Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга вторая

Меси не предал, поэтому чахоточный, поэтому расстрелян, поэтому труп его валяется в пыли, и все в ужасе отшатываются.

А что сам писатель, что с ним происходило? Мы уже знаем. АДР и всё с ним связанное, окончательно преданы. Его место занимает иной кумир, из того же НКВД, из того же «истребительного батальона», сейчас поменявший обличье, вальяжный, уверенный в себе, но такой же всесильный, он убедил нашего писателя, всё у тебя получится, издашь книгу снимешь фильм, получишь должность, только слушай меня, а то, что придётся продать душу дьяволу, не слушай никого, всё это «литература», которая не имеет отношения к жизни.

Пройдёт время и наш писатель попытается примириться с жизнью, предаст анафеме всё земное и придумает планету где всё «чисто и светло»^[879]. Думая, что сумел компенсировать своё предательство.

Теперь попробуйте представить этот аккорд, где и Меси, и сам писатель, и Джумри, и Таптык, и Джебраил, и Мухтар киши, и доктор Реваз, и всесильный, и люди НКВД.

Меси захлёбываясь рассказывает. Остальные плачут. Больше всего от бессилия.

И надо всем, параллельно со всем, звук, мелодия, прекрасной Сёйли.

Способны мы услышать такое созвучие, такой аккорд?

Я попробовал, у меня созвучие не получается. Только скрежет, даже прекрасной Сёйли не удаётся придать этому созвучию музыкальность.

Вместо баховской гармонии страшная кокофония, от которой хочется убежать куда глаза глядят.

…возвращаюсь к повести «Звук свирели»: неизбежный итог страшного откровения Меси

Это кончилось тем, чем должно было закончиться.

Все понимали, Селькору никому ничего не пришлось объяснять.

Кто-то сообщил «начальнику политотдела» (politetdelinin nəçənniyi),

тот послал телеграмму в Москву

сообщил, что в Азербайджане обнаружились «классовые враги»,

они ведут антисоветскую пропаганду

в частности говорят непристойные слова о товарище Сталине.

В дело включился «истребительный батальон» и Меси был убит, вместе с другим «гачагом», Дагдаган Алы (от «даг» – гора, тот, кто скрывается в горах).

Их трупы для устрашения привёз в село председатель Джебраил, который участвовал в убийстве.

Его специально выпустили из тюрьмы, и как человека, который хорошо знает эти места, и – что не менее важно – чтобы руки его были в крови, чтобы он сам стал винтиком «истребительного батальона».

«Распалась связь времён», ничего другого обо всём этом не скажешь. Распалась, чтобы продемонстрировать свою зловещесть, зловонность, фантасмогоричность, безумность.

Таптык продолжает гнуть свою линию, обращаясь к Джебраилу:

«как ты посмел сюда вернуться. Сыновья Мухтара не настолько мертвы, чтобы скот, который насиловал нашу мать, не только остался живым, но и господствовал над нами».

Его с трудом удерживают, зная, что у него есть пистолет.

Тогда он бросается к брату, теребит его, просит, захлёбываясь от плача, —

Убей его! Убей его! Убей!

А Джумри, будто ничего не слышит, ничего не понимает, отрешённо смотрит на происходящее.

Председатель Джебраил, лицо перевязано бинтом, весь вид которого устрашающий, подлинный Азраил, говорит спокойно, будто переступил через что-то, переступать через которое человеку не следует:

– Напрасно вы заставляете меня говорить.

Могу сказать только одно, ни у старцев наших нет ума, ни у молодых!

Покойный, которого сегодня утром я своими руками омыл кровью, был прав.

Все вы скоты. Начиная от старых, до этих молодых «борцов за честь», все вы скоты!

Трупы к этому времени вывалили из арбы, они валяются в пыли, что по мусульманским обычаям

…не только по мусульманским, но речь идёт о мусульманском мире…

является большим грехом, поскольку тело умершего следует немедленно омыть, завернуть в саван, и в тот же день похоронить.

