485. Князь Вяземский Тургеневу.
11-го ноября. Остафьево.
Вот письма, которые прошу отдать Соболевскому под росписку; они не то, что опасные, но мне нужные. Я все доезжаю Дмитриева и, кажется, скоро доеду. Прости!
Спроси при случае и обстоятельнее, можно ли напечатать русский перевод польской конституции, разумеется, частным и единственно литературным образом. У меня лежит перевод: что же ему даром пропадать?
Он в старину был франтом,
Поэтом-дилетантом,
Был после эмигрантом,
А ныне – обскурантом.
Отгадай, не скажу.
486. Князь Вяземский Тургеневу.
18-го ноября. Оетафьево.
Ты во мне уже решительно не пишешь, а только, кажется, зачитываешь газеты и книги, которые мне присылаются из Варшавы. Уж Бог знает, как давно ничего оттуда не получаю!
Правда ли, что Катенина выслали из Петербурга? Сделай милость, если правда, то узнай тотчас от Греча, напечатана ли моя статья о «Кавказском Пленнике», где я бью его по рукам и, если время не ушло, то вымарай все, что до него относится. Мне очень прискорбно будет, если письмо это опоздает; только, ради Бога, ты не опаздывай в случае возможности.
Странная участь моя! По делу Лабзина, о коем я недавно намекал тебе, написал я письмо по препоручению и порядочно отделал святошу; теперь узнаю, что и он выслан. С Кутузовым гонения и самовластные насилия уже меня примирили; чего доброго, того и смотри, что и с Каченовским сделают какую-нибудь гнусность, и мне некого будет щипать. Как не полюбоваться этими отеческими мерами, которые из всех членов семейства делают братьев поневоле. У нас должно романистам научиться способу заинтересовать в лица, вовсе не интересные. Кто подумал бы, что когда-нибудь от Лабзина или Катенина закипит у меня кровь и забьется сердце?
Ох, вы, сукна! Ох, долги, долги! Когда сойдете у меня с рук и выпустите на вольный воздух? Когда вырвусь я из этой проклятой фабрики и прощусь с фабричным народом? Господи, прости мое прегрешение!
Получил ли мои стихи к Дмитриеву? Я сижу теперь на прозаических переводах с французской прозы. Во-первых, есть тут и для себя упражнение полезное; а во-вторых, хочется сделать книгу, какой у нас еще нет. Французская словесность – матка, из коей выползла наша, а между тем нет у нас ни одной прямо-литературной книги французской. Намерение мое – составить том из мест избранных; другой – из равных сочинений цельных и не обширных, а за этим всем – род словаря биографического тех писателей, с коих брал я пошлины. Разумеется, буду строг в выборе извлечений и предпочту везде плоды цветам. Мысль эта меня теперь занимает и улыбается моему воображению. А к тому же я не на шутку хочу приняться за авторское ремесло, в строгом и буквальном, а не отвлеченном значении этого слова. Хочу вырабатывать ежегодно свои карманные и библиографические деньги. Пожалуй, смейся, а оно будет так. Есть ли еще у Николая Ивановича некий просит общества переводчиков? Нельзя ли его рак-нибудь мне переслать? У меня также бродят в голове мысли и об этом. Прости! Обнимаю тебя сердечно и Жуковского. Пускай выдает он что-нибудь и возьмет меня в поденщики. Хоть не журнал, а какое-нибудь несрочное периодическое издание.
487. Тургенев князю Вяземскому.
21-го ноября. [Петербург].
Письма твои получил. Дашкову письмо с рукописью послал, по прочтении последней; Гречу – также, но после вспомнил, что в последней идет речь об изгнаннике, и вчера потребовал ее назад, уверенный в твоем одобрении моего поступка: «Лежачего не бьют», сказал граф Разумовский в Сенате о князе Орлове. Если можно выкинуть относящееся в Катенину, не расстроив совершенно пиесы, то, пожалуй, печатай; только ты слишком много уступил ценсору. Посылаю три номера газет. Остальные пришлю в пятницу.
О Бат[юшкове] горюем и хлопочем. Как ехать Шипилову? Его здесь нет. Перовский, полковник, писал к Перовскому в Симферополь отыскать его и нас уведомить о нем – и призреть его.
За коляской никто еще не являлся.
Крас[овский] не учился с тобою, а служил у Новосильцова со мною, и я был храбрым его заступником против козней красненького Новосильцова. Теперь ругаю его, где встречу, я недавно у графа Строганова. Письмо в Варшаву отправил.
