Работник храма, похожий на юриста-выпускника, произнес речь. Среди прочего он донёс, что душа настоящего Храма находится там, где каждый общается с Богом, как заблагорассудится. Проповедей и служб в этом храме не предусмотрено, но текст абсолютно любой веры может быть спет хором, без музыки.
То есть, мы можем все вместе пойти внутрь и там… запеть? – Шумлянский был удивлён. – Неплохо. Может, поесть дадут? Я бы поел сейчас что-нибудь вроде куры гриль, сырных лепешек и риса карри.
Наконец, двери раскрылись. Шелестя босыми ногами, группа втекла внутрь и расселась по каменным лавочкам, обнимающим круглую сцену, и в центре – пустую трибуну с маленьким микрофоном.
Проделав огромный путь и встретившись в этой точке, люди, конечно, готовились получить что-то весомое, а не бессмысленный птичий щебет под обнимающим куполом тишины. Шумлянский отвлекся и стал размышлять. Если честно, насколько я помню, Церковь напоминает театр. Гражданин входит внутрь; смотрит вокруг и слушает; присутствует при незримых таинствах, и в результате выходит другим на ту же улицу, с которой недавно шагнул в “театральный” зал.
На дне Лотус Темпл копится тишина.
Лектора нет. Микрофон безмолвствует.
На лицах недоумение, тень озорства.
Что должно, простите, произойти?
Мы сидим. На скамейках. Под куполом свет. Все условия соблюдены.
Что дальше?
Где Бог?
Дурачьё. Телятки. Бельки. Зародыши альбатроса.
Разве в храмах есть боги? Храм это свинья-копилка. Фаллический символ, к которому припадают слезливые неудачницы, старики и те, кто не смог стать мужчиной самостоятельно. Хорошо ещё, нет здесь расшитых крестами священников.
Лиза, конечно, была романтичка. Эта вот мягкость, покорство. Причем именно так. Покорство – гибрид покорности и потворства. Прощение вечное и неземная любовь в глазах.
Так и жалил бы в эти невинно открытые скулы, полупрозрачную шею, тонкие съехавшие бретелечки.
Впрочем, теперь уж что, – дёрнул плечом Шумлянский. – Теперь-то она в красивой коробочке с бабочкой, в тайном кармане, и в чемодане, и на втором этаже в переулках на Мэйн Базар, в столице Индии Дели, а про названия дальше могу сказать, да незачем время терять.
Что толку теперь в бретелечках, ягодичках и ямочках?
Шумлянский очнулся и понял, что в зале совсем один, но в дальнем углу на скамье спит старик с белой щетиной на впалых щеках.
Храм, оказалось, уже выдохнул. Освобожденные прихожане резвились у небольшого фонтана снаружи. До нового вдоха осталось недолго – вдоль окон снова скопились тени тех, кто хотел войти.
Альберт собрался встать. Не смог, но не испугался. Он ощутил свое тело как оболочку, наполненную той же субстанцией, что и воздух. Так что, он просто сидел и молчал. Тугая пена людей, журча о своём, снова втекла в огромный зал и покрыла сиденья амфитеатра, как волна накрывает песок собой.
Наполненные страхами и ожиданиями, сидящие в храмовом зале люди не встретятся больше. Они пребывают вместе, сейчас у них общее будущее – остаться здесь и увидеть то, что скрывается за тишиной. Состояние понемногу становится одинаковым, люди уравнивают любовь, как сообщающиеся сосуды. Во славу равенства и единства стрелки часов растворяются на циферблате, и тогда – сначала по одному, а затем лавиной люди с места снимаются и устремляются к выходу.
Слегка одуревший Альберт вернулся к рикшам, нашел Ганешу в кучке таких же людей. Опознал по челочке и глазам, хотя никогда не думал, что в состоянии так вот сразу запомнить лицо мужчины.
– Сенк ю, Ганеша. Посибл го?
– Everything very possible, ji. This is india! * – сияя, чеканит Ганеш, указывает точёным пальцем в вечернее небо, и рубашка его светится белизной.
Robert Rich & Brian Lustmord "Synergistic Perceptions"
В дверь постучали. Альберт не пошевелился. Стук раскатился снова, из коридора раздался встревоженный голос Анны. Он произнёс:
– Альтик! Ты тут? Как ты себя чувствуешь?
Шумлянский добрёл до дверей и открыл задвижку. Затем вернулся к кровати и снова лёг.
