрую услугу. беспокойствия в деревне утихли и до насильственных мер укрощения не доходило. Обними его за меня дружески.
Поблагодари Булгарина за подарок; я читал с удовольствием его умную и благомысленную безделку.
Ты не сердишься на меня за мое письмо? Во мне работает желчь и проливается в одних чернилах. На тебя мой самовар все выкипает. Я сейчас читал книжицу Прадта о Греции: виды справедливые, но все та же песнь о России, горе-богатыре. И другую, о Москве в Двенадцатом году (почти все справедливо) какого-то немца, ancien officier au service Russe, перевод француза с немецкого в 1822 году.
Прощай, мой милый! Обнимаю вас всех, добрых и умных, а дураки и плуты и здесь мне надоели. Сестре мой поклон.
Ради Бога, «Пленника», на одну почту.
469. Князь Вяземский Тургеневу.
18-го [июня. Москва].
То ли дело, как задерешь тебя? С коих пор не получал я письма, подобного последнему! Ты, как Василий Львович: его арзамасскими гусяки защипали, и он в послании к Арзамасцам запел лебедем. Да и твое длинное письмо чуть ли не лебединая песнь. Впрочем, я рад, что ты рассердился. Гнев – признак жизни, а для меня ты уже давно был трупом, но только не смрадным, а благоуханным. Ты – египетская мумия, хранимая в царских подвалах, но бальзамированная в лучшие времена. А ты меня почитаешь мертвецом? Бог знает, кто мертвее? Сочтемся в день страшного суда. Но когда затрубит труба? Право, я её не испугаюсь и не пойду искать членов своих, разбросанных по полю: мое все при мне. Ни в Марьиной роще, ни на Саксонской площади варшавской я ничего не растерял.
Но примемся за твое письмо: перепалка продолжается. Облобызаемся перед сражением и обнимемся после. По местам!
Я неправ, потому что сержусь? Неправда! Я всегда, напротив, сержусь, когда прав, или почитаю себя правым, что одно и то же, разумеется, в этом отношении «Грамматические поправки!» У тебя только одна грамматическая поправка, а другие все самодержавные. «Вшей не должно впускать в слова.» У меня не вши, а вшись: это учтивее. Что за брезгливость смешная! Ты похож на того curé, который в каком-то романе Pigault-Lebrun исключал из слов похабные слоги и говорил: «Je suis tent» (pour très content), и так далее. У французов слово pouvoir, хотя и тут есть вошь, не поражено проклятием. Что мы за царевны-недотроги, что от всего краснеем и от всего морщимся! К тому же, позвольте повторить одно замечание: в словаре Академии нет посвятит себя; нет, да и нет, потому что слог её на то и сделан, чтоб заменить себя. «Говорим правду вслух, да и не Гречу». Похвально, да хорошо говорить правду и Гречу, а если на то пошло, то Бог весть, какая правда более в цель попадает. Для совести своей вы чисты: вы запряжены в колесницу и брыкаетесь, но, между тем, все-таки табун ваших товарищей везет колесницу и вас с нею – к чорту. Напротив, может быть вы угождаете правительству, которое, указывая на вас, говорит: «Вот у меня всякие вони есть, и ослы тут с ними, а все везут, куда я понукаю». Правительство, как по маслу, катит по глупцам, по плутам и по Тургеневым. В чем вы ему помеха с вашею правдою?
«Полно хвастаться» – твое выражение; мне хвастаться точно нечем, да уж за то и вы не хвастайтесь. Во мне нет никакого хвастовства. Я и у врагов, и у друзей своих (да, у друзей) тем именно и теряю, что у меня нет ни одного свойства, ни одного поступка на показ. Обнажите всю жизнь мою наголо, и вы убедитесь в истине моего показания. Во мне это не порок, не добродетель, а свойство, как и все, что имею. Во мне нет ни хороших, ни дурных качеств. Хвастаться могут только те, которые отходят от дел, как ни будь им хорошо. Полно морочить! Гораздо будет полезнее для общей пользы, если все честные люди бросят бразды, которых они не держат, а которых придерживаются. В крутых болезнях прибегают и к крутым средствам. Лучше «сором порошить глаза», нежели гладить по усам, а вы что ни делайте, а все-таки окончательно по шерсти гладите.
20-го.
Иван Иванович едет: некогда продолжать. Итак, – перемирие! Обнимемся, только одно слово: «Говори так с цыганками, а не с читателями!» В уме ли ты? Да многих ли читателей предпочту я цыганкам?
«От цыганов легче перейти в Монтескье, нежели от князя Шаликова». Что кто значит? Ей Богу, не понимаю: растолкуй! «Ценсура была и при Монтескье». Полно говорить со мной оффициально-петербургским языком! Не совестно ли тебе? Такая ли ценсура, как наша? Да сколько у них было средств печатать и разглашать по вселенной истины смелые и мимо ценсуры! Вот теперь кстати сказать: «Не тебе бы говорить, не мне бы слушать!»
Но пора бить отбой! Дмитриев уедет, и я останусь с ответом на руках. Чтоб задобрить твой гнев, вот тебе портрет В[асилия] Л[ьвовича]. Мало ли? Вот тебе еще стихи Сверчка; только не говори Дмитриеву, что он их привез: он умрет со страха après coup.
Обнимаю братьев. Сергею Ивановичу возвращаю его Тредиаковского.
Сегодня отправляемся в Остафьево. Посылка с Ершовой получена.