Прочти мое письмо к Сереже; да уведомь меня, как и долго ли он был болен. Он ничего не писал ко мне.
Мы похоронили дюка Серра-Кап[риоли] вчера.
488. Тургенев князю Вяземскому.
24-го ноября. [Петербург].
Я предупредил письмо твое: из статьи все вымарано о Кат[енине]. Остальное осталось.
Сию минуту получил стихи твои, но еще и взглянуть не успел. Два бала, а горя еще больше. Книги ни одной не получал и Следовательно не удержал. Последние газеты сегодня послал. «Ожидание войны» А. Пушкина послал к тебе через брата. Пиши больше, но осторожнее. Оленнну – сто тысяч, без процентов и без залога, а за неделю, по случаю Лаб[зина] – строжайший выговор.
Бадер выслан за границу, а кто Бадер – спроси у меня, если не знаешь.
Моему секретарю и чиновникам – перстни из Вероны.
На оборот: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому.
489. Тургенев князю Вяземскому.
28-го ноября. [Петербург].
Стихи твои: «К Дмитриеву» и «Без[образовой],» прелестны; также и «Первый снег». Я послал его и «К Дмитриеву» в «Сын Отечества», и «К Без[образовой]» читаю встрешнему и поперешнему, переменив один стих, который будет жить в памяти народной:
Вдова по случаю (а не случайностью), по прелестям – невеста!
Спасибо! Ловеласничать. Надобно: ловеласничают. Перемени.
Мы уже имели одну конференцию для рассмотрения твоей пиесы на Кач[еновскаго], то-есть: Блудов, Жуковский и я (Дашеов был занлт), но не успели и половины прочесть и исправить, хотя и было уже все отмечено, что подлежало перемене. Мы оставляем всю твою любимую и любезную оригинальность в слоге, но только там, где она не на счет грамматики, или где конструкция слов, часто весьма длинная и запутанная, не препятствует смыслу и вкусу. Сегодня еще раз постараемся собраться и кончить. Карамзин о сем не знает.
Катерина Андреевна получила письмо от государя, и очень любезное, как сказывают. Я не читал.
Третьего дня был курьер из Вероны от 10-го. Нового ничего нет.
Посылаю письма и газеты, сейчас полученные. Одно распечатано, потому что было с газетами. Более ничего не получал.
У нас начинаются балы. У Литты был славный, 4-го – у графа Кочубея.
Прости! Пиши, но осторожно.
490. Князь Вяземский Тургеневу.
29-го ноября. [Москва].
«Сердце сердцу весть дает». Спасибо, что ты исключил Катенина и угадал мою просьбу. Как ни говори, а. тут есть добродетель: лучше в мелочах иметь перелом великодушие, чем в великих делах податься на малодушие. В нашем быту должно все ставить на ходули: и раздувать негодование на Каченовского, как-будто на человека вредного, и приносить как-будто в жертву неприязнь свою и досаду человеку пораженному [10]. Если не составить себе таким образом театра и не раздать по лицам приличных ролей, то придется в самом деле играть про себя роль каменного коменданта и, как он, только кивать головою, да при случае хлопать ушами.
Ты меня спрашиваешь о болезни брата, но забываешь, что я в деревне; а когда бывал в городе, то видал его всегда здоровым или, по крайней мере, не больным и выезжающим.
Сделай одолжение, распечатывая варшавские газеты с газетами, присматривай, нет ли в них писем; а то неравно могут они выпасть и утонуть в бумажном океане твоего кабинета.
Мне не хотелось на первый раз запугать ценсора, и потому я не все отстаивал; да в тому же так был рад, что он не разглядел иного, что боялся излишним упорством изострить и раздражить его близорукость. Напечатайте же скорее «Каченовскаго»: и то уже пора остыла. Да, сделай одолжение, скажи Гречу, что я совсем не получаю «Сына Отечества»; вот уже недели три, как не имею книжки, да и прежде получал всегда поздно и неисправно.
Мой дружеский поклон Николаю Ивановичу. Обнимаю тебя и Жуковского. Присылай остальной «Moniteur».
Приписка С. И. Тургенева.
Строчка вымарана мною. И без того в этом письме не мало вздору. Какая высокая добродетель! Я здоров. 1-го декабря.
491. Тургенев князю Вяземскому.
5-го декабря. [Петербург].