– Эй, привет! – радостно воскликнула Аня, входя в комнату. – Как у тебя темно. Я сумела купить билеты! Завтра едем! Ты рад? Я устала. А где ты был? Я уже приходила два раза.
– Я ходил за лекарством. – наврал Шумлянский.
– Надо было мне позвонить, зачем ты так. Если плохо, лучше лежать и не шевелиться.
Она подошла к небольшому окну и открыла форточку. Шум перелился в комнату.
Альберт сказал:
– Слушай, закрой окно.
Бикрам впервые идёт посмотреть на богиню Кали. Мама и папа держат мальчишку за руки – так верней. Ведут по широкому коридору между домами, сквозь тучи зеленых мух, мимо ступеней, ведущих в подвалы а также куда-то вверх. Золотистые лики Богов улыбаются на прилавках. Запахи благовоний сплетают двойной узор и оседают на камни округлых стен небольшого храма, крепко обнятого толпой. Лица Богов, замурованных в каменной кладке, густо покрыты синдуром и втёртыми в камень ладду. Всюду, куда ни глянь, на земле – раздавленные бананы. Двери храма, сделанные из дерева, густо покрыты резьбой и пылью с потёками темно-красного.
Бикрам вместе с родителями идет на вход, и впереди широкоплечий парень дергает язычок колокола, висящего над дверями. Как будто убитый звоном, отвесно падает и лежит головой в порог. Семья Бикрама переступает босыми ногами, вежливо дожидаясь, когда же он встанет на ноги и пойдет.
Вошли. В центре круглого зала – алтарь, заваленный чудесами. Каждый принес что-нибудь в дар с собой. Даже Бикрам пришел не с пустыми руками, он принес ей сандал и гирлянду из желтых цветов. Лица людей, собравшихся в тесном зале, улыбаются Бикраму, который идет босиком к алтарю и смотрит в его середину.
Оттуда торчит огромная голова. Точнее, макушка, увенчанная короной, которая папе почти до бедра. Большое лицо выглядывает из пола, как из воды, так что видны золотые глаза и широкая переносица. Бикрам неотрывно глядит вперёд, и лицо у него на глазах выныривает из пола. Появляется яркий рот, за ним подбородок, шея, и далее. Сыплются вниз с исполинской груди сладости и разорванные гирлянды. Появляются плечи, за ними руки: в первой правой из них меч, во второй – страшно усатая, мертвая голова*. Капли крови с шипением прожигают гранит на полу, разбегаются трещинами. Величественная Богиня третьей рукой прогоняет страх, четвертой – благословляет к свершениям. Она поднимается на ноги, распрямляясь, подпирает крышу плечами и глядит золотистым взором на всё, что творится вокруг неё. У огромных ступней её все – одинаково слабые, ведь она управляет миром из этого алтаря.
Бикрам моргает и трёт глаза. Из пола, как прежде, торчит корона и верхняя часть лица.
Служитель храма выводит мальчика из оцепенения. Он подает Бикраму прасад*: воздушного риса в одну ладонь и два шарика ладду* в другую. Мальчик покорно благодарит и выходит прочь, вслед за мамой и папой.
Золотые глаза Кали-Ма провожают его.
Альберту неловко среди людей на обтянутой дермантином скамье. Напряженно посматривая вокруг, Шумлянский на всякий случай вежливо улыбается, потому что блестящие волосами индусы со всех сторон тесно жмутся к коленям его и плечам. Заполняют собой купе, вагоны поезда, туалеты, тамбуры и цветистые станции. Без малого тысяча триста миллионов. Это восемь нулей. Да как же их можно вообще сосчитать? На остановке в вагон проникла новая порция, несмотря на то что места в поле зрения были надёжно заняты. По полу в центральном проходе потоком ползли нищие, увечьями соревнуясь. Преданно глядя снизу, они просили денег у Альберта, как у потенциального богача. Шумлянский тихо сидел, напуганный этим прибоем.
Примерно в районе Агры в поезд вошел европеец, спокойно уселся напротив Альберта (индусы подвинулись), попивая коричневый чай из маленького бумажного стаканчика. Лицо, заросшее светлой курчавой шерстью, показалось Шумлянскому совершенно родным от того, что черты его не блестели оттенками баклажана. А может быть, потому, что Шумлянскому в поезде надоело, и с каждой минутой сильнее хотелось вскочить и бежать. Сначала в туалет, а потом уж куда глаза глядят.
