Проходи, одиночество, слушай мою историю

Она любила это повторять.

Память не резиновая.

Мне особенно нравились моменты, когда она просто закрывала глаза. От усталости или сна, или слишком яркого света. Они у Белой черные, сильно показывали её абъекцию ко многим вещам, неудовлетворение чем-то происходящем, какие-то замученные мысли – когда она их закрывала, то казалась такой беспроблемной и простой. Хотя влюбился я не в такую.

Я смотрю на неё как на произведение искусства, которым все восхищаются, но никто не понимает настоящей ценности.

У Белой идеальная приспособляемость к ситуациям. Бывало, она срывалась с эмоций, кричала, лупила меня подушками по лицу в темп всхлипам, а через секунду, услышав характерные признаки посторонних людей, лучезарно улыбалась и натягивала улыбку с голосом до положительного минимума.

Я всегда этому поражался.

Как можно просто пустить в ход трясущиеся руки и не сгибаться от дыры в груди, скрывающейся под кофтой? Она умеет. Она просто коллекционер масок.

Помню, как мы заговорились о парадоксальности её сущности, и я в сердцах ей сказал:

– Перестань вести себя так. Ты не Уильям Миллиган, чтобы быть множественной личностью.

– Почему ты думаешь, что все люди до жути простые? – ответила она мне с той же силой. – Почему все, встречая кого-то, не готовятся к трудностям в этом человеке?

Я прекрасно её понимал и соглашался. Я не был готов. Но я от них не отказывался. Ненавидеть мне всю жизнь аниме, черные машины и Элиота Смита, не справься я с Белой.

Белая не знакома с понятием "безделье", она будет жечь свечи для восковых фигурок, но не прожигать время – ей нужно прогибаться под тяжестью дел, потеряться в них – иначе, говорила она, можно остаться наедине с мыслями. А это страшно.

Она может провести всё утро за просмотром одного и того же видео, если её сильно занесло, одну песню растянуть на всю дорогу от работы до дома, заказывать на дом только японский суп с морепродуктами пару дней, пока не осточертеет. Помню, как она вылавливала из него мидии и перекладывала в мою тарелку, опять же, не спрашивая.

Господи, со своими мыслями действительно опасно уединяться.

Одиночество запускает песню на «replay» и слегка улыбается. Я хочу влепить ему пощечину, но вместо этого сам бью себя своими словами по лицу.

Белая не любила абстрактных понятий и расплывчатых терминов, она требовала конкретизации – издержки профессии, наверное.

Я ей как-то умудрился сказать:

– Мне иногда просто хочется от тебя чего-то ласкового.

– Например? Cлушай, давай без «чего-то». Если хочешь, чтобы я тебя крепко обняла или начала целовать или все затянулось на полчаса в соседней комнате, так и скажи.

– Я не должен тебя об этом просить. – Резко ответил я, чувствуя себя каким-то лузером одолжений.

Белая впервые растерялась на моих глазах, а я поспешно отвернулся, показывая неприятность её слов.

– Прости, – её рука заскользила по моей спине, позже к ней приложилась и теплая щека. – Ты прав. Я иногда забываю, как это важно.

Но даже в глазах распозновать её чувства было сложно, хоть задавайся вопросом "правда ли?" каждое утро. Некоторые кричат о своей любви всякому, везде и постоянно, а у некоторых её почти не разглядеть, она мелькает бликами и очень тихо, можно и не заметить.

Белая говорила, что я милый, смешной и хороший. Что за нелепые определения. Ну какой же я хороший? Я не люблю детей и не открываю незваным гостям. А милые – это котята, щенята и, максимум, еноты. И работа у меня скверная, жрет кучу нервов и слов – диспетчер страхового агентства.

Кстати.

Может, Белая тогда призрачно намекала, что мы еще встретимся на том свете?

Паршивка.

Я поднимаю глаза, уже совсем ничерта не различающие, на Одиночество и думаю, исказили ли капли слез его лицо до довольной ухмылки, или оно действительно издевается.

– А что же случилось? – я ждал этого вопроса.

Опускаю веки, чтобы совсем не закружилась голова и выдыхаю сквозь зубы – получается забавный свист.

– Разве можно бросать человека по той причине, что он слишком в тебя впитался? – Прошептал я со всем негодованием, сгущающимся в груди и выпрашивающимся наружу.

Это был её аргумент. Она пришел ко мне и сказала, стоя в пальто в коридоре, на шее – легкий шарф, в волосах – темная кора дуба, шоколад и кофе:

– Мне кажется, нужно всё закончить.

Ни раздражения в голосе, ни упрека, только отдаленная грусть, которая даже ближе к светлой. Ненавижу, потому что с такими обычно ничего не сделаешь, не поспоришь, не закатишь истерику.Я стоял перед ней, расправив руки, как на расстреле.

– Я не понимаю, – было моим последним словом, таким несуразным.

– Я опустошена, я растеряна, не могу собраться, ничего не чувствую, – вздохнула она, опуская плечи. – Это не в тебе проблема, а во мне, ладно? Не обижайся.

Будь слова «не обижайся» материальны, я бы швырнул их ей в лицо. Умолял, выпрашивал нормальные – нормальные – объяснения, она пыталась меня просветить, и я понимал, но не осознавал.

«Я всё у неё отнял».

«Истощил её, как человека».

В процессе разговора даже не заметил, как присел на краешек дивана, скрестив руки и свесив голову, как наказанный. Белая была права, разумеется.

Я отнял часы сна, подложив вместо них бессонные ночи в полудреме на холодных подушках нос к носу с переплетами пальцев и ног.

Отнял неспешные обеды, дав вредное, заказное, без единой салфетки прямо на постели или ковре.