А в стороне, тихо произносит мусульманскую молитву дядя Мехбалы, будто просит Всевышнего, простить их всех за эту зловонность, которая всё больше отравляет всё вокруг.

…приговор истории, из которой выпало маленькое азербайджанское село

Кажется, «распавшаяся связь времён» и есть окончательный приговор и этому селу, и этому миру.

Маленькое азербайджанское село жило на отшибе исторического времени. История здесь присутствовала через «начальство», которое отдавало приказы от имени неведомого им Большого мира. Во всём остальном, они жили так, как жили их деды и прадеды. Теперь они постепенно скатываются в «чёрную дыру». К обычаям дедов и прадедов вернуться уже невозможно, а историческое время (XX век?!) для них окончательно потеряно.

Вслушаемся.

Муса, Меси, туберкулёзный бек:

«Никого мне не жалко. Потому что среди тысяча шестисот ваших семей, нет ни одного человека. Все скоты»

Милиционер, потом председатель, Джебраил:

…напомним, Джебраил, или Гавриил, один из четырёх ангелов в исламе, тот, который открыл пророку Мохаммеду Коран…

«Наступит время, когда вы повзрослеете, и будете презирать собственный народ!

Вот тогда, вы станете людьми и поймёте причину наших несчастий».

Председатель сельсовета, суровый Гылындж Гурбан (Сабля Гурбан):

«всё дело в этих свирелях, их надо немедленно уничтожить, никакой крамолы не будет.

…«взять все книги, да и сжечь»^[880], самое простое решение…

Дядя Мехбалы, своеобразный полюс умиротворения сознания сельчан:

«Ничего не изменится, ничего не изменится».

…слова, которые нередко можно услышать и сегодня и среди элиты, и среди обычных людей, контрапунктом к навязываемому сверху самодовольству и самоублажению…

Жизнь берёт своё, но это уже жизнь без жизни, жизнь как траурный ритуал.

Наступает весна, сельчане снова бросают семена в землю, подростки рядом с женщинами, бросают семена в молчании, полуголодные настолько, что как горько шутит один из них, раз в неделю не могут пойти до ветру, чтобы опорожниться.

Сам писатель охвачен апокалипсическим ужасом и не пытается его скрыть.

…театр масок

А теперь попробуем посмотреть на происходящее, как на театр масок. Или как на клоунскую репризу в духе Федерико Феллини^[881].

Туберкулёзный пророк в возрасте сорока лет играет на свирели, но не выдерживает музыкальных иносказаний, переходит на речь, нервную, беспокойную, тревожную, захлёбывается от собственной речи.

Погибли все его близкие, понимает, скоро погибнет и он сам, всё равно решил перешибить «истребительный батальон».

Рыжий клоун^[882]? Возможно. Если хватит сил не демонизировать «истребительный батальон», и хотя бы улыбнуться безумной дерзости безнадёжно больного человека.

Другой юноша, большой, красивый, нежный, чувствительный.

Девушки так и рвутся постоять рядом, но он слишком близко их не подпускает. Сквозь них прорывается запах женщины, а он ангел, в прямом и переносном смысле слова. Запах всего земного ему чужд.

Не выдержал потрясения, мать для него была не просто мать, много больше, за порогом земной предустановленности жизни, взорвался диким рёвом, потом на самом краю мрачной бездны мира, остановился, окончательно перешагнул за грань земного, буквально сошёл с неё, как сходят с ума, вернулся в свой ангельский облик.

Только и осталось им, играть на свирели-шимшеде, пытаясь передать людям важный звукосмысл.

Белый клоун? Возможно. Если хватит сил разглядеть некое комическое начало в превращение земного юноши в бестелесного ангела.

Только и осталось им вместе идти по жизни.

Пока одного из них не изрешетят пулями.

Рога Искендера…

В повести Исы Гусейнова «Телеграмма»^[883], есть такой эпизод:

«Однажды историк, войдя в класс, поразил учеников: достал свирель и начал играть. Ребята просто оцепенели.

А учитель рассмеялся и сказал:

«У Александра есть рога, есть рога!».

Знаете откуда это? А ну, кто догадается, о ком я буду рассказывать сегодня?

