Она потом будет думать, какой день в её жизни был самым счастливым, и так не смогла вспомнить, нельзя же, в самом деле, считать самым счастливым тот день, когда она впервые обнажила свою грудь перед этим рыжим сорванцом. Можно было бы считать самым счастливым тот день, когда родился её любимый мальчик, наверно в тот день она была счастлива, но день этот давно стёрся в памяти. Но два самых страшных дня своей жизни она знала твёрдо, когда отец её избил, и когда умер её мальчик. Может быть, эти дни трудно было сравнивать, как их можно сравнивать, но ей всегда казалось, что все её беды начались с того дня, когда её избил отец, и продолжились в тот день, когда умер её сын.
Но то, что самым мерзким, самым удушающим, самым постыдным днём её жизни был тот, когда старшая дочь, да что там, просто падчерица, выложила все её дочери, своей сестре, выложила спокойно, как дают выпить заранее приготовленный смертельный яд, она не сомневалась.
Её дочь несколько мгновений стояла как оглушённая, потом вдруг встала, посмотрела на неё, спросила, правда ли это, потом добавила, правда ли, что её собственная мать, своими руками, лишила дочь квартиры, которая ей, её матери, не принадлежала.
Ещё можно было что-то сделать, отругать падчерицу, сказать, что она вмешивается не в свои дела, был бы скандал, это точно, но что-то можно было ещё исправить.
Но она стояла как окаменелая, с ней всегда так в подобных ситуациях, только кивнула головой, подтвердив слова старшей падчерицы.
Дочь прокляла её, прокляла их всех, всю семью, прокляла спокойно, не повышая голоса, не сбиваясь на истерику, откуда взялось такое самообладание, потом плюнула в лицо сестре, надела своё пальто, и ушла из дома.
И больше не вернулась.
…одна
Прошло много лет.
Падчерица вышла замуж. Продала ту квартиру, – скандалить было поздно, Она снова безропотно всё подписала, – и уехала с мужем, в неведомую далёкую северную страну.
Больше ничего о ней Она не знала.
Они остались одни с младшей падчерицей, та долго, тяжело болела, так и не пришла в себя. Перед смертью всё просила найти сестру, очень хотела увидеть её, попрощаться, как выяснилось, только её и любила всю жизнь, любила больше всех на свете. Она хотела выполнить просьбу, наверно можно было разыскать адрес, но не стала этим заниматься.
Похоронила падчерицу и осталась одна. Будто не было ни сына, ни дочери, ни семьи.
Так и осталась одна.
Она постоянно узнавала о том, как живёт её дочь, её настоящая дочь, после того, как ушла из дома.
Втайне радовалась, что она не пропала, нашлась какая-то подруга, приютила, как и Она, поступила в медицинский, закончила, стала врачом, вышла замуж, говорят удачно, особенно обрадовалась, что родился у дочери сын, значит, был у неё внук.
Оставшись одна, всё больше пропадала на работе, находя в ней единственный смысл существования. Стала осваивать самые сложные анализы, которые до тех пор никто не делал, подготовила молодых женщин, которые смогли неплохо зарабатывать. К тому же, с началом рыночных отношений этот заработок стал легитимным.
К ней часто обращались самые именитые врачи, знали её серьёзность и тщательность.
А однажды обратился пожилой англичанин…
…англичанин
Был он далеко не молод, но очень подвижен и многословен.
Он представлял какой-то из зарубежных фондов, который оказывал медицинскую помощь беженцам. Когда было время, он задерживался в её крохотном кабинете. Она заваривала чай, который, как оказалось, англичане очень любят.
Как-то они разговорились – благо он прилично говорил по-русски – и он признался, что до неё отдавал свои анализы в другие центры, но ему там не нравилось, пока однажды ему не порекомендовали её. Она ему сразу понравилась.
Она удивилась, чем могла понравиться немолодому англичанину, объездившему весь мир. Он просил не обижаться на него, но по его наблюдениям, у них в стране, то есть не в Англии, а в стране, где жила Она, почти все, с кем ему приходилось сталкиваться, оказывались далеко не бескорыстными, всё время хитрили, думали только о том, как бы лучше использовать его возможности.