Вот тебе еще газеты, вчера полученные. Ямщики являлись вчера за коляской и хотели вчера же везти, но просили 225 рублей за провоз; уступили бы, может быть, и за 200 рублей. Но как было решиться отдать коляску в 400 рублей, не более! И теперь, и посоветовавшись с Карамзиным, я оставил на продажу здесь. Если довезут, то еще более испортят, а она больше четырехсот рублей не стоит. Как же платить двести за провоз! Да и ты не велел ничего платить, а я полагал, что ты продал ее и велел отдать тому, кто явится. Теперь как прикажешь? Я скажу Карамзину, чтобы продавали.
492. Князь Вяземский Тургеневу.
7-го декабря. Остафьево.
Право, вы меня режете! Давно пора статье о Каченовском быть уже в печати. Что это: идти в лес по малине! По крайней мере пусть Греч или кто другой скажет в выноске, что статья прислана давно, но по обстоятельствам не могла быть прежде напечатана. Что пуще меня задорит – есть подозрение, что этот М. И. Муравьев-Апостол; по крайней мере, так сказал мне пьяный Мерзляков, с которым я почти не связался в драку за кулисами в русском театре. В этот день дебютировал новый актер; я, чтобы усмирить моего Мерзлявова и отыграться шуткою от зрителей-актеров, которые толпились вокруг нас, сказал ему: «Любезнейший Алексей Федорович! Ведь. об нашем дебюте не било сказано в объявлении; к чему же нам горячиться? Мы сыграли одну сцену ссоры, теперь сыграем сцену мировой», поцеловал его и отошел.
Итак, многие говорят, что филиппики – Апостольские Следствия могут быть презабавные. Апостол, вероятно по уважениям, не захочет признаться: Каченовский захочет передать пощечины по принадлежности. Если загадка откроется, то опять смех: стыдить одного, что почел его Каченовским; перед Каченовским извиняться, что мог приписать ему дело Апостола. Жмурки прелестные! Да сделайте милость, решите скорее и завяжите свои академические глаза! Грубых ошибок быть не может; Дмитриев перечитывал и заметил кое-что; я по его советам поправил. Чему быть еще? А на вас не угодишь. Отчего, например, по случаю – лучше, нежели: случайностью. По случаю имеет двоякий смысл; я сделал это по случаю, и прочее. Тут по настоящему ни по случаю, ни случайностью не приличны, а надобно было случайно; но стих карячился и не поддавался. Случайностью показалось мне ближе к слову случайно, нежели по случаю: вот что меня решило. А это хорошо! Я же глагол смастерил, да я же и не спрягай его, как хочу. Ловеласничить, значит, морочить; лавеласничу, ловеласничаю, значит – морочу. А вам хочется: лавеласничать, умничать. (Право, тут нет намерения: я умничаю невольно). Перекреститесь и оставьте меня в покое;– только скорее, с ошибками или без ошибок, поставьте Каченовского в стойку. Жаль мне, что я не в Петербурге! Право, ударил бы и Красовского в щеку. Да и теперь готов выбить золотую медаль в тысячу рублей в честь того, который поколотит его или, по крайней мере, огреет его арапником, как Лас-Каз Гудзон-Лова. Неужели все народ у нас без – ? Должно быть ценсоров до того, что никто за миллионы и за Андреевские не пойдет в ценсора. Право, я задам решение сей задачи (то-есть, задачи палок) охотникам. Авось, кто и найдется! Можно выбить медаль приличную и соотносительную обстоятельству. Жаль, что теперь нет времени придумать рисунок и надпись.
Признаться, мне в «Инвалиде» что-то стыдно быть, а особливо же с тех пор, как Воейков запряг нас гуськом за Долгоруковым. Однако же я рад и в – слазить, чтобы под нос Красовскому – . Вот две басни: отдай «Сыну».
Если слово Господь испугает господина ценсора, то можно поставит: Зевес. Если по каким-нибудь причинам он басни не пропустит, то возвратите мне ее с его наддранием.
Прости! Что слышно о биографии Дмитриева? От Гнедича ни слова не слышу. Во всяком случае не отдавать в печать без согласия моего. Нужно все-что исправить и пополнить.
Отдай логогриф барышням Карамзиным. Слово: чернильница; в нем лице, лица, чернила, черница (ягода и монашенка), Нина, цари, или, и, ни, Ирена, Ирина. Вот это давай в «Инвалид», да, разумеется, без подписи.
493. Князь Вяземский Тургеневу.
10-го декабря. Остафьево.
Сделай одолжение, вели переписать, хотя за деньги, биографию Дмитриева и доставь мне. У меня её нет, а Бог знает, что может сделаться с списком петербургским.
