Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга вторая

Зигмунд Фрейд и Карл-Густав Юнг: разрыв…

В нашем «треугольнике» произошла ещё одна, теперь уже последняя метаморфоза, окончательно его разрушившая: разрыв между Фрейдом и Юнгом. Ученик давно забыл, что обещал никогда не изменять психоанализу. Он позволяет себя откровенно написать такие слова:

«Дорогой профессор Фрейд могу ли я сказать Вам несколько серьёзных слов? Я признаюсь в амбивалентности моих чувств к Вам, но сейчас попытаюсь увидеть ситуацию честно и абсолютно прямо. Если вы сомневаетесь в моих словах, тем хуже для Вас. Я хочу сказать Вам, что Ваш метод обращения с Вашими учениками как с пациентами – это грубая ошибка. Таким способом Вы создаёте либо угодливых детей, либо нахальных щенков (Адлер^[271] -Штекель^[272] и вся эта наглая банда, которая теперь задаёт тон в Вене)… Вы тем временем сидите на вершине как отец и сидите крепко. В полнейшем раболепии никто не рискнёт дёрнуть пророка за бороду и спросить у Вас то, что Вы наверняка спросите у пациента с тенденцией анализировать аналитика вместо самого себя. Вы спросите его: «У кого из нас невроз?».

И в другом письме:

«Видите, дорогой профессор, пока Вы раздаёте эту дрянь, я не тороплюсь проклинать свои симптомы; они съёживаются до соринки в сравнении с ужасающим бревном в глазу брата моего Фрейда. Любите ли Вы невротиков так, чтобы всегда сохранять мир с самим собой? Нет, скорее Вы ненавидите невротиков»

Буквальное, почти по позднему Юнгу, «архетипическое» низвержение Отца с трона.

Фрейд в свою очередь откровенно издевается над дешёвым мистицизмом и самодовольным шаманизмом Юнга, которому мерещатся поющие шкафы и феи, спрятавшиеся в саду. И откровенно признаётся Сабине (?!):

«мои личные отношения с Вашим германским героем определённо разорваны. Он слишком плохо себя вёл. После того как я получил от Вас первое письмо, моё мнение о нём сильно изменилось».

И добавляет в одном из последующих писем к ней:

«Горько слышать, что Вы всё ещё поглощены своей страстью к Ю. – и это в то время (?!), когда наши с ним отношения столь ухудшились… Я представляю себе дело так, что Вы так глубоко любите д-ра Юнга, просто потому, что не видите того омерзительного (?! – Р. Б.), что в нём есть. Когда я возвращаюсь к началу нашей переписки, мне кажется, что всё это было предопределено. Я рад, что теперь так же мало отвечаю за его личный успех, как и за научные достижения».

Что здесь можно сказать?

Конечно, смущает, «это было предопределено» (на это обращает внимание В. Эткинд). Буквально, от любви до ненависти один шаг. Что до остального, известно, что высокое может проваливаться в низкое, буквально низвергаться. Почти архетип (спасибо д-ру Юнгу). Хорошо если тянет в бурлеск, в гротеск, в фарс, это всё окультуренные формы. А случается, причём нередко, в откровенную пошлость (окультуренность?). Разве трудно представить себе какого-нибудь пошляка, который пытается раскрыть глаза Сабине:

«ты что, совсем слепая, что у тебя, никак, крыша поехала, ты что, не видишь какой это «омерзительный» тип».

Увы, и это человеческое, слишком человеческое.

Несмотря ни на что, Сабина продолжала играть «с чистыми намерениями». Она писала Фрейду:

«несмотря на все его колебания, я люблю Ю. и хотела бы вернуть его в отчий дом. Вы, профессор Фрейд, и он не имеете даже малейшего представления о том, насколько близки Вы с ним друг другу – ближе, чем кто-либо может себе вообразить».

Сабина имеет в виду не пресловутое «давайте жить дружно», а глубокое понимание близости двух мужчин, о которой им самим неведомо.