«Об Александре Македонском!»^[884] – хором ответили все, вспомнив притчу из «Сокровищницы тайн» Низами Гянджеви^[885]

У Александра были рога.

Александр умерщвлял всех цирюльников, которые брили ему голову, чтобы они не выдали его тайну.

Но один из них выпросил себе пощаду, пообещав Александру молчать.

И кто знает, может он и смолчал бы, если бы со временем у цирюльника не стал набухать живот.

По совету врача он ушёл в степь и, прошептав тайну в тёмный заброшенный колодец, освободился от недуга и успокоился.

А из колодца вырос камыш.

Проходил мимо чабан, срезал камышину и сделал себе из неё свирель.

И когда он начал играть, свирель запела:

«У Александра есть рога, есть рога!».

Так раскрылась тайна Александра Македонского».

В «Звуке свирели», свирели Меси и Джумри, сначала выдают тайну о том, что у Мир Джафар Багирова есть «рога», потом раскрывают ещё более страшную тайну о том, что у Сталина есть рога.

Будто освободившись от непосильного бремени, они кричат:

«У Сталина есть рога! У Сталина есть рога».

Наконец, наступает время самого разрушительного, самого кощунственного, признания.

…самое страшное, самое кощунственное признание: «рога есть и у «Невидимого»»

Остановимся на ситуации, в которой происходит это признание. Тем более, в русской «редакции» она полностью опущена.

Подростки, во главе с Татыком, для которого уже не существует никаких правил, решили, что у них есть право забрать любого барана из колхозного стада.

Только Нуру сомневается, для него это означает «украсть», остальные убеждены, «если бога нет, то всё позволено»^[886].

Но оказывается, что не они одни покушаются на колхозное стадо.

Они встречают сводного брата председателя Мухтара, известного как Бурдюк Искендер (Çuvalqarın İskəndər).

Тот спокойно сидит у костра, жарит мясо барана, которого вне всяких сомнений украл из колхозного стада, большим ножом отрезает себе огромные куски мяса, и отправляет в рот.

У этого Искендера огромный живот, огромные щёки, огромный кадык, не случайно его прозвали ЧТЗ^[887] Искендер.

Увидев подростков, он ничуть не смущается, заливается хохотом так, что сотрясается всё его огромное тело, и приглашает их присоединиться к его трапезе.

Никакие «проклятые вопросы» ЧТЗ Искендера его не мучают, оправдание у него очень простое, если не сказать элементарное:

«Господь Бог всю нашу породу создал такими огромными, а раз так, что же делать, как-то должны мы насыщать нашу ненасытную утробу».

Но вся эта история окончилась для подростков и для самого Таптыка печально.

Один из подростков был убит и на его поминках с участием «истребительного батальона», Джумри вдруг подошёл к Джебраилу-Азраилу и протянул ему свирель-шимшед.

Очень тихо, с присущим ему мягким голосом, он произнёс:

«– Возьми… И ты играй».

Джебраил ответил:

«– Я не умею играть на свирели, сынок!».

«– Это не свирель, это шимшед. Играй! Танцуй! И пусть танцуют, те, кто тебя окружают!».

Джебраил возразил:

«– Здесь же поминки! На поминках не танцуют».

И тогда все вздрогнули от истошного крика Джумри:

«– А разве в доме Мухтара не был траур! Почему же ты в его доме жрал белый хлеб, барашков…пу белотелой красавицы!

Вставай, сукин сын. Играй! Танцуй!».

И в эту же минуту, к нему присоединился Таптык, который наблюдал за происходящим с крыши:

«– Играй, братец! Давайте все будем играть! Эту мелодию о «рогах»!».

Подростки разом заиграли на свирелях, но их игру заглушил истошный крик Таптыка.

– «У Искендер есть рога, есть рога».

Пусть и тебя заберёт НКВД!

Пусть и тебя заберут в штрафной батальон!

Пусть и на тебя придёт похоронка!

Почему ты до сих пор жив, сукин сын!

Говорю тебе, пой, танцуй!