Если «Первый снег» будет в «Инвалиде», то попроси Воейкова отпечатать его на особенных листках для моего обихода и прислать мне. Обнимаю тебя.
Что же статья о Каченовском? Я читал твое письмо в брату и «Ожидание войны».
Пушкин прислал мне одну свою прекрасную шалость:
Шестнадцать лет, невинное смиренье,
Бровь темная, двух девственных холмов,
Под полотном упругое движенье,
Нога любви, жемчужный ряд зубов…
Зачем же ты, еврейка, улыбнулась,
И по лицу румянец пробежал?
Седой старик, плохой столяр и плотник,
В селеньи был единственный работник.
И день, и ночь, имея много дел
То с уровнем, то с верною пилою,
То с топором, немного он смотрел
На прелести, которыми владел.
И тайный цвет, которому судьбою
Назначена была иная честь,
На стебельке не смел еще процвесть.
Ленивый муж своею старой лейкой,
В час утренний не орошал его;
Он, как отец…[11]
Ее кормил – и больше ничего.
Вот тебе и моя басня с польского для «Сына»:
Осел и бык
Смотря, как на реку быков хозяин вел,
«Чем хуже я быков?» вскричал в сердцах осел:
«Меня он только бьет, их жалует и холит!» –
«Осел», тут бык прервал: «в наклад нам эта честь:
«Хозяев, холя нас, не нам, – себе мирволит:
«Он водит к пойлу нас, чтоб после в бойню свесть».
Не забудь моих поручений. Сейчас написал я к Жихареву выходку, достойную разглашения. Я говорю ему, жалуясь, что мне здесь пить в деревне не с кем; что ни к чему так верно, как в вину, не применяется Дмитриева стих:
Желаешь для себя, а ищешь разделить.
494. Князь Вяземский Тургеневу
13-го [декабря]. Остафьево.
Ничего не могу сказать теперь о коляске. Рядился мой управляющий, а он в Москве.
Сделай одолжение, если Николай Иванович читает мой «Moniteur», то не торопи его. Я тогда писал в тебе о страхе своем, чтобы не задерживал ты варшавских писем и книг до нельзя; а несколько дней разницы мне ничего не делают.
Скажи, между нами, как принял Карамзин разбор, напечатанный в «Северном Архиве». Мне кажется, что он писан с благопристойностью и с уважением в сущности; но все жаль, что до сей поры имел он только в России одних учителей, а еще никто не был орудием признательности народной за труд не без погрешностей, но все гордо возвышающийся на ровной степи нашей литературы, приемлемой в полном смысле. Доселе толпе указывали все еще на одни пороки здания, или ротозеи кричали «yра», как кричат во всех торжественных случаях. Тут нет равновесия. Сперва должно пристрастить в чтению «Истории», а там уже, при свете критики, наводить зрение на толковое рассмотрение красот и недостатков. Да еще скажи мне, между нами, не сердит ли на меня Чу? Он такой раздражительный, что перед ним легко провиниться нехотя. Я ему возвратил один манускрипт его, с замечаниями, как он и сам настоятельно требовал, да и затем и оставил его у меня. Вот, кажется, все, что может подать повод к неудовольствию его на меня, да и в этом поводе нет никакого на то повода. Он не отвечал мне на два письма. Это на него не похоже. С тобою, например, приписал бы я твое молчание желудку, но в нем боюсь сердца.
Что же «Каченовскаго»? Да уж не подкупил ли он вас, или Антонский, который пронюхал, что я написал на Каченовского и проводил в –?
У меня альбум Шимановской для братии – русских поэтов. Вот что написал в нем Дмитриев:
Таланты все в родстве: источник их один;
Для них повсюду мир; нет ни войны, ни грани;
От Вислы до Невы, чрез гордый Аппенин,
Они взаимно шлют приязни братской дани.
Прости! Обнимаю тебя сердечно.
495. Тургенев князю Вяземскому.
15-го декабря. [Петербург].
Сию минуту получил письмецо твое от 10-го декабря с шалостью П[ушкина], но пришли полную. Сию же минуту принесли мне и «Первый снег», напечатанный в «Прибавлениях» к «Инвалиду»; один только стих переменен:
В победе чистые любви приняв залог.
Писал в В[оейкову] об экземплярах для тебя, но я думаю уже поздно.