Сабина Шпильрейн между Зигмундов Фрейдом и Карлом Юнгом: мудрость женщины, умеющей «разглаживать мужские морщины»…

Сабине Шпильрейн одной из немногих удалось поддерживать теплый и плодотворный контакт, как с Юнгом, так и с Фрейдом, уже после их разрыва, когда они расстались непримиримыми врагами. Как подчёркивают многие из исследователей, она не только сохранила преданность своим учителям, не только не втянулась в их дрязги, но и в ряде случаев вчерашняя пациентка вела себя мудрее учёных мужей. Сам Фрейд позже признает значение Сабины в смягчении атмосферы взаимного неприятия Общества психоаналитиков:

«Как женщина, Вы имеете прерогативу более точно видеть вещи и более достоверно оценивать эмоции, чем мужчина. Тем более приятно, что Вы стали нежной рукой разглаживать наши складки и морщины. Действительно, я часто страдаю от своей неспособности поддерживать среди членов нашего Общества достойный уровень личного поведения и взаимного уважения».

…Фрейд-Шпильрейн-Юнг: семитско-антисемитский треугольник

Есть ещё один вариант нашего «треугольника», которого не могу не коснуться, хотя надеюсь ничего «архетипического» в нём нет, скорее исторический атавизм, но исторические предрассудки столь же живучи, как и бытовые. Фрейд – еврей, в его окружении большинство евреи, Сабина Шпильрейн – еврейка, Юнг – немец. Хотим мы того или нет, возникает треугольник: «еврей-ариец-еврейка» с потенциальными семитско-антисемитскими коннотациями.

Мы уже говорили о фантазиях Сабины, вообразившей, что её сын от Юнга, которого назовут Зигфридом, станет символом арийско-семитского единства. Не получилось, её предложение оказалось неприемлемым, оно не входило в жизненные цели Юнга. Сама Сабина позже вышла замуж за врача из Ростова, еврея Павла Шефтеля^[273].

Фрейд писал ей в это время, что её фантазии родить нового Спасителя от арийско-семитского союза

«никогда не казались мне привлекательными. В это антисемитское время Господь не случайно дал ему родиться от благородной еврейской расы. Впрочем, я знаю, что всё это лишь мои предрассудки»,

и далее

«я едва выносил, когда Вы продолжали восторгаться своей старой любовью и прежними мечтами, и рассчитываю найти союзника в чудесном маленьком незнакомце. Сам я, как Вы знаете, излечился от последней толики моего предрасположения к арийскому делу. Если ребёнок окажется мальчиком, пожалуй, я бы хотел, чтобы он превратился в стойкого сиониста. В любом случае он должен быть тёмноволосым, хватит с нас блондинов (?! – Р. Б.). Пусть избавимся мы от всего «неуловимого»! Мы евреи и останемся ими. Другие только эксплуатируют нас и никогда не поймут и не оценят нас»

По иронии судьбы, у Сабины Шпильрейн и Павла Шефтеля родилась дочь, которую назвали Ренатой. После двух дочерей, сына, которого нарекли Зигфридом, родила Карлу-Густаву Юнгу жена-арийка.

В фильме Д. Кроненберга, Фрейд с менторской невозмутимостью увещевает Сабину:

«ваша мечта о белокуром Зигфриде была изначально обречена»

«никогда не доверяйте арийцам, мы евреи евреями и останемся».

Понимает ли режиссёр, что эти фразы будут выхвачены из контекста фильма и станут ещё одним «неопровержимым доказательством» мифа об арийских и семитских народах.

Будучи евреем, не считает ли сам Д. Кроненберг, эту проблему «архетипической», а не исторически преходящей?

Сабина Шпильрейн, которая стала известным психоаналитиком…

После десяти месяцев лечения в клинике Бургхёльцли Сабина Шпильрейн воплотила в жизнь свою детскую мечту поступив на медицинский факультет Цюрихского университета. Всё больше увлекалась психоаналитическими идеями, выступала с докладами, писала статьи. По большей части вела скитальческий образ жизни. Из Цюриха переехала в Вену, из Вены в Берлин, потом в Мюнхен, где изучала мифологию и историю искусств. И продолжала заниматься творчеством, написала исследование о «Песни о Нибелунгах» (тема Зигфрида осуществляется в теории), опубликовала серию статей в европейских журналах, работала практикующим врачом-психоаналитиком. Две из её статей «О психологическом материале одного случая шизофрении» и «Деструкция как причина становления» – причислены к выдающимся психоаналитическим сочинениям.

