Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга вторая

Опус одиннадцатый. Жена поэта или непостижимость женщины, которая «сама по себе»

…невыдуманная история

История эта не выдуманная. Имена известные, по крайней мере, имя мужчины. По крайней мере, любителям литературы. Но намеренно не называю имён. Не конспирации ради, кто догадается, тот догадается. Для меня это история о мужчине и женщине. Всё остальное – документальность, известный поэт, и прочее, – отступает на второй план.

В этой истории женщина совершает неожиданный поступок. Никто не мог предположить, что она способна на такое. Прежде всего, мужчина. Он в растерянности, так не должно быть, так не следует, так не позволительно поступать. Женщина вдребезги разбила его представления о ней. Может быть, это и называется свободой, поступок за границами того, что нам дозволяют другие, даже самые близкие и родные.

Что мы сами дозволяем себе.

…феномен и ноумен

Есть у великого Канта^[651] теория о феноменах и ноуменах^[652]. Феномен это то, что является, что можно увидеть, потрогать руками, попробовать на вкус. А ноумен то, что не может являться, что невозможно увидеть, потрогать руками, попробовать на вкус.

Ноумен, «вещь в себе», или, как иногда сегодня переводят, «вещь сама по себе». Уточнение принципиальное. «Вещь в себе», как бы намеренно от нас прячется, намеренно замыкается в своей скорлупе, познать её невозможно. «Вещь сама по себе» не пытается спрятаться, замкнуться. Она открыта, она умопостигаема. Только не делится на составляющие без остатка, не исчерпывается в том, что можно увидеть, потрогать руками, попробовать на вкус. Остаётся неприступной монадой. Неприступной, хотя и не пытающейся замуроваться от других.

Долго не понимал, в чём прозрение Канта. А потом вдруг осенило. Всё через тех же «мужчину» и «женщину».

Сколько раз происходило, сколько раз ещё произойдёт. Мужчина то ли сказал женщине, то ли подумал про себя: «знаю тебя, как облупленную», «вижу насквозь», «все твои страстишки имеют конкретную цену». В смысле кто больше заплатит, больше или меньше.

Как не странно, во многих простых житейских ситуациях такой мужчина прав. Действительно, больше или меньше. И наш мужчина готов поверить, ничего не кроется за тем, что можно увидеть, потрогать руками, попробовать на вкус. Один туман. А за туманом, как только он рассеется, или обнаружится голый расчёт, нередко прикрывающийся слезами, или одна истеричность, стервозность, и всё прочее, в том же духе.

Но оказывается, что простые житейские ситуации не исчерпывают глубину и полноту бытия. Изменится ситуация, изменится жизненный расклад, колесо фортуны совершит свой невидимый поворот в пол оборота, в четверть, и всё привычное может полететь в тартарары. «Вещь сама по себе» заявит о своих правах.

Тогда и подумал. То, что называется любовью, что в сути своей вариативно до бесконечности, кончается именно там и тогда, где один из двух с апломбом утверждает: «насквозь вижу», «больше или меньше». Там, где не постигают, умом, чувствами, подкоркой различие между ноуменом и феноменом. Там, где главенствует убеждение, что существуют только феномены, остальное от лукавого.

Кто-то может резонно возразить, почему это только за женщиной закрепляется право на «вещь сама по себе», почему в таком раскладе именно мужчина ударяется лбом об эту «вещь сама по себе», почему обязательно мужчина оказывается ограниченным, заблуждающимся, растерянным. Ответ очевиден, просто речь идёт о конкретной системе координат, о выбранном ракурсе, не более того. Речь идёт о том, что произошло в результате тысячелетий мужской доминации, причём как не парадоксально и в системе взаимоотношений «господин-рабыня», и в системе взаимоотношений «раб – госпожа», «рыцарь – прекрасная дама», «мужчина на коленях – женщина на пьедестале», и т. п.

Только в заданной система координат.

Стоит изменить систему координат, изменить ракурс, и мы получим множество других модификаций, в которых женщина искусно исполняет роль то ли избалованного ребёнка, то ли беспомощного существа, то ли попросту оказывается тем, что можно назвать стервозностью.

…хотя кто-то вправе сказать, что всё это также результат тысячелетий мужской доминации…

Но об этом в следующий раз. Или в следующей книге, которая, скорее всего, не будет написана.

…история про юного поэта и его избранницу

История, которую собираюсь пересказать, далеко не азбучная. Но и в ней есть нечто, если не типическое, так типологическое. Как своеобразная иллюстрация к «вещи, которая сама по себе».