– Альберт. – с радушием атаковал ладонью уверенного бородача.
– Morgan. – в ответ рокотнул вошедший, даже не улыбнулся, и решительно-хмуро взглянул в окно.
Так. Значит, вещи придется бросить – торопливо решил Шумлянский. Мне не хватит познаний в английском, чтобы объяснить ситуацию. Альберт, как будто в последний раз, представил себе содержимое чемодана, аккуратно разложенное по отделениям. Айпад, пауэрбанк, айпод, беспроводные наушники. В отдельном мешочке – зарядки и провода. Трусы и майки в кейсе на молнии, три разноцветных футболки из разных стран. Штаны любимые: цвета лаванды и цвета ёлки, и между ними завернутая в платок пудреница старинная, с перламутровым силуэтом раскрытой бабочки. Нет, чемодан без присмотра оставить нельзя. Что же делать?
Может, втиснуться в туалет вместе с поклажей? Стальная воронка набрызгает всюду – на ботинки, штаны, на чемодан. И руки помыть будет сложно.
Шумлянский уставился на европейца. Тот был, похоже, не в духе. Широкие брови, очки. Интеллигент, но не настроен общаться.
– Morgan! Хелло? Хау ар ю? – совершил Альберт очередную попытку.
Морган в ответ мигнул, и на этом всё.
Шумлянский не понял, что это значит, но точно понял, что помощи ждать нельзя. Он поднялся с места, повернулся спиной к проходу центральному, и чемодан потянул на себя. Сделал шажок назад, в кого-то спиной вмялся, вполголоса извинился. Оглянулся назад, и – наткнулся на Аню. Аня в ответ закатила глаза.
– О! Куда ты пропала, Аня? – обнял её Шумлянский, возвращая свой чемодан на прежнее место. – Сядь-ка сюда! Я скоро приду!
Аня нахмурилась.
– Сядь вот туда, с Морганом поболтай. – и Шумлянский вальяжно пошел по проходу. Девчонка не подведет.
Пожурчал. Вернулся вполне свободным.
Аня и Морган не разговаривали, но ощутили связь. Альберт собой нить внимания разорвал, как красную ленту.
Аня испепелила Шумлянского взглядом и прошипела:
– Слушай, ты мне сказал, что идешь в туалет, и исчез! Я как дура ждала тебя до последнего, думала что ты попал в неприятности. И ведешь себя, как ни в чем не бывало! Еще раз сделаешь так, и твое барахло полетит в окно!
– Не получится. – Мирно заметил Альберт, втискивая себя рядом с ней. – Ты наверно забыла. Тут на окнах решетки. Бессмысленный разговор.
И правда. Три прута поперёк оконной рамы визуально делили на части поток ландшафта, придавая вагону сходство с клетями для перевозки кур.
Аня решительно продолжала негодовать. Шумлянский бесстрастно смотрел, как ветер гонит по полу скомканную бумажечку от конфеты.
– Блин, ты меня даже не слушаешь! – крикнула Аня и стукнула Альберта кулачком. Она раскраснелась, стала приятней на вид, но дышала с трудом. Похоже, самостоятельно с гневом ей было не совладать.
– Слушаю, милая. С радостным удовольствием! – Заявил Шумлянский, закидывая свой локоть ей на плечо. Добавил, глядя в глаза убеждающе-нежно:
– Тебя я готов слушать вечно, даже до вечера. Хоть целый год. Даже когда уже ты состаришься. Как ты думаешь, сколько нам будет, когда наш ребенок впервые пойдёт?
Аня слегка зарумянилась. Было видно, что ей приятно, но стыдно за собственный радостный вид.
Морган нахмурился, глядя на диспозицию.
– Morgan, relax! She is my sister! – успокоил обоих Альберт, потирая свои ладони.
Аня нахмурилась, глядя на Альберта с непониманием. Пододвинулась ближе к Моргану, заворковала с ним.
Шумлянский блаженно забыл об обоих. Сонно моргая, поезд на части делил предзакатную синь, следуя по блестящим рельсам, сходящимся где-то вдали, через тысячу миль, в ласковом тёплом море.
....
Ночь принесла прохладу. Сначала прохлада была приятной. Потом начало отовсюду дуть, и немедленно захотелось в дневное тепло обратно. Пассажиры достали из сумок накидки – из шерсти, акрила, кхади. Самые хитрые обернули себя полотенцами – под затылок сзади, и узел под подбородком, над серединой груди. Или вокруг лица, как в Ростовской области делают бабушки на завалинке. А у индусов обычно большие усы, так что это выглядит гениально.