Наконец, по каким-то, неведомым нам причинам, Сабина Шпильрейн вернулась в Россию. Возможно, считала, что на Родине её знания и способности найдут наилучшее применение. Здесь она читала лекции по психологии бессознательного мышления, вела семинар по психоанализу детей, работала врачом-педологом. После разгрома педологии вела замкнутый образ жизни. Дочь её мужа от второго брака вспоминает:

«Была она, как все вокруг считали, безумно-непрактичной. Одевалась она только в то, что кто-то ей давал. Она была похожа на маленькую старушку, хотя она была не такой старой. Она была согбенная, в какой-то юбке до земли, старой, чёрной. На ней были ботики на застёжечках, теперь их называют «прощай, молодость». Я думаю, что привезла она их из Берлина. Так одевалась моя бабушка. Было видно, что она сломлена жизнью».

Эпилог жизни: Война…

Когда началась война, Сабина Шпильрейн могла эвакуироваться, достаточно было обратиться к Фрейду, который был знаменит и имел множество знаменитых друзей, но она предпочла ни к кому не обращаться и остаться в Ростове. Возможно, доверилась своим иллюзиям, повторяла, «я знаю немцев, они культурные люди, не способные на зло». В августе 1942 году, вместе с двумя дочерьми, двадцатидевятилетней Региной и четырнадцатилетней Евой, Сабина Шпильрейн была расстреляна нацистами в Ростове, в Змиёвской балке. Время, которое когда-то к ней благоволило, окончательно растоптало её. И вместе с ней двух её дочерей.

Когда-то Сабина писала в своём дневнике:

«Я никогда не смогу жить мирной жизнью в кругу семьи. Полная тишина вызывает у меня беспокойство. Я хочу видеть вокруг людей с сильными страстями, я хочу прожить много жизней, я хочу сильно и глубоко чувствовать, я хочу музыки… Похоже, я ничем не буду удовлетворена. Что будет с моим прежним идеалом созерцания мира на манер греческих философов? Жить среди своих учеников, слушающих меня в аллеях, в гармонии с природой^[274]».

Кто знает, может быть, десять месяцев в клинике Бургхёльцли были самыми счастливыми в её жизни, она выздоравливала, она жила сильными страстями, она приближалась к идеалу созерцания мира, на манер греческих философов. Она верила в будущее.

В 19 лет, Сабина написала завещание:

«после моей смерти я разрешаю подвергнуть вскрытию одну только голову, да и то, если она не будет выглядеть слишком ужасной. При этом не должны присутствовать мальчики. Из студентов могут оставаться лишь самые толковые. А череп я завещаю нашей гимназии, его нужно поместить в стеклянный сосуд и украсить бессмертными цветами. На сосуде нужно написать следующее:

«пусть кипит перед моей гробницей молодая жизнь и блистает извечной роскошью равнодушная природа». Свой мозг я завещаю Вам (Юнгу), только прошу поместить его в красивый сосуд, также украшенный цветами; да и слова на нём напишите те же. Тело моё нужно сжечь, и никто при этом не должен присутствовать. Пепел разделите на 3 части:

1) положите в урну и отошлите домой (в Россию);

2) станьте посередине большого, очень большого поля, которое находится тут, поблизости, и развейте пепел над землёй; а после этого посадите там дуб и напишите:

«Мне тоже удалось побыть человеком, и звали меня Сабина Шпильрейн»;

В 2004 году на месте казни была установлена мемориальная доска и, в соответствии с волей Сабины Шпильрейн, на ней было начертано:

«Я тоже была однажды человеком. Меня звали Сабина Шпильрейн».

До конца своих дней она оказалась верна своему нравственному выбору, предопределённому её фамилией: «чистая игра» всегда, со всеми, в любых обстоятельствах.

Сабина Шпильрейн умерла в 1942 году, в возрасте 57 лет. Зигмунд Фрейд умер в 1939 году, в возрасте 83 лет. Карл-Густав Юнг, пережил свою жену, и умер в 1961 году, в возрасте 86 лет.

Опус четвертый. Ксюша: «сама как бриллиант…»

…где ты, Ксюша: «Мисюсь, где ты»^[275]

Этот журналистский текст решил включить в свою книгу практически без колебаний. Меня не смущало, что Ксюша встанет рядом с Сабиной Шпильрейн, учёным, интеллектуалом, рядом с которой такие имена как Фрейд и Юнг, а рядом с Ксюшей – всего-навсего дальнобойщики. Отдаю себе отчёт, что этот текст может эпатировать читателя, но эпатаж совершенно не входил в мои цели, напротив, мой читатель, особенно, если он мужчина, должен почувствовать такой глубокий стыд, что ему будет не до эпатажа.