– Какие возможности могут быть у немолодого врача из Англии, – с удивлением спросила она. Он громко рассмеялся, вытащил платок и громко высморкался – он часто делал и то, и другое.
– Вы наивны, поэтому вы мне так симпатичны, на самом деле, у меня огромные возможности, не лично у меня, а у фонда, который представляю, да и у других международных фондов в мире, которые занимаются медицинскими программами, и которые доверяют моему мнению. В отличие от вас лично, наивной и простодушной, ваши соотечественники это прекрасно знают, ничего не следует им разъяснять.
– Вы и за рубеж меня можете послать, почти в шутку, спросила она.
– Конечно, и мне это совсем не трудно, недавно я помог вашей молодой соотечественнице, поехать в Зальцбург, к сожалению, этот семинар был только для молодых и со знанием английского языка, так что, при всём моём желании, послать вас на этот семинар, я бы не смог.
– Да я и не претендую, Зальцбург и я, смешно. Я никогда не была за рубежом, так что не только Зальцбург, любой европейский город для меня, как из другой Галактики. Да и вы сами признались, мой возраст не подходит, так что я не в обиде, случай нас свёл, просто случай. А дальше каждый из нас пойдёт своей дорогой.
– Я из породы невезучих, – пожилой англичанин располагал к себе, вот Она неожиданно и разоткровенничалась – со мной ничего хорошего случиться не может. А если и случится, придётся потом сильно раскаиваться.
– Извините, – продолжила Она, – не люблю жаловаться, просто к слову пришлось.
– Нет, нет, всё нормально, продолжайте. Я люблю выслушивать женские истории, в них самый остов жизни, её смысл. Считайте, что это моё хобби, так что мне крайне интересно, если вы позволите, я даже вас немножко расспрошу.
Он опять рассмеялся, вновь вытащил платок и громко высморкался.
– Давайте с самого начала, так почему же вы считаете себя невезучей, я буду допивать свой чай, а вы рассказывайте.
– Собственно рассказывать нечего, да и не умею я рассказывать о себе.
– Хорошо, ответьте, что вас больше всего смущает, вы красивая женщина.
– Нет, нет, не надо, – вдруг перебила она его, – если мы будем лицемерить, ничего хорошего не выйдет.
– Вот в чём дело, я, кажется, сообразил, вас смущает ваша внешность, и вы считаете, что я лицемерю. Ничуть. Послушайте. Знаете, женская красота такая тонкая штука, все думают, что в ней разбираются, но это иллюзия. По крайней мере, эгоистичные мужчины, а их большинство, точно не разбираются. Медиа, или кто другой, засорили им мозги, а они даже не подозревают, что просто зомби.
Поверьте. Знаете, я как-то внимательно всматривался в лица женщин, в которых был влюблён великий Гёте[462], и ничего не мог понять. Более бездарных и безликих лиц трудно себе представить. Было бы смешно обвинять великого художника в отсутствии элементарного вкуса, но факт остаётся фактом. Гёте видел в этих женщинах нечто такое, что мы не в состоянии увидеть. Я это к тому, что женская красота нечто неуловимое. Кто знает, может быть, великий Гёте, в вас как раз бы и влюбился.
Конечно, существуют модели с метровыми ногами, с ними, если ты молод и богат, хорошо пойти в ресторан или отправиться на Канарские острова, а вот так пить чай, извольте, совершенно унылое и бессмысленное занятие.
И ещё я заметил, возможно, что не прав, в неразвитых культурах, извините, опять не лестно о ваших соотечественниках, красота женщины понимается очень узко, стоит посмотреть на ваших известных актрис, как всё становится ясно. Одни стереотипы. А развитые культуры, пытаются реабилитировать разные женские лица, только в них вся изюминка женской красоты. В западном кино это особенно заметно.
Скажите, а вы никуда не торопитесь, может быть, у вас дела или вас ждут, может быть, в конце концов, я вам просто наскучил.