На полках спали люди по двое-трое, накрывшись кто чем, притулившись друг к другу коленями, спинами. Совсем незнакомые люди спали тесно и целомудренно, как пожилые супруги. Мусульмане накрыли своих дочерей и жён плотной черной материей, подвернули концы под пятки и под затылок, так что на полках лежали черные мумии, и с трудом можно было понять, с какой стороны голова. Тараканы, чертя непрерывный узор, шуршали по стенам и падали, и бесшумно скользили вдоль спящих спин.
Шумлянский оперся спиной на свой чемодан и вытянул ноги, чтобы никто не пристроился на его скамью. Время от времени выпадая из сонной одури, Шумлянский смотрел на женщину в огненно-красном сари, которая тихо сидела недалеко, на полу. Она выражала глазами всю скорбь неизвестных Шумлянскому тягот, демонстрируя вязкую, обвиняющую тоску, которую он был не в силах переварить. Он терпел, наверное, сто минут, а потом вскочил и сделал осмысленную попытку коленом эту женщину с поля зрения оттолкнуть, а потом даже деньги совал ей, но – тщетно. Она, в такт вагону покачиваясь, сожалела о чём-то, молча глядя в колени Альберта, отчего он вскоре прилёг обратно, взбешенный ненужными ожиданиями, и наконец ненадолго закрыл глаза. Короткое забытье сменялось мучительным пробуждением, будто рисуя пунктир, проводивший Шумлянского до рассвета.
После восхода солнца красное сари необъяснимо исчезло. Стало быть, вынесло ветром в открытую дверь, вместе с глазами и маленьким узелком вещей, на котором она сидела.
Толпа поредела, вся атмосфера сделалась посвежей. Деловито прополз под скамейками грязный мальчик, оставив по полу мокрые полосы, вымел мусор на общее обозрение, выпросил чаевой в ладонь.
Продавцы, бегая мимо с семи часов, гнусаво орали, не двигая ртом: "Гарам Гарам ЧАЙЯ". Чай продавали в разлив, как пиво, из бочонков с маленьким краном. Шумлянский в конце концов показал проходящему указательный палец. Продавец подошел. Шумлянский дал десять рупий и принял стакан картонный. Попробовал пару глотков. В стаканчике оказался пряный молочный мёд. Шумлянский выплеснул чай в окно, в грохочущую рассветом Индию.
Когда окончательно рассвело, стала скалкой накатываться жара. Альберт пил воду из пластиковых бутылочек, хмурил лицо, томился, считал часы. Аню довел до того, что она от беседы устала, осунулась и ушла в кабинку напротив, впрочем не спрятавшись окончательно.
Лучше держать её на виду, мало ли что.
На скамейке напротив гнездилась цветная толстуха. Доедала седьмое по счету кулфи (индийское Эскимо). На столике откидном громоздились самосы, тарелки с остывшим тали и пури-баджи, бананы и пачки OREO, и много чего еще. Сдабривая еду глотками попеременно чая и кофе, она методично жевала с отсутствующим выражением лица. Пустые картонки, обрывки и этикетки липли к подолу платья, как новогодняя мишура. Рядом с толстухой суетился мужчина (скорее всего, отец) взора не отводя от ее жующего рта. Повинуясь велению пухлой руки, он выпрыгивал из вагона и приносил ей на стол новые порции снеди. Так прибой выносит на берег мусор, цветные камешки и цветочные лепестки.
– Она будет доктором! – пояснил Шумлянскому гордый папа, потирая ладони. – Завтра экзамен сдаст, и у нашей семьи будет все хорошо. Она заработает деньги, мы залоснимся здоровьем и сразу же расцветем.
Степенная докторша величественно кивнула. Ее подбородок, измазанный шоколадом, предательски задрожал, как будто в приступе тошноты.
В сочетании с тяжкой жарой и муторным ритмом колес она доставляла Шумлянскому страшные муки.
Он развлекался тем, что воображал, как случайно толкнет на нее недопитый стаканчик чая. Мысленно лил шоколад на ее лицо. Интересно, пролезет ли сквозь прутья решетки ее голова? Интересно, если ее стошнит, наберется ведро?