Надо ли говорить, что мой читатель, это не тот, кто сейчас взял в руки эту книгу, случайно, или сознательно, а тот, кто способен чувствовать стыд и за то, что непосредственно с ним не произошло. И как первый шаг, уметь преодолевать собственное эго.

Заранее извиняюсь перед журналистом, чьим текстом воспользовался. Пытался разыскать в Интернете его имя, не удалось, снимаю перед ним шляпу. Коллега и друг, который прислал мне этот текст, также не помнит, когда и почему его прислал. Неисповедимы пути господни. Не раз говорил, далеко не мистик, но не раз убеждался, что наугад беру с полки книгу и натыкаюсь на ту которую искал, порой об этом и не подозревая, во время процесса работы приходит мысль именно тогда, когда она должна дать толчок воображению.

Одним словом, могу только сказать неизвестному журналисту, «сочтёмся славою», как говорил поэт, «ведь мы свои же люди», хотя не нужен нам «общий памятник», тем более «построенный в боях социализм»^[276]. Если уж памятник, то пусть это будет памятник Ксюше, хотя вряд ли она когда-нибудь узнает, что двое мужчин попытались соорудить ей памятник. Да и при той жизни, которая ей досталась, вряд ли она могла долго протянуть. С такой жизнью и хронической пневмонией долго не живут. Грустное признание. Увы, вся моя книга полна призраков, удел старых людей, которые позволили себе жить долго.

Итак, привожу текст, который неизвестный мне журналист поместил в Интернете, под названием «Шлюха».

Знакомство с Ксюшей…

«… она проститутка.

Минет – 400 рублей (100 гривен примерно), если быстро кончил – 300. Секс – 500.

Я познакомился с ней ночью под Рязанью, на московской трассе. Сидел в придорожном кафе, пил чай, общался с престарелой продавщицей, тосковал. Надо было раскладывать надоевшую палатку и спать в жутком холоде. На улице ветер и сырость.

Она зашла, скинула куцую лакированную курточку и сложилась пополам от кашля. Отдала долг продавщице, показала ей полиэтиленовую скатерть, которую только что получила в подарок от дальнобойщика. Продавщица покрутила эту ерунду в руках и приспособила накрывать булочки, чтобы не зачерствели.

– Во мужики, а! Вместо бриллиантов полиэтиленовые скатерти дарят, – шутя говорит продавщица и косится на меня.

– Нахуй мне бриллианты, я сама как бриллиант. Тёть Тамара, налей чаю.

Взяла свою личную, большущую кружку, села за столик и принялась искать сигареты. Я протянул ей свою пачку.

– А это журналист, – говорит с гордостью тётя Тамара. – Из Киева путешествует.

– Журналист, говоришь? – косится на меня Ксюша, – Журналист… Я б тебе, журналист, столько историй рассказала…

– Ну, так расскажи, – я пересел за её столик, – у меня времени много.

О жизни Ксюши…

Ей тридцать пять. Сама родом из Казахстана, хотя родных мест не помнит. Наполовину украинка, наполовину казашка – это то, что знает о родителях. Росла в детском доме. Первый срок получила за угон мопеда, сидела в детской колонии.

– Заставляли кирпичные стены водой мыть. Чтоб не повадно, значит.

Не бухает и не колется. С гордостью показывает чистые вены. Сама сохранилась вполне, фигура есть, только худая, на лице скулы режутся.

Это я после родов похудела. Мальчика этой весной родила. Не выжил… Я, беременная, до последнего на трассе стояла, всю зиму. Мож, поэтому… А вдруг у меня рак?… Прикинь, живу, а у меня рак.

Последний срок, – десять лет – Ксюша отсидела за убийство. Топором буквально четвертовала своего сожителя, тридцать пять ран.

– Пил?

– Пил, конечно. Он меня среди ночи в жопу захотел, не дала, он избил. А потом ножницами в шею два раза, видишь, шрам?.. – запрокидывает голову, – Соседку позвал, кричит, что я споткнулась, порезалась, скорую… Меня зашили, я там неделю валялась. Сестра его приходила, она в той же больнице санитаркой. Просила не садить брата. Да не собиралась я его садить… Потом смотрела там телевизор, – там в коридоре телевизор, и что-то перемкнуло. Перемкнуло что-то.

Не долечившись, сбежала из больницы и сожителя порешила.

