II
Начнем с того, что мимоходом заглянем в Москву, в которой жил Нелединский и в которой знал я его.
Эта Москва, по имени еще первопрестольная, на деле, по вступлении соперницы своей в совершеннолетие, была уже второстепенною столицею. Действующая жизнь отхлынула от неё и перелилась в Петербург. Но историческая жизнь её осталась еще при ней: и осталась не в одних каменных стенах Кремля. Были в ней и живые памятники, так сказать ходячие исторические записки, предания, отголоски. В Москве доживали тогда свой век действующие лица, со сцены сошедшие. Живали отставные правительственные деятели, вельможи, министры, между прочим, и отставные красавицы,
фрейлины Екатерины первой,
по выражению Грибоедова. Давно уже сказал я, что Москва девичья России, a С.-Петербург – но к чему поминать старые грехи мои? Да, Москва была в то время каким-то убежищем, затишьем людей доживающих свой век. Ныне как-то никто не
доживает:
каждый с жизни на юру, с жизни на маковке, прямо и скоропостижно падает в могилу. Эти закаты жизни, эти мерцания, имели и свою теплоту и свои отблески. Жизнь, в остатке годов своих, после трудного, часто тревожного, часто блистательного поприща, удаляясь,
ретировалась
в свои внутренние покои.
Москва была эти внутренние покои Русской жизни. Так поступил мой отец. Так поступили и многие. Так поступил и Нелединский, когда рассчел, что он уже
отжил
и что остается ему только
доживать.
Но переехал он не в Москву, которую разлюбил с того времени, как неприятели пребыванием своим в ней ее запятнали: переехал он в Калугу и там отшельником от мира тихо, но светло вечерел при семейном и любвеобильном очаге.
Но не думайте, чтобы при этой тихой Московской погоде, царствовал в обществе неподвижный, мертвенный
штиль.
Нет, было и тогда колебание, волнение. Были люди, чающие движения воды и чающие не напрасно, подобно расслабленному при купели у овечьих ворот в Иерусалиме. Были и в то время свои мнения, убеждения, вопросы, стремл