– Нет, нет, что вы, я живу одна, никто меня не ждёт, а слушать вас мне очень интересно.
– Прекрасно, наверно придётся заварить новый чай, а у меня азарт коллекционера и думаю, меня ждёт очень интересный клинический случай. Не обижайтесь, это я так, в шутку, ведь мы же врачи.
Теперь о вашей внешности, для меня вы красивы, это не лесть, не лицемерие, и даже не комплимент. У вас какой-то особо выразительный нос, очень изысканные ноздри, отличный здоровый цвет кожи. Вам очень идут ваши серёжки, понятно, они недорогие и очень простые, но они хорошо сидят на мочках вашего уха и одно из двух, или вы их выбрали по наитию, или долго их выбирали по форме мочек вашего уха.
Ну и главное, почему вы мне сразу понравились, а интуиция, как правило, меня не обманывает. Улыбка. Знаете для меня главное в женщине её улыбка. Бывает броская улыбка, как у популярных американских киноактрис, эта улыбка не по мне. А бывает тихая улыбка, запрятанная в уголках губ. Это улыбка женщин, у которых есть крепость души, которые не торопятся рассказать о себе любому встречному.
Но и здесь свои различия, в этой тихой улыбке, которая мне по душе.
Есть улыбка женщин, которые очень спокойны, не суетливы, которым, скорее всего, в жизни повезло. Чтобы вам было понятно, это улыбка Мерил Стрип[463]. Знаете такую прекрасную американскую актрису? Тоже американка, но другая. В зависимости от роли, она может показаться жалкой, робкой, неуверенной в себе, но в ней покой души, это не спрячешь. Мерил Стрип великая актриса, потому что великая женщина. И не надо ничего знать о её жизни, о её биографии, это можно увидеть в её улыбке.
Вот, вот вы сейчас непроизвольно улыбнулись и стали очень красивы, так что не обвиняйте меня в лицемерии, у меня не так много осталось времени, чтобы я мог позволить себе притворяться.
Ваша улыбка совсем не такая, как у Мерил Стрип. В вашей улыбке есть робость, есть неуверенность в себе, но в ней совершенно нет притворства, потому что крепости души в вас не меньше, чем в Мерил Стрип.
Надеюсь, я вам многое разъяснил, будем считать, что это близорукость ваших мужчин, которые не пытаются соблазнять таких как вы. Вижу, что вы мне, наконец, поверили, улыбка вас выдаёт, так что оставим внешность и расскажите обо всём остальном.
– Право, доктор, нечего рассказывать, родилась, училась, работала, только и всего, ну а о везении говорить просто кощунственно, а улыбка моя скорее от отчаяния.
– Хорошо, я буду задавать вопросы, а вы отвечайте. Она согласилась, и он стал задавать вопросы.
– Били ли вас в детстве и как часто?
– Один раз отец очень сильно меня избил.
– Один раз и ни разу ни до, ни после этого?
– Ни разу, да и прожил он после этого случая, не очень долго.
– Скорее всего, что-то мучило его, о чём, возможно, он сам не догадывался. Просто выплеснулось это на вас. Хорошо, перейдём к следующему вопросу.
Бросали ли вас мужчины и сколько раз?
– Бросали, вернее только один раз.
– И сколько тогда, когда вас бросил мужчина, вам было лет?
– Пятнадцать.
Англичанин снова засмеялся и снова громко высморкался.
– Знаете, какое это отрезвление, когда бросают в пятнадцать, так что хотя бы сегодня поблагодарите того мужчину, а скорее всего того подростка. Если бы это затянулось, ничего хорошего ни для вас, ни для него, не было бы. Конечно, исключения бывают, а во всём остальном, драмы в пятнадцать только благо.
Пойдём дальше, я задам вопрос, который, знаю, у вас задавать не принято. Когда вы потеряли невинность, было ли это до замужества?
– Да, было это до замужества, и было мне тогда 19 лет.
– Нормально, хотя, на мой взгляд, можно было бы и пораньше.