Играй мелодию: «У Сталина есть рога, есть рога!»

Гылындж Гурбан закричал:

«– Я убью его! Заткните ему глотку! Быстрее в машину! Прямо в сумасшедший дом! И бейте его, избивайте! Чтобы он замолчал! А потом везите!».

И когда тщедушное тело Таптыка стали избивать те, из «истребительного батальона»,

когда забросили его в грузовую машину

когда машина двинулась в путь,

все увидели, как мечется Джумри,

как вдруг упал он на спину, и громко запричитал:

«– Где ты? Где ты, тот, кто всегда остаётся Невидимым!

Увезли моего братца! Увезли моего маленького братца!

Почему же ты не вмешиваешься? Почему ты позволяешь такое?

Может быть, и у тебя есть рога?».

Истребительного батальона уже не было. Маленьких детей отвели по домам, а Джумри всё лежал на спине. Его глаза были устремлены наверх, в глубину тёмного неба. Подавленным голосом он продолжал причитать:

«– И у тебя есть рога?!

И у тебя есть рога?!».

Так заканчивается повесть азербайджанского писателя Исы Гусейнова «Звук свирели».

…забытое сакральное знание

«Распавшаяся связь времён», говорит Шекспир устами Гамлета, и пытается разобраться, как это стало возможным, и как жить в мире, в котором это стало возможным.

«Распавшаяся связь времён», говорит писатель Иса Гусейнов, имея в виду жизнь азербайджанского села во время Большой войны.

У него свой диагноз, истребительный батальон, НКВД, те, которые пытаются спрятать свои рога.

На его взгляд это стало возможным в результате забвения сакрального эзотерического знания.

В «Звуке свирели» таким забытым сакральным знанием признаётся «Накшбандия» («Nəqsi-bənd alimliyi»)^[888].

Любопытно, что в вопросе отношения к властям накшбандийский тарикат остаётся единственным братством, которое считает обязательным вступать в контакт с властями, для того, чтобы влиять на политику в отношении народных масс.

Остаётся только гадать знал ли об этом писатель, руководствовался ли этими идеями «накшбандия»?

Позже писатель открыто заявит об исчезнувшем сакральном манускрипте страны «ОДЭР», как причине всех бед, и придаст анафеме мирскую жизнь, и свои произведения об этой мирской, неправедной жизни, включая «Звук свирели».

Диагноз становится приговором.

Прав или не прав писатель, не мне об этом судить, да и не входит это в мою задачу. Тем более, не собираюсь спорить об эзотерическом знании, которое остаётся для меня герметичной «вещью в себе»^[889].

Но только ли из-за них распалась, распадается, «связь времён» в этом азербайджанском селе во время Большой войны?

Действительно ли без них это была бы земля обетованная, оазис правды, чистоты, и высокой нравственности?

Действительно ли только в этом направлении следует искать причину всех наших сегодняшних бед?

…женщины и мужчины

Моё право не только не согласиться с этим, но и указать на «ахиллесову пяту» этой жизни и этого мироощущения жизни.

Табуированная женщина.

Спонтанное женское начало, которое можно заглушить, тем самым заглушая самые основы жизни, а можно не заглушать, не боясь того, что это может привести к трагическим коллизиям.

Понимаю, что меня могут упрекнуть в том, что подгоняю азербайджанскую повесть под «прокрустово ложе» концепции всей книги.

Вновь не буду спорить, настаиваю только на том, что азербайджанский мир по своей природе ничем не отличается от французского, русского, любого другого. Вопрос только в том, насколько культуре удаётся обуздать или даже умертвить природу, или найти в ней союзника.

В мире «Звука свирели» мужской и женский миры достаточно поляризованы.

Женщину, как правило, называют «arvad».

…исключая некоторые ментальные нюансы, слово это почти аналогично русскому слову «баба»…

Распространено также выражение «arvad-uşaq».

…«женщины-дети», те, о которых следует заботиться, которые так и остаются «детьми», несмышлёнышами…

Реже используется более возвышенное «qadın», в частности, когда говорится о красоте женского тела.

