Александр также желал быть преобразователем и вероятно был бы им, если бы внешние обстоятельства не воспрепятствовали тому. Сначала, при завоевательном и ненасытном властолюбии Наполеона, прежде нежели предпринимать ломку у себя, нужно было думать о политическом достоинстве России и едва ли не о целости ее. Отсюда почти беспрерывные войны. Позднее, по падении Наполеона, возникала здесь и там другая сила, не менее властолюбивая и не менее угрожающая мирному развитию и благоденствию Европы, а следовательно и России (которая, что ни говори, все же частичка Европейской общины и связана с нею круговою порукою). Отсюда конгрессы. Все это отвлекало Государя от домашнего очага и домашнего хозяйства. По мнению его и эти отвлечения были необходимы для пользы самой России и, так сказать, были понуждаемы этою пользою. Мы здесь не беремся оправдывать воззрения и действия; мы только стараемся изъяснить события и логическую их связь, стараемся очистить их от теней и лживых освещений, которые набрасывает на них легкомысленная или преднамеренно-недоброжелательная критика.
Но пора возвратиться нам к Сперанскому. Он, порождению своему, по воспитанию, по врожденным свойствам, не мог любить старые порядки. Вследствие быстрого перехода из одной среды в другую, гораздо высшую, не мог он не иметь сильных новаторским стремлений. По своему положению в обществе, он должен был принадлежать к этому разряду честолюбивых умов среднею состояния, которые играли такую важную роль во Франции в конце прошедшего столетия. Судьба сблизила его с Государем, именно в эпоху, когда сам Александр желал новаторства, то есть внутренних государственных нововведений. Сперанский, разумеется, усердно действовал в смысле Государя; но частью, может быть, еще усерднее в своем собственном смысле. Государь и Сперанский дружно шли по одному пути. Но спрашивается: одна ли цель, одна ли межа была в виду у того и у другого? Не хотел ли Сперанский идти далее того предела, который предназначал себе Государь? Между тем на полдороге Александр начал одумываться. Тут кстати подоспели наговоры, более или менее верные и правдоподобные, игра придворных и канцелярских батарей, попросту сказать интриг. Современники той эпохи знают, что Сперанский на вершине могущества своего, в виду народа и общества, казался как-то представителем не Русской государственной мысли и силы. Он более выражал силу как будто иноземною. Он казался более пришлый самозванец власти, в роде какого-то Бирона, разумеется без злодейств и преступлений его. Напротив, можно положительно сказать, что он никогда не злоупотребил властью и положением своим с целью кому-нибудь повредить и сбить его с места: он довольствовался тем, что всех преодолел и стал головою выше, нежели все другие. Но нашлись однако же новые Волынские: они действовали успешнее первого. Неожиданно для всех, приготовленный довольно издалека разрыв совершился одним почерком пера: вероятно и без пера, а просто устно, в коротких, но повелительных словах.
Прежняя неограниченная доверенность обращалась мало-помалу в охлаждение; охлаждение в мнительность, мнительность в сильное подозрение, если не в убеждение виновности прежнего любимца. Что ни писали о том, что ни говорили, но падение Сперанского остается неразрешенною загадкою в новейшей истории нашей. Сперавский в Перми такое же загадочное лицо, как узник в железной маске во Франции. Даже и по возвращении Сперанскаго из ссылки и нового постепенного возвышения его, маска эта не была с него совершенно снята. Со времени падения его, по старому юридическому выражению нашему, он у большинства Русских людей был оставлен в сильном подозрении. Правильно, или нет? При существующих данных решать нельзя. Обвинять ли Александра в непостоянстве, в малодушной уступчивости пред врагами Сперанскаго, в неблагодарности к нему? Также нельзя. Повод, причины, содействовавшие разрыву с любинцем и падению его, должны были бить на лицо. Это несомненно. Но в какой мере оправдывают они крутую кару, постигшую его, это также вопрос, остающийся на очереди для будущего времени.
В числе лиц, которых государственная деятельность наиболее, наисимпатичнее слилась с деятельностью Александра и живее выразила мысли и чувства его по крайней мере на время – ярко и особенно привлекательно отделяется от других имя графа Каподистрии. Он также был пришлый в Русской государственной среде. Он также при сем был и представителем частного, случайного вопроса, который мог находить сочувствие в России, но не был вопрос прямо Русский, исключительно Русский. Выбор, можно сказать, отыскание такого человека, вне среды обыкновенной и подручной, уже повязывает, как чутко и верно было чувство Александра.
Чистая и благодушная личность Каподистрии была несколько лет светлою звездою царствования Императора. Но и этому светилу, по естественному течению, суждено было, в данную минуту, отклониться от прямого и главного пути, ему предстоявшего. Такова уже была участь Алексавдра в приближении в себе сподвижников, вызываемых им на совершение благих стремлений его. Преданный всеми способностями ума своего и души, Каподистрия был верный слуга Государя и России; но в виду цели, в которой шел он добросовестно во след Александру, имел он свою боковую, родную цель. В понятиях его и по убеждениям совести, не отделял он одной цели от другой. Служа православной России, он думал, что служить и православной родине своей. Нельзя было требовать от него, чтобы, возлюбив второе отечество свое, забыл и разлюбил он первое: тем более, что выгоды того и другого не имели ничего друг другу враждебного. Напротив, они могли вязаться ему взаимно полезными, единомысленными, единокровными. Все это так и было до поры и до времени, как часто бывает на свете и в делах житейских, Государь и министр его хорошо понимали друг друга, они единодушно шли вперед путем себе предназначенным. Но восстание Ипсиланти, не в добрый час и при неблагоприятных обстоятельствах задуманное и затеянное, бросило камень преткновения, на этот мирный и благоуспешный путь.