Ещё один вопрос, на который тоже, насколько могу судить, отвечать у вас не принято: любили ли вы своих родителей, были ли с ними близки? Только честно?
– Если честно, любила больше отца, хотя простить ему тот день так и не смогла. Мне кажется, перед смертью он хотел попросить у меня прощения, но не смог. Особой материнской ласки я не знала, особой близости между нами не было. Формально выполняла свой долг, вот и всё.
– Понятно, ещё один вопрос, возможно, он окажется жестоким, но мы с вами врачи и не должны избегать правды. Теряли ли вы детей?
Она ответила не сразу, а он не торопил.
– Я потеряла сына, которому было пять лет, больше сыновей у меня не было.
– Понятно, я потерял сына, когда ему исполнилось пятьдесят, и, возможно я не прав, но тогда подумал, лучше бы потерял в пять лет. Были бы иллюзии, о его возможной будущей жизни. Извините, это не попытка сравнивать наши боли, такие вещи сравнивать невозможно, просто тогда, на самом деле так подумал.
Вот мы и обнаружили, чем мы похожи, почему мне приятно у вас пить чай.
Хорошо, если позволите последний вопрос, а потом ещё чуть-чуть подробностей, так вот, сколько у вас детей, какие у вас с ними отношения?
Она ответила, что кроме мальчика, было трое девочек, осталось в живых двое. О дочке мужа ей ничего не известно, живёт она не в Азербайджане, её собственная дочь живёт в Азербайджане, она знает, что у неё всё благополучно, но не виделись они 10 лет.
– Утешать не буду, сказал он, просто к слову, успел заметить, что у вас в стране не совсем здоровые отношения с взрослыми детьми. Родители не должны особо соприкасаться с ними, конечно, боль даже взрослых детей не может не отзываться в наших душах, но к их радостям мы особого отношения не имеем.
Они говорили ещё очень долго, и Она узнала, что старый англичанин болен раком, что его оперировали год назад, но он подозревает, а его врачебная интуиция вряд ли обманывает, он подозревает, что рак в его организме на время притаился, а сейчас стал подбираться к другим органам. Так что времени у него осталось в обрез, Жаль, ему хотелось бы вернуться в Кению, чтобы помочь работающим там местным врачам. Есть кое-какие другие дела. Он очень хотел бы, чтобы она приехала в Англию на какие-нибудь курсы повышения квалификации или просто в гости.
Надеюсь, ещё успею это сделать.
…родная дочь
Под впечатлением разговора с англичанином Она решила пойти к дочери.
Она знала, что дочь приходит на перерыв домой, и ждала её на улице у подъезда. Ждать пришлось не долго, по-видимому, дочь уходила с работы строго по расписанию.
Они, почти молча, вошли в подъезд потом, так же молча, в квартиру. Она сидела одна в комнате, так и не раздевшись в прихожей, а дочь суетилась на кухне, иногда за чем-то заходила в комнату, где Она сидела, но так же быстро уходила.
В очередной раз, когда дочь вошла в комнату, Она попросила её, посидеть с ней, хоть пару минут, но дочь отказалась, у неё нет свободного времени, ей надо готовить обед, а вечером кормить семью. Тогда Она грустно спросила, наверно напрасно пришла, дочь согласилась, что напрасно. Хоть с внуком она могла бы повидаться? Нет, это ни к чему, он привык к мысли, что у него нет бабушки.
Она ушла.
…на улице
Потом Она медленно шла по улице и почему-то не испытывала отчаяния. Напротив, подумала, что следует прийти ещё раз, а может быть, не один, возможно в следующий раз будет легче.
И ещё Она подумала о том, что был бы у неё адрес, пошла бы к херувимчику, и к тому рыжему. Если они живы, то наверно совсем постарели, возможно, херувимчик сейчас лысый старик, а рыжий совсем не рыжий.
Они бы точно её не выгнали, точно…
Два сюжета о запретной любви
…несколько предварительных строк
У двух этих сюжетов есть нечто общее.