Ещё реже поэтическое «zənən» (от фарсидского – «zən» – женщина).

Разговоры о «мужчине и женщине» (kişi-arvad söhbətləri), в том числе о любовной тематике (включая интимные вопросы), не приняты.

Можно предположить, что они отдаются на откуп народным сказителям, ашугам, в частности, упоминается народный дастан «Масим и Диляфруз»^[890].

В этом и в подобных дастанах речь идёт о возвышенной, романтической любви, возлюбленные, как правило, узнают друг о друге во сне, преодолевают различные препятствия на пути друг к другу, и т. п. Для меня эти дастаны как чистый орнамент, причём орнмент лубочный, возможно, ошибаюсь.

Война заставляет изменить отношение к женщине. Председатель Джебраил считает, что если в молоканских селах женщины надевают брюки и работают в поле наряду с мужчинами, то почему не могут так поступать женщины их села.

Один из сельчан возражает:

«молокане это молокане, а мусульмане это мусульмане. Пусть устыдится тот мужчина, который даст лопату в руки женщине».

Сурьмлённая Сёйли вынуждена вмешаться:

«Не всегда же будет война. Даст бог, вернуться наши мужчины домой, тогда женщина снова станет женщиной, а мужчина мужчиной».

Вопрос только в том, станет ли женщина женщиной в значении «arvad», или женщиной в значении «qadin».

Сурьмлённая Сёйли всегда будет «qadin» и окружающие всегда будут этому удивляться. Удивляться, отгоняя от себя это дьявольское наваждение.

…игнорируя «чёрную дыру»: маленькая Ниса

Но и в этом азербайджанском селе, живущем такой замкнутой жизнью, «чёрная дыра» не всесильна.

Весна остаётся весной, а молодость, весенняя пора жизни, молодостью.

В «Звуке свирели» есть такой эпизод.

Джебраил, тот самый, которого все называют Азраилом, выстрелил себе в рот, но рука его в последний момент дрогнула, пуля разорвала щеку и поранила челюсть. Его заливает кровью, все в замешательстве, первой пришла на помощь его дочь, Ниса.

У Джебраила две дочери, одну зовут Ниса, другую Гюльниса, в просторечии одну зовут «Большая Ниса», другую «Маленькая Ниса». Обе источают здоровье, поэтому их называют «розовощёкие сёстры» («almayanaq», буквально «щёки как красное яблоко»).

Эта «Маленькая Ниса» поражает всех своей мальчишеской удалью, стремительна, порывиста, не хуже парней гарцует на лошади. К тому же обладает недюжинной силой, все были свидетелями того, как однажды она подняла на спину упавшего с лошади доктора Реваза, и помогла тому сесть в седло.

Не растерялась она и в этот раз, помчалась за доктором Ревазом, привезла его.

И ещё – показатель душевного здоровья – позволила себе иронизировать над отцом:

«не бойся, не бойся, сам ты не умрёшь, нас заставил умереть, а сам не умрёшь».

Но всех вокруг, мужчин, прежде всего, поразило нечто совсем другое.

Простое ситцевое платье Маленькой Нисы намокло, прилипло к телу, сквозь мокрое платье проступило женское тело.

Выяснилось, что она женщина, в значении «qadın».

Все замерли, застыдились, покраснели. А учительский сын подумал о том, что в череде горестных событий произошло нечто радостное.

Пусть никто об этом не подумал, это всё равно произошло.

Все увидели красоту Маленькой Нисы.

Это и есть нечто радостное.

А ещё он обратил внимание, что только Таптык остался безучастным, так и продолжал стоять в стороне, будто не замечая то, что происходило вокруг.

Может быть, всё дело в том, что, будучи подростком, возомнил себя всесильным, в результате только разрушил свою естественную человечность.

Может быть, у него окончательно атрофировано чувство красоты? Кто знает?

А что другой брат, Джумри, богатырь с нежной душой, что произошло с ним?

Нуру и Таптык были уверены, во всём селе нет ни одной девушки, которая не была бы влюблена в Джумри. Но, по их мнению, они были влюблены в Джумри «не в том смысле, не в плохом смысле» (хорошо это или плохо?!).