Моя интерпретация совершенно не моральная. Только попытка отойти от традиционных ролей мужчины и женщины, которые в нашем азербайджанском обществе, представляют не только извечными, но и предопределёнными природой. И в который раз удивиться (изумиться) непостижимости жизни.

Итак, в самом начале XX века жил-был юный поэт. Как показало время, поэт несомненно был талантливым. Он был склонен к полноте, носил очки, хотел казаться очень важным во всём, что не делал.

У него были друзья, такие же юные, как он сам. Они тоже были поэты и придумали для своей группы загадочное название «обэриуты»^[653]. Они любили озорной юмор, любили всё алогичное, любили выворачивать наизнанку общепринятые смыслы. Они над всеми потешались, и готовы были высмеять любого мужчину из их группы, который позволил бы себе увлечься женщиной.

Но так уж случилось, наш поэт увлёкся женщиной. И рано или поздно пришлось ему признаваться и знакомить друзей-поэтов со своей юной избранницей. Почти девочкой.

«Это была одна из лучших женщин, которых встречал в жизни» – напишет позже известный драматург и трудно сказать, что он имел в виду.

И ещё он добавил, что она была похожа на бестужевскую курсистку^[654]. Тёмное платье. Худенькая. Глаза тёмные. Остальное может дорисовать воображение.

…«одна из лучших женщин»

Наш поэт со своей избранницей жили очень бедно. Тем не менее, он пригласил своих друзей и познакомил со своей женой. Снимали они комнату у хозяйки квартиры. Мебель была хозяйкина. На стене висел шкафчик красного дерева, со стеклянной дверцей. Хозяйкин.

Чем она их угощала (угощала ли?) мы не знаем. Знаем только, что поэт как всегда был важен и, одновременно, очень весел. И ещё мы знаем, что друзьям поэта, острословам, которые не упускали случая над кем-то поиздеваться, юная жена понравилась.

Она была скромна и очень естественна, будто не задумывалась над тем, какое впечатление на них производит. Она внимательно слушала, молчала, будто погружённая во что-то своё, закрытое для окружающих. Не исключено, что друзьям поэта понравилась её молчаливость, хотя возможно и другое. Мы вправе допустить, что за постоянным пересмешничеством скрывались чуткие, и даже чувствительные души, и они, эти чуткие и чувствительные души, почувствовали, что эта молчаливая и мило улыбающаяся им женщина-ребёнок – «вещь сама по себе».

Поэтому и решили, что она «одна из лучших женщин».

…будни молодой семьи

Вскоре у молодых родился один ребенок, потом второй. Жили бедно, почти на грани нищеты. Она мужественно сносила любые лишения, никогда не жаловалась. Друзья поэта были уверены, делает она это не только ради своих крошечных детей, но и ради мужа, которому была беззаветно предана. Сводить концы с концами было невероятно трудно, хотя муж её не чурался любой работы. Но что он мог, кроме того, что называлось литературной подёнщиной.

К середине тридцатых годов жизнь их стала меняться к лучшему. Появилось жильё, поэт стал чуть больше зарабатывать, жизнь постепенно налаживалась. Так продолжалось 2–3 года, но в один день всё рухнуло.

Его арестовали.

…семья «врага народа»

Вспомним, что это были годы непримиримой идеологической борьбы. В стране повсеместно разоблачали «врагов народа»^[655]. «Врагом народа» признали и нашего поэта.

Жизнь жены поэта с двумя крошечными детьми стала катастрофической. Мало того, что не на что было жить, нечем было кормить детей, клеймо жены «врага народа» исключало даже милосердие окружающих.

Вскоре их просто выслали из большого города, разрешив жить только в самой глухой провинции. Она выбрала родину своего мужа, наверно втайне рассчитывая, что мистически поможет «дух» этой местности. «Дух» не помог, и там, на родине своего мужа, она, со своими детьми, по-прежнему жила в беспросветной нищете.

…освобождение поэта

Потом пришла весть, что мужа освободили, и жена с детьми отправилась на место поселения мужа. Нищета была всё та же, утешало только то, что они, наконец, были все вместе. Так было легче выжить.

Прошло ещё некоторое время. Наконец, им разрешили возвратиться в большой город, в котором они жили до ареста мужа. Жизнь снова, как много лет назад стала налаживаться. Муж зарабатывал стихотворными переводами, и это был уже не тот нищенский заработок, что прежде.