Во-первых, документальный след.
Сейчас и не вспомню, где слышал эти истории, от кого, насколько то, что слышал, соответствует тому, что написал. Знаю только, что не придумал с нуля, хотя, несомненно, многое придумал.
Во-вторых, Карабах.
Скоро тридцать лет взаимного безумия, сколько людей погибло, а отрезвления всё не видно.
Азарт взаимообвинений превосходит все другие эмоции. Кто-то невидимой рукой отключил всё человеческое, и из глубин веков всплыл дремучий атавизм.
Мы и они, вечные враги, вот и вся логика.
Отдельные голоса от культуры, от истории, от всего того, что и стало синонимом человека, тонут в этом атавизме.
Физики давно прозрели. Жизнь это взаимодействие, это взаимопереходы. Есть может быть только между. Если нет между, то можно считать, что нет и есть.
Иное восприятие мира грубое упрощение, инерция, иллюзия.
Но как сделать, чтобы люди, народы, поняли, там, где нет между, там мертвечина, там выхолащивается всё живое?
Два народа веками жили между.
Дружили, враждовали, делились радостями и печалями, но всегда оставалось между. Вместе создавали песню или кулинарный рецепт, пусть потом спорили, кому они принадлежат, но и песню, и кулинарный рецепт, уже никто не отменит.
За последние тридцать лет отодвинулись друг от друга настолько, чтобы не общаться. Сначала зачистили свои территории, чтобы только «свои», хотя умные люди давно догадались, что «свои» это миф, а не реальность.
Проложили мёртвую зону, чтобы отстреливать друг друга. Чтобы не было между, чтобы не было взаимодействия.
Выросло целое поколение, которое не могло создать не новую песню, не кулинарный рецепт. Только новые атавистические мифы.
Последствия очевидны.
Пустые, безжизненные – мёртвые – территории между двумя странами и двумя народами, продолжают отравлять своей мертвечиной всё вокруг, по ту и эту сторону.
Кто может сказать, насколько мы отравлены.
Насколько ещё отравимся за ближайшие десять, двадцать, сто лет.
Вирус мёртвой зоны, прежде всего, захватывает взаимоотношения мужчины и женщины. Там где наиболее полно, наиболее трепетно, наиболее ранимо, проявляется всё человеческое.
Об этом эти два сюжета, услышанные и додуманные.
И последнее: первый «сюжет» написан в 2000 году, шестнадцать лет тому назад.
С тех пор мало что изменилось.
…Всё те же Монтекки и Капулетти
История эта вечная, как мир. То ли о Ромео и Джульетте, то ли о Монтекки и Капулетти[464].
В нашем случае, сюжет имеет к тому же традиции в азербайджанском фольклоре, хотя об этих традициях сегодня предпочитают не вспоминать. Я имею в виду сюжет о любви азербайджанца (тюрка) и армянки.
Итак, Ромео и Джульетта. Ромео – азербайджанец, Джульетта – армянка.
Дальше всё не так как в фольклоре, и не так, как в традиционных историях любви. Дело в том, что Ромео не молод, ему далеко за пятьдесят, а Джульетте – далеко за сорок.
Они давно в браке, но детей у них нет. Да вот ещё. Ромео пару лет назад перенёс обширный инфаркт, и теперь это тяжело больной человек.
Какова их семья, как все счастливые или как все несчастливые семьи, любовь их объединяет или что-то другое, более меркантильное?
Как посмотреть. Нормальная семья и всё тут.
Что до любви, то слишком выхолощенное, в сущности, слово, мало что говорит, если не подпитывать его другими словами, менее стёртыми, с более грубыми, рваными краями. Да и больше говорит о молодости, безумии, страсти, чем о старости, болезни, терпении.
Как и в большинстве нормальных семей, и у наших Ромео и Джульетты было всё.
Был свой ад и своё чистилище, через которое они уже прошли, были всяческие выяснения отношений, подозревали, ревновали, понемножку истязали друг друга, пытались утихомирить две свои бушующие бездны, был свой рай, пусть длившийся даже не днями и часами, а минутами.