С Джумри невозможно «в плохом смысле», ведь у каждой из девушек был свой нареченный. Они стояли чуть поодаль, слушали, как он играет на свирели, в тайне вздыхали, но не смели подойти ближе.

Сам Джумри, когда переставал играть на свирели, продолжал стоять с закрытыми глазами, только потягивал носом:

«Чуется мне запах женщины («zənən»). Скажите пусть уходят, пока не кончилось всё это кровью».

И девушки, смеясь, расходились.

И вновь хочется спросить: что было бы с Джумри, не будь всех этих «истребительных батальонов», не будь этой истории с Сёйли?

Что ожидало бы в этом селе богатыря с нежной душой?

Не признали бы его рано или поздно «тронутым», признав тем самым, что может быть он и ангел, но это не к добру нормальный мужчина (kişi) не должен быть ангелом?

…«хорошая женщина»: Исмет

Осталось вернуться к двум женщинам, о которых мы говорили ранее, Исмет, учительская жена, мать Нуру и Сёйли, сурьмлённая Сёйли, жена председателя, мать Таптыка и Джумри.

Сам Нуру – мы вправе сказать, что и сам писатель – делил людей на хороших и плохих, и считал, что его мать следует отнести к лучшим среди хороших людей, и совсем не потому что она его мать.

Мы уже знаем, как она восприняла похоронку на мужа, что не позволила женщинам устроить в их доме погребальный плач. И во всём другом, это была женщина сдержанная, терпеливая (toxtaqlı), Нуру никогда не видел её слёз, будто они давно высохли. И во всём остальном, она была образцовой матерью и женой.

…«свои» и «чужие»

Любопытно, что подлинное имя Исмет, Асмик, она по происхождению армянка.

Когда-то её предок был «кирве»^[891], в селе его так и стали называть «гялян кирве» («gələn kirvə», пришедший «кирве»). Но однажды он в шутку сказал, что я не «гялян кирве», а «гюлян кирве» («gülən kirvə»), «смеющийся «кирве». Так и осталось за ним это имя.

Можно ли считать, что образом Исмет-Асмик, писатель демонстрирует свой интернационализм?

Не думаю.

Достаточно сказать, что писатель при случае назойливо повторяет национальность близкого окружения главного злодея, Мир Джафара Багирова. Да и «дядя по матери», Молла Гюлян, тот, которого, по мнению Нуру, следует поместить в самые первые ряды плохих людей, для писателя имеет почти символический смысл.

Думаю, просто память писателя сохранила образ такой, почти образцовой, женщины, которая была по происхождению армянкой, но по языку, и ментально, полностью вписалась в мир азербайджанского села.

Ещё один «чужой», доктор Реваз, или как его все здесь называют «доктор Иреваз». Он из Грузии, грузин. Когда-то приехал сюда на борьбу с малярией и чтобы научить местного фельдшера, хромого Гаджи, делать уколы хинина, да так и остался.

Остался на неопределённое время, когда можно будет снова уехать.

По классификации Нуру доктор Иреваз, как и его мать, относятся к самому первому ряду «хороших людей».

Только доктор Иреваз и его мать знают, что у Нуру «слабое сердце», что ему нельзя выполнять тяжёлые работы, и, насколько в их силах, оберегают его.

В порыве признательности Нуру бросается к доктору, целует ему руки, а доктор Иреваз, точно также как его мать, повторяет:

«Хорошо… довольно… довольно!».

Но доктор Иреваз, не простой доктор. Достаточно сказать, что он многое знает про «истребительный батальон». От него Селькор узнает о действиях НКВД в их селе, и о многом другом.

«Почему же – удивляется Селькор – если это опасно точно также как в тридцать седьмом году, доктор Иреваз не боится? Разве самум не может его унести?».

Доктор Иреваз отвечает:

«Не могу молчать, мой юный друг. Умру, если скрою. Пусть, они завяжут мне руки и ноги, пусть бросят в Куру, пусть эти люди без чести и совести, накажут меня, как они наказывают других, не могу молчать».