Среди душного гомона, вскриков и стука колес, сквозь тугие горячие струи в открытых окнах прорвался голос, и Шумлянский мгновенно забыл о толстухе. Голос скрипел и бился в неровных нотах чего-то, похожего на гармонь. Он хрипел, надрывался. Драный, облезлый голос. Он выводил песню об Альберте, спящем в кресле на старой овчине в холодном доме, о теплых коленях Лизы и перламутровой чепухе.
Альберт поднялся, пошел на звук.
– Ты в туалет? – долетел до него голос Ани.
Шумлянский не глядя махнул рукой, продираясь между стоящих в проходе, чтобы догнать ноты волшебной песни. Отмахнулся от любопытных улыбок, наступил на культю кому-то внизу, извинился и замер, глядя прямо перед собой, в глаза поющей женщины.
Ему показалось, что черный взгляд ударил его как камень. Ему показалось: нищенка знает всё, до самого дна. Столько, сколько он сам не готов был увидеть в темнеющем зеркале. Столько любви и принятия даже мама ему не дала. На самом донышке Альберта обнаружилось странное: осколки летящего снега вдоль улицы и ледяная река. Слушай… Альберт и Лиза ступили на снег гладкими сапогами, радуясь пальцам, прижатым друг к другу в общей перчатке. Лиза в руках у Альберта: милая, гибкая Лиза. Смеется беспечно, в глазах ее бирюза. Недоверчиво-слабая, непобедимая Лиза. Тело рванулось к ней, вплавляя пряжку ремня в горячий живот, и пластилиновый ком под футболкой Альберта растаял, потёк по ногам.
Он наклонился, к Лизе приблизил лицо, и ее колени…
Ткань подкладки карманов штанов взмокла от рук. Он разжал кулаки и зубы.
Нищенка с банкой рупий гремела к выходу.
Рванулся, выбросил тело на вытянутых руках в открытые двери тамбура, в летящий жаркий пейзаж. Повисел снаружи (хохол волос беспокойно бился в макушку) пришел в себя, вернулся на место и сел. Подмигнул невозмутимому Моргану и веселой Ане. Достал зубочистку и посмотрел в окно.
В общем, как вышли из поезда, Морган придерживал Аню за кончики пальцев. Большую часть этих суток они провели как собаки, бегущие погулять: смотрели в окно, прижавшись щека к щеке, часами болтали, принюхивались друг к другу, блестели глазами. От сурового Моргана остались только очки, которые он тактично снял и убрал в чехольчик с красивой надписью. Аня и Морган, казалось, вполне сошлись: легкие рюкзачки, свежие лица, пружинистый вид. Шумлянский себя ощутил измятым и пыльным, ненужным с громоздкой своей поклажей. Но марку терять не стал: дал подзатыльник и рупий чумазому попрошайке, чтобы тот вез чемодан за ним по перрону. Шел как хозяин, попивая безудержно кислый Nimboo, поместив одну руку в карман расписных шорт. Причмокивал сладко, чуть-чуть замедляя шаг, чтобы не догадались, что он не имеет понятия, как ему жить дальше.
Аня решила дело в пользу витья гнезда. Села в такси, справа от молчаливого Моргана. Альберт выехал с ними.
Безвкусные занавески, стены альковного цвета, а на стене – неоновый крест и Иисус на кресте. Шумлянский припарковал чемодан посередине комнаты, миновал плетеное кресло, потрогал кровать. Хрустнул матрас, содержащий древесные стружки. В ванной комнате ровно текла вода. На кухне, напротив, было невероятно сухо. Холодильник, шнуром обернутый, спал. На столе не нашлось ни тарелки, ни вилки, ни ложки. В мойке блестели зазубрины маленького ножа.
Нда. Ну и ладно, должны же тут быть рестораны? Альберт подошел к входной двери, открыл её и завопил:
– Минибар!
Три полосатые свинки бросились врассыпную. Сидящий напротив двери индус по имени Джастин затряс затылком из стороны в сторону.
– Ты тут хозяин? – спросил по-русски Альберт.
– Ача, ача. – Ответил Джастин и сплюнул красное в пыль. Зубы его и язык были покрыты красным налетом, как у водителя рикши в Нью-Дели, который как будто жевал кирпич.
– Чего ты ача? – Передразнил Шумлянский, и тоже потряс головой. – Где минибар?
Индус улыбнулся, поднялся с места и двинулся в комнату Альберта.
Он вошел, распахнул занавески, закрыл в ванной кран и потрогал Шумлянскому чемодан.
– А, я понял. – Сказал Альберт. – Ладно, иди, обезьяна.