Но больше было тревог и забот. Да и отсутствие детей в традициях мусульманской семьи, вряд ли проходило безоблачно и безболезненно. Но, несмотря ни на что, остались вместе, привыкли, притёрлись, нашли нужный тон. Именно тон, когда мужчина и женщина могут даже слегка подтрунивать друг над другом, оставаясь в нужном тоне. Плюс привычка, которая постепенно сглаживала бездны.
Кто знает, может быть, всё дело было в инфаркте и в постепенном отчуждении мужчины от всех родственников, которые всегда ей, женщине, были чужды и ненавистны.
А может быть, это был выбор, осенённый небесами, ведь и там, на небесах, наверно, планируют свой рай и ад.
Так или иначе, она оказалась для него единственной в мире, заменила весь мир, стала самим этим миром. Всё остальное отодвинулось, стало третьестепенным, десятистепенным. Теперь без неё он просто не смог бы выжить.
Выжить и физически, как выживает животное, выжить по-человечески, осознавая своё положение.
А она, чем был он для неё?
Она была женщина, его женщина, и этим многое сказано. Она всегда ему потакала, привыкла потакать, стало приятно ему потакать. Даже в том, что из-за неё у них нет детей, она виновата, в ней, в ней одной, всё дело.
Нет, не была она паинькой. Из-за денег сутяжничала. Притворялась. Хитрила. Даже изменила ему однажды. Потом постепенно, а может быть, так и было предусмотрено на небесах, говорят ведь, с годами меняешься, чтобы всё больше походить на самого себя, так вот, с годами и он стал для неё всем миром.
И всем смыслом, забравшим, вобравшим в себя все её женские страсти, всю её боль и всю нежность. Хотя она никогда не говорила этих слов, ни ему, ни самой себе.
И всё было бы по-человечески, включая смерть одного из них и то, что остаётся после смерти для другого.
Но началась эпоха Монтекки и Капулетти.
Много шума и крика, а ещё больше нетерпимости и взаимоненависти.
В таких случаях подобные семьи уезжали кто в Россию, кто в Штаты (я лично знаком с такими семьями и там, и там).
Или оставались дома, если у мужчины хватало мужества, а у женщины терпения.
В нашем же случае, Ромео был слаб и беспомощен, а Джульетта не привыкла решать сама. Тогда договорились, что Джульетта уедет в Ереван, уедет на время, поживёт там у своих родственников, а он пока подлечится, и уже тогда, если невозможно будет оставаться в Баку, они уедут.
Уедут из Азербайджана, и из Армении.
Так и решили.
Здесь и выступили на авансцену Монтекки и Капулетти, стали диктовать, решать за них.
Он просил, умолял, чтобы они помогли ей приехать к нему, хоть на день, хоть на час.
Чтобы попытались переслать его письма.
Чтобы как-то связали с ней по телефону.
Ему не возражали, не отчитывали, но намеренно ничего не делали, а между собой говорили, что на старости человек становится эгоистичным и несносным, что ему нет дела до других, только и знает, что выпячивать собственные болячки. Вокруг погибают люди, страдает весь народ, а он всё о своей «красавице».
Джульетте было чуть-чуть легче.
Она была здорова, могла ходить.
Она и ходила всюду, искала лазейки, пыталась что-нибудь придумать, хоть что-то узнать, хоть что-то сообщить о себе. Но всюду была непробиваемая стена.
Дома родственники, специально, чтобы она слышала, говорили о зверствах турков, на почте смотрели на неё безумными глазами.
Она сумела добраться до каких-то гуманитарных организаций, но они занимались только пленными и заложниками. И только своими.
Каким-то чудом, используя всю свою женскую изворотливость, она сумела всё-таки дозвониться до Ромео. Но там, то ли оскорбились, то ли побоялись подвоха, но с Ромео так её и не соединили.
Она умоляла, плакала, кричала.
Они были непреклонны…
Потом Ромео умер. Что с Джульеттой не знаю. Возможно, жива.