– Я, как вышла, на год в загул пошла. А? Десять лет без мужика, вот подумай. Меня бабы не прут, хотя там были всякие любительницы. Ковыряются только… Баба как мужик не обласкает. Ходила на работу устраиваться, спрашивают – почему сразу после освобождения не пришла? – Гуляла, говорю! А что? Вот так прямо и говорю, че мне… Десять лет, сами бы попробовали. У меня от клиентов отбою нет. Один из Германии два раза приезжал, – показывает телефон с безымянными номерами, – Всё клиенты. Телефон новый, за пять тысяч взяла. Блин, могла лучше найти, за пять тысяч. Мой прошлый дальнобойщик спёр, скотина. Посадил в кафе, говорит, жди, закажи там чего, я сейчас, а сам смылся. Сволочь, сумочку увёз, деньги, телефон… Ничо, я его ещё встречу. Встречу – не то что колёса проколю… Друзей попрошу – они его… Они бомжи, но за меня горой… Говорят – «Ксюха, мы за тебя…».

И кашляет, кашляет.

Работа Ксюши…

– Я без сутенёров работаю. Буду я этих сопляков кормить… Прикинь, щас сутенёры – 19–20 лет, малолетки. Это они меня, тётку, кормить должны… Меня и били тут уже. А я не боюсь, ниче не боюсь. Говорю им – «Ну, прибьёте, тут на моё место другая завтра станет». Там за мостом толпа целая девчонок работает. Тоже сами на себя. Нас много таких, которые сами на себя…А жалеть меня не надо. У всех жизнь трудная. У тебя вот, что ли, она лёгкая? Мне клиенты сразу на жизнь жалуются, а потом уже… У всех она трудная. У всех.

Говорит, говорит, подбородок в руку упёрла, глаза закрываются.

– Вот нажралась антибиотиков. А чё-то не помогает…

– Да тебя выключит сейчас.

– Выключит? Выключит. Мож, и выключит. Мне работать надо.

– Ты б, Ксюша, приютила человека, а? – встряёт тетя Тамара, – че ему в палатку, это же не по-людски.

– На дачку, что ли? – встрепенулась Ксюша, – Только у меня там света нету. И отопления нету. Зато одеяло новое, пуховое. Чистое, ты не подумай. У меня тут дачка, я её выкупила за семь тысяч. Зимой там жила, пол от льда скользкий был. Я сейчас комнатку в городе снимаю, но туда далеко, там хозяин на железной дороге работает, пути проверяет… Он этот, он…

– Обходчик?

– Да, да, обходчик, а жена евонная дома сидит, с двумя дитями. Они кричат, да эти ещё ругаются, покою нет. Я тебя туда не поведу, и далеко же. Вот на дачку тут метров сто пятьдесят, идти – ни о чём, ваще…

– Да неудобно как-то…

– Не, поглядь, тёть Тамар! Бродяга, а какой стеснительный… Только ты того, пожрать купишь?.. Немного. Жрать охота. А работать я сегодня не буду больше. Не могу.

…у Ксюши, на «даче»

Пожрать купили и пошли. Идти – по посадке какой-то, мимо свалки, и правда метров сто пятьдесят. Тёмный, крохотный домик, двор с бурьяном и яблонями, кривая калитка.

– Вот поглядь, порожек, доски новенькие, сама прибивала.

Ксюша стала какой-то стеснительной и суетливой.

– Вот диванчик, нормальный, одеяло чистое, гусиное. Пододеяльника только нет. Да ты, не волнуйся, я сюда никого не вожу, ты первый. Тут чисто. Доски на потолке видишь? Это мне друзья делали, я попросила. Они бомжи, но хорошие ребята. А это мишка – глянь, мишка, он стихи рассказывает.

Берёт с кровати плюшевого мишку, жмёт его, и тот начинает декламировать про ёлки, шишки, ягодки и мёд.

– Это мой друг. Мне его дальнобойщик подарил.

К этому моменту у меня уже ком в горле стоял. Особенно когда мишка этот, единственное существо, с которым она просто спит, в тёмном холодном доме начал свои детские стишки добрым металлическим голосом рассказывать.

Ксюша кашляет, кашляет, шмыркает носом. Похоже, пневмония.

– А подушки-то нет! Нет подушки. И матраца нет… Как же я тебя положу без матраца-то…

– Да хрен с ним, с матрацем.

– Не, не, ты тут сиди, кури, я за матрацем. Я раньше тут рядом жила, снимала домик, пока этот не выкупила. Не все вещи перенесла.