И ещё добавляет доктор Иреваз:

«сам не пойму, почему они такие злобные, почему так ненавидят нас?»

Национальная тематика, особенно её политический аспект, не имеет прямого отношения к тематике настоящей книги. Но невозможно было игнорировать образы Исмет-Асмик и доктора Иреваза, чтобы в очередной раз подчеркнуть как не прост писатель Иса Гусейнов.

Прежде всего, как художник…

…сурьмлённая Сёйли: женщина за забором

И вот мы вернулись к главному женскому образу «Звука свирели», красавице Сёйли, сурьмлённой Сёйли.

Она молчит. Так и остаётся за забором. Молча.

Она не из тех, кто зовёт на помощь.

Позволю себе пофантазировать, скажу, что она из той же породы, что Елена Прекрасная, а может быть даже Анна Каренина и Гедда Габлер.

И не её вина, что не вмещается она в предустановленный мир азербайджанского села, в который её забросила судьба.

Таптык признаётся матери Нуру:

«когда говорят «твоя мать» у меня от боли раскалывается голова, права она или не права, не смогу снова посмотреть ей в глаза, не смогу назвать её матерью. Мне стыдно, что я пришёл в ваш дом в таком виде, что вы стираете моё грязное бельё, нагреваете воду, чтобы искупать меня, простите меня, да буду я вашей жертвой, тётя Исмет».

Жаль Таптыка, возможно с ним следует согласиться, сурьмлённая Сёйли – плохая мать, но это ещё не приговор женщине.

В русской редакции сурьмлённая Сёйли стала жалостливой матерью. По ночам она приходит к Таптыку приносит ему еду, он гордо отказывается и скармливает собаке, которая звереет на глазах. Мотив, который из русской редакции «Звука свирели» перекочевал в повесть другого азербайджанского писателя.

А писатель Иса Гусейнов какой-то подкоркой, десятым чувством, прозрел, что женщина это не только жена, и не только мать, чтобы не говорили все вокруг, чтобы не требовала предустановленность жизни, и не только в этом азербайджанском селе. Сёйли женщина, но она другая и с этим следует примириться.

Жена, мать, хранительница домашнего очага, хранительница чести мужчины, – накормить, пригреть, успокоить, вернуть душевный покой, можно продолжать и продолжать – тысячелетиями на этом держались устои жизни, и хотелось бы надеяться, что они сохранятся в будущем, возможно, в несколько трансформированной форме.

Но есть что-то ещё, что не вмещается в предустановленность жизни, что помогает избежать жизни как механистического ритуала.

Как и сама жизнь, которая завянет, выхолоститься (близко по смыслу, кастрироваться), если изъять из неё спонтанность, неожиданность, неопределённость. Если изъять другую женщину.

Сурьмлённая Сёйли остаётся за забором, обречённая увядать не только физически.

А по эту сторону забора, заявляет о своём праве на жизнь во всей её полноте и непредсказуемости, дерзкая маленькая Ниса.

Несколько последних замечаний…

В 1975 году по повести Исы Гусейнова «Звук свирели» снят фильм^[892]. Сценарий фильма написал сам писатель. Тогда это был ещё Советский Союз.

Фильм был тепло принят кинематографической общественностью. Начинающий режиссёр получил известность, стал ведущим режиссёром азербайджанского кино.

В те годы, я, начинающий кинокритик, в местной партийной газете «Бакинский рабочий»^[893] (?!) напечатал рецензию на фильм. Хвалил.

Сегодня фильм никто не вспоминает. Ни одного коммента на фильм в Интернете найти невозможно.

И остаётся только сожалеть, что не был снят настоящий фильм «Звук свирели». Совсем не для того, чтобы нами восхищались в мире, хотя ничего плохого в этом нет.

Для того, чтобы узнавать самих себя. С рогами или без них.

И последнее, что могу сказать.

Кто бы ни стоял за русской редакцией «Звука свирели», за бесконечной вереницей подобных «редакций» самих себя, нам ещё долго придётся за это расплачиваться.