…что-то надломилось

Их вновь стали посещать друзья мужа. Но они, друзья поэта, первыми стали замечать, что жизнь семьи только напоминала прежнюю, только напоминала. Всё было как прежде, и всё не так. Что-то изменилось. То ли что-то надломилось в жизни каждого из них, то ли наступила усталость, то ли роли «мужчины и женщины» стали для них обузой.

Жена по-прежнему была молчалива, по-прежнему предана мужу, но в её молчаливости и преданности появилось какая-то чрезмерная покорность, близкая к отрешённости.

Муж, напротив, стал чрезмерно, даже судорожно деловитым. Он добровольно взвалил на плечи все домашние заботы, только он единолично решал, что следует купить, сколько следует потратить, как распределить семейный бюджет. Во всё он вникал с въедливой дотошностью. Всё покупал сам – еду, одежду, простыни, мебель.

Мы вправе сказать, что во всём этом не было ничего необычного.

Возможно, в натуре мужа была прирождённая склонность к хозяйственным делам. Считается, что не мужское это дело, но в реальной жизни многие мужчины любят заниматься домашними делами.

Возможно и другое, самое напрашивающееся. Просто он очень любил жену и детей. Хотел, чтобы они жили в достатке, ели досыта, спали на чистых простынях. После стольких лет лишений, что ещё можно пожелать близким людям.

Все, знавшие поэта, признавали, что это был очень твёрдый и ясный человек. И этот твёрдый и ясный человек страстно желал для своей семьи уюта, покоя, мира, счастья. Можно ли упрекать его за это.

Ничего необычного не было и в покорности жены. Сколько женщин, предпочитают молчать, на всё соглашаться. Если муж добровольно взвалил на себя бремя хозяйственных забот, пусть, ради бога. Всё равно у неё останется много другой работы по дому, убрать, постирать, накормить детей.

Она знала и другое, даже его друзья признавали, что спорить с ним было безнадёжно, он никогда не соглашался с другими. Поэтому она никогда не спорила, никогда его не упрекала, даже когда он выпивал лишнее, что случалось в последнее время всё чаще и чаще. И на вопросы других просто отвечала: «так сказал муж», «так решил муж».

…«женское дело» для женщины

Можно допустить и другое: не было у жены поэты прирождённой склонности к хозяйственным делам. Считается, что женское это дело, но в жизни многие женщины ненавидят домашнюю работу. Древние греки, как и во многом другом, были весьма прозорливы. Они создали своих богинь, как бы напоминая, что в каждой женщине не могут быть все богини сразу. Не может в неё вместиться, и Гера^[656], властная жена, не чуждая хитроумным уловкам, и Афродита^[657], богиня любовной страсти, и Афина^[658], вечная девственница, обучившая людей разным ремёслам, и Гестия^[659], богиня домашнего очага. Какая богиня была в жене поэта, сказать трудно, но не Гестия, не Гера, не Афина, не Афродита. Какая-то иная богиня, которую греки не успели придумать.

…«предел упругости», который не стоит переходить

А может быть, всё дело в том, что тяжёлое прошлое не проходит даром. В сопротивлении материалов есть такое понятие, «предел упругости». До этого предела, нагрузки не страшны, снимешь нагрузки, материал полностью восстановится. Всё меняется, когда нагрузки превышают «предел упругости», в прежнее состояние возвратиться не удаётся. Остаётся остаточная деформация в виде рубцов и трещин. Начинается процесс разрушения, хотя материал не сразу обнаруживает свою ломкость.

Точно также и у людей, огромные лишения, долгие годы унижения, затравленности, не проходят даром. Они за пределом человеческого «предела упругости». Остаются рубцы, которые рано или поздно дают о себе знать. Мы или страдаем от этих «рубцов», не будучи в состоянии от них излечиться. Или пытаемся убежать от той жизни, в которой получили эти рубцы.

Наш поэт позже вспоминал, что в лагере у него не было даже брюк, и когда их перегоняли через какой-то город он шёл по городским улицам в одних кальсонах. Такие унижения забыть невозможно, они напоминают о себе вновь и вновь. Естественно, что хочется компенсировать эти тягостные воспоминания постоянной заботой о близких, чтобы не было у них нужды, чтобы никогда не пришлось им в одних кальсонах по городским улицам.