Гречу послал, и логогриф барышням отдал; отдам и «Инвалиду». О биографии Дмитриева писал к Гречу. Не сердись за статью о Каченовском, потому что мы более тебя за нее сердимся. Красовский вымарал страницы три, то-есть те, где ты хвалишь Карамзина и бранишь Каченовского. Я хотел показать князю, но, зная, что это будет без пользы, оставил намерение. Не знаю еще, что сделаю. Прости!
496. Тургенев князю Вяземскому.
19-го декабря. [Петербург].
Письма от 13-го получил. Напрасно пишешь ты к Жуковскому, что критика Герена не переведена. Брат Николай, не смотря на хаос дел советских, который теперь взвален на него, перевел его, и мы сделали два или три критические примечания, которые и в Германии пойдут в дело. Напечатает у Булгарина. Польский разбор есть только умничанье полу-ученого. Конечно, в сравнении с Каченовским, и это золото, но сколько вздору! Да и список его сочинений показывает, что он знает в истории, и как он зпает ее. Карамзину это не совсем приятно, особливо по той причине, о которой ты во мне пишешь.
Чу, кажется, не сердить на тебя: спрошу. Не знаю, будет ли тебе отвечать сегодня Жуковский. «Немногих» у него нету.
Посылаю тебе письмо Красовского о твоей пиесе. Что делать с уродом! Пиши ко мне осторожнее, но не разглашай письма слишком. Я еще не знаю, что сделаю. Хлопот много важнейших.
В Германии скотина и подлец пастор написал на нас книгу, из клевет состоящую.
С. И. Тургенев князю Вяземскому.
26-го декабря, среда. [Москва].
Завтра же, и охотно, перешлю ваш пакет брату. Но мне бы казалось всего лучше препроводить жалобу прямо чрез почту в Главное училищ правление. Тот, кому бы вы поручили подать его на почту, расписался бы и тем удостоверил вас, что оно дойдет до своего назначения. Почта идет завтра вечером. Перевод Гереновой статьи уже напечатан в «Архиве». Я читал его сегодня в экземпляре, данном мне Чадаевым. Ввечеру понесу ее Ивану Ивановичу, а потом попрошу у Чадаева позволения послать книжку к вам для прочтения.
И сам нетерпеливо желаю побывать у вас, но теперь не здоров. Прошу сказать мое почтение княгине. Тургенев.
На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому.
497. Князь Вяземский Тургеневу.
26-го декабря. Остафьево.
Вот мое прошение, но кто подаст его? Тебе неловко. Не возьмется ли Жуковский? Не возьмется ли Греч, как издатель журнала, в коем хотел я поместить мое сочинение? Нельзя ли, просто, прямо подать? Нет ли в Правлении человека, коему можно было бы поручить? Устройте дело с Богом, да представьте при прошении и рукопись запрещаемую. Я предпочел идти по законной дороге: переписка с начальством не оставила бы следов; тут все-таки бумага моя – акт, и, как комедия ни разыграется, она останется в репертуаре. Скажу с Лафонтеном:
Et si…..Je n'importe le prix,
J'aurais du moins Phonneur de l'avour entrepris.
Скажи Жуковскому, чтобы он угомонил издателей. Вот прекрасно! Я им уже три месяца, как послал биографию, а они мне и спасибо не сказывали и не уведомляли о получении; теперь хотят, чтобы я ее перековеркал, пустил бы кровь ей изо всех жил, и еще торопят меня. Я и не знаю, дам ли ее в том виде, в каком они иметь хотят, то-есть, в виде какого-то силуэта белим карандашом по белому листу. Во всяком случае мне нужно время для прочтения и прочее, а не то чорт с ними, – пускай меня и не дожидаются: я биографию здесь напечатаю особенно. Спасибо за «Первый снег». Я целую неделю глотал пыл московского ничтожества: шатался по балам, спектаклям и вчера возвратился в свою нору.
Спасибо Николаю Ивановичу, что перевел он статью Герена. Когда же напечатается? Прости! Обнимаю всех православных. Есть ли ответ от Перовского о Батюшкове?
Читал ли собрание «Сочинений и переводов студентов Императорского Харьковского университета», 1822 года? Тут есть «Опыт исторической очевидности Промысла Божия у всех народов и во всех веках», учителя исторических наук Степана Есикорского: «Ты явил себя (Промысл) в необыкновенном избрании вождя и даже, смею сказать, в предназначении его для совершения сего великого дела неисповедимых судеб Твоих, в предназначении, весьма явственно напечатленном в самом незабвенном имени: Кутузов». А внизу, в примечании: «Его составляют слова: французское – coup (удар) и русское – туз». Исполать нашему просвещению!
Эта и ещё 2 книги за € 399