Но при этом естественная забота о близких может превратиться в мелочную опеку, в нелепое мельтешение, которое как раз мешает близким спокойно принять заботу о них. Как не парадоксально, в подобных случаях, чем больше стараешься, тем хуже результат.

Возможно, годы лишений, нищеты и для жены поэта не прошли даром. Остались рубцы, которые нет-нет, но давали о себе знать. Она не скандалила, не жаловалась, но душа её потеряла упругость. Её всё меньше радовали житейские заботы мужа, достаток, чистые простыни.

Что явилось причиной этой её надломленности?

Что ей мешало после стольких лет лишений отдаться спокойному течению размеренной, благоустроенной жизни?

Вопросы, вопросы, вопросы без ответов.

Житейская мудрость в таких случаях выносит свой безапелляционный приговор «с жиру бесится» (хотя это «с жиру» в разных случаях означает разное). Но разве можно сытого человека попрекать тем, что он забыл голодные годы. Или обвинять детей в том, что они забыли, чем пожертвовали ради них родители.

…существует ли объяснение «непостижимых» поступков женщины?

Есть другая, столь же «глубокая», житейская мудрость: «значит, не любила». Как будто «нет» сегодня исключает «да» вчера. Такой вот своеобразный Платон^[660] в житейском изложении: есть некая идеальная модель «любви», по-видимому, хранящаяся в стороне от нас всех (на небесах?), которой и измеряются наши любови и любовишки.

Оставим банальности. Без них в нормальной жизни не обойдёшься, что-то должны говорить родители детям, муж жене, власть своим подданным. Мир рухнет в тартарары без внятных, даже категоричных, ответов. Но сама жизнь, её реальность, реальные отношения между родителями и детьми, мужем и женой, властью и её подданными, состоят только из «трудных случаев», которые невозможно свести к банальностям.

Возможно всё дело в том, что нам не хватает подробностей, деталей, не хватает воспоминаний, которые что-то прояснили бы в поступках жены поэта. Но вряд ли они могли подсказать что-то вразумительное, если это тот самый случай, когда «вещь сама по себе» отсылает нас к метафизике или к экзистенциальным проблемам. К «потаённому», которое обнаруживается (раскрывается) именно в кризисных (пограничных) ситуациях жизни. Обнаруживается всегда неожиданно, всегда прозрением, всегда за порогом обыденного, житейского. Нам же остаётся только додумывать, домысливать, это наше право, тем более, когда не названы имена.

Что до экзистенциальной интерпретации, она не может быть единственной. Додумывая, домысливая, мы можем только преодолеть порог банальности. А дальше приходится допускать, что противоположная интерпретация может быть столь же истинной. И удивляться, и радоваться тому что жизнь способна разбить наши представления о ней.

Кто знает, может быть, дело даже не в «пределе упругости», просто обнаружилось (раскрылось) то, что накапливалось давно, уже в самые начальные, счастливые (по-настоящему счастливые) дни, а прорвалось в сытой и благополучной жизни. Логика жизни описывается неэвклидовой математикой не меньше, чем эвклидовой. Классический пример из литературы «Гедда Габлер» Генриха Ибсена^[661]. Всё размеренно, чинно и благородно, о лишениях, житейских заботах, и говорить не приходится, а потом, неожиданно для окружающих, женщина пошла и застрелилась.

…жена ушла

Так или иначе, однажды, жена поэта ушла от него к другому. Вновь к литератору, хотя и не к поэту. Об этом, третьем, не будем долго распространяться. Вновь не будем называть имя, также достаточно известное любителям литературы. Нас больше интересует то, что произошло между двумя, между мужчиной и женщиной. И не имеет значения, правы мы, или нет, в конце концов, мы только ставим вопросы, не более того.

О ней в этой её новой жизни мало что известно. Для нас главное, ушла, решилась, ничто её не удержало.

…удивление, обида, горе

О нём, о поэте, от которого ушла жена, мы знаем чуть больше. Сохранились воспоминания близкого к этой семье литератора. Они достаточно убедительны, поэтому позволю себе их процитировать.

«Нельзя передать его удивления, обиды и горя.

Эти три душевных состояния обрушились на него не сразу, а по очереди, именно в таком порядке. Сначала он был только удивлён – до остолбенения – и не верил даже очевидности. Он был ошарашен тем, что так мало знал её, прожив с ней три десятилетия в такой близости. Он не верил, потому что она вдруг выскочила из своего собственного образа, в реальности которого он никогда не сомневался. Он знал все поступки, которые она могла совершить, и вдруг в сорок девять лет она совершила поступок, абсолютно им непредвиденный. Он удивился бы меньше, если бы она проглотила автобус или стала изрыгать пламя, как дракон. Но когда очевидность сделалась несомненной, удивление сменилось обидой. Впрочем, обида – слишком слабое слово. Он был предан, оскорблён и унижен. А человек он был самолюбивый и гордый. Бедствия, которые он претерпевал до тех пор, – нищета, заключение, не задевали его гордости, потому что были проявлением сил, совершенно ему посторонних. Но то, что жена, с которой он прожил тридцать лет, могла предпочесть ему другого, унизило его, а унижения он вынести не мог. Ему нужно было немедленно доказать всем и самому себе, что он не унижен, что он не может быть несчастен оттого, что его бросила жена, что есть много женщин, которые были бы рады его полюбить. Нужно жениться. Немедленно. И так, чтобы об этом узнали все. Он позвонил одной женщине, одинокой, которую знал мало и поверхностно, и по телефону предложил ей выйти за него замуж. Она сразу согласилась. Для начала супружеской жизни он решил поехать с ней (дом творчества литераторов)…(там) жило много литераторов, и поэтому нельзя было выдумать лучшего средства, чтобы о новом его браке стало известно всем. Подавая заявление с просьбой выдать ему две путевки, он вдруг забыл фамилию своей новой жены и написал её неправильно. Я не хочу утверждать, что с этим новым его браком не было связано никакого увлечения. Сохранилось от того времени одно его стихотворение, посвященное новой жене, полное восторга и страсти «Зацелована, околдована, с ветром в поле когда-то обвенчана, вся ты словно в оковы закована, драгоценная моя женщина…» Но стихотворение это осталось единственным, больше ничего он новой своей жене не написал. Их совместная жизнь не задалась с самого начала. Через полтора месяца они вернулись (в большой город)… В этот период совместной их жизни я был у них всего один раз. (Он) позвонил мне и очень просил прийти. Я понял, что он чувствует необходимость как-то связать новую жену с прежними знакомыми, и вечером пришёл. В квартире всё было как (раньше), ни одна вещь не сдвинулась с места, стало только неряшливее. Печать запустения лежала на этом доме. Новая хозяйка показалась мне удручённой и растерянной. Да она вовсе и не чувствовала себя хозяйкой, – когда пришло время накрывать на стол, выяснилось, что она не знает, где лежат вилки и ложки. (Поэт) тоже был весь вечер напряженным, нервным, неестественным. По-видимому, вся эта демонстрация своей новой жизни была ему крайне тяжела. Я высидел у него необходимое время и поспешил уйти. Через несколько дней, его новая подруга уехала от него в свою прежнюю комнату, и больше они не встречались.

И удивление, и обида – всё прошло, осталось только горе. Он никого не любил, кроме (первой жены) и никого больше не мог полюбить. Оставшись один, в тоске и в несчастье, он никому не жаловался. Он продолжал так же упорно и систематично работать над переводами. Он тосковал… и с самого начала мучительно беспокоился о ней. Он думал о ней постоянно. Шло время, он продолжал жить один – с взрослым сыном и почти взрослой дочерью, – очень много работал, казался спокойным».

Не будет преувеличением, если мы скажем, известный поэт после ухода жены лопнул, подобно проколотому воздушному шару. Можно ещё жёстче – просто умер, хотя физически ещё прожил некоторое время. Не смог пережить навязчивый вопрос: «как такое могло случиться?», «как такое могло случиться со мной?».

…возвращение жены поэта… смерть поэта

Прошло ещё некоторое время. К поэту вернулась жена. Та, что была «лучшей из всех женщин».

Можно строить догадки, почему вернулась, что этому предшествовало, как он её встретил. Не будем.

Знаем мы только одно, почти сразу же, после её возвращения, поэта свалил инфаркт. Сердце его смогло выдержать её уход, но не смогло выдержать её возвращения.

После инфаркта он прожил ещё полтора месяца. По-видимому, знал, что дни его сочтены. Со свойственной ему аккуратностью составил полный список своих стихотворений, которые считал достойными печати. За несколько дней до смерти, подписал завещание, в котором запретил печатать стихотворения, не попавшие в его список.

Однажды утром он пошёл в ванную комнату, но не дошёл, на пороге упал и умер.

Что стало с его женой, мы не знаем. Она не была известным человеком, поэтому воспоминаний о ней никто не писал.