И выскочила. Я взял сигареты, положил в карман нож и вышел за пристроечку. Ну, вот подумайте – проститутка с шоссе ведёт вас через тёмную посадку в какой-то дом, где никто никого искать не будет. Стремно? Есть чуток. Потом она убегает, а вернётся сама или с компанией – хрен знает. Нож в кармане, стою за углом.

Нет, вернулась сама. Волокёт огромный матрац вскатку, пытается с ним на плече закрыть калитку. Я из укрытия вышел, включил фонарик.

– Фу, блять, испугал, придурок!..

– Да я поссать ходил.

– А… ну идём укладываться.

– ты есть будешь? У меня печка портативная, сковородочка, разогреть могу.

– Не хочу я жрать уже. Перехотела. Тошно чего-то, и голова гудит.

И кашляет, кашляет.

Попробовал лоб – горящий и сухой. В доме света нет, при фонарике её лицо кажется зелёноватым.

– Диван у меня один, сам видишь. Раздевайся. Приставать начнёшь – локтём стукну.

– Ксюшенька, дурочка, ну каким локтём? Тебя же от ветра качает.

Ночь у Ксюши…

Я раздеваться не стал, на всякий случай. Нож под диван тайком положил. Она разделась, запрыгнула по одеяло, тихо дрожит.

– Сил нет трахаться. Ты думаешь, это легко? Не, ноги раскидывать не трудно, только если не много. У меня за одну ночь однажды семнадцать было. А минет делать, головой махать… Я знаешь, какой минет делаю? Мужики выпрыгивают просто…

– Холодно-то?

– Холодно.

– Обнять можно?

– Обними. Нет, телефон, сразу подай, я тебе песню поставлю. Про меня. Группу «Воровайки» знаешь, нет?.. Вот слушай.

«Не воровка… не шалава… слова такого она раньше не знала…». Ксюша накрылась одеялом с головой, шуршит в темноте обёртками от конфеток.

– Ты чего, с конфетой во рту засыпаешь? Зубам хана будет.

– Детдомовская привычка, – хихикает совсем по-детски, – «Рачки» люблю. А ты не любишь? Нас в детдоме заставляли спать под одеялом с головой. Кто высовывался, того линейкой. Слушай, ты только завтра с моими последними рублями не уходи, у меня 500, сегодня заработала. Последние 500 заберёшь – найду… Друзьям скажу. И я того, кашлять во сне буду сильно, извини.

Так и заснули.

Утро у Ксюши…

Проснулся рано. Она спала, прижав к себе мою руку вместо мишки. У меня весь бок затёк, шея затекла, пришлось терпеть. Глаза открыла не раньше полудня, когда ей продавщица с кафе позвонила. Интересовалась – жива, нет.

Я умылся – кран от поливочной трубы в углу огорода, как только морозы начинаются, его перекрывают. Заварил ей чаю на моей печке. Растёр спину спиртом – ей дальнобойщик подарил целую бутылку, осталось не больше трети. Она завернулась в одеяло.

– Ты извини, что не провожу, – прогудела простуженным голосом, нос заложен напрочь.

– Ты на звук машин иди. Тут идти – ни о чём, ваще.

Я вышел в прихожую, проверил вещи, заглянул в кошелёк, пересчитал. Положил ей на тумбочке денег. Не много и не мало, как за гостиницу.

И ушёл».

Мой комментарий: пытаюсь не выпендриваться…

Если бы мог советовать Господу Богу, сказал бы, что Ксюша достойна рая, в отличие от многих примерных мужчин и женщин нашей планеты.

Если бы был кинорежиссёром, снял бы фильм о Ксюше.

Вряд ли из меня получится кинорежиссёр. И поздно, и по молодости, не тот был темперамент. Остаётся посоветовать тому, кто имеет основания считать себя кинорежиссёром, снять фильм о Ксюше.

Еще один вариант Кабирии Феллини^[277]. Всё та же тема. Не жалость, даже не сострадание. Божественное присутствие в мире. Отдавая всё, ничего не брать взамен. Мария Магдалина, из которой и изгонять духов не надо^[278]. Она сама способна изгонять духов, хотя сама об этом и не подозревает.

Мужчина, который написал о Ксюше, был предельно честен. Настолько, насколько честным может быть человек, который пишет о себе и о другом человеке. Не побоялся признаться в своей слабости, неверии, страхе, что его обманут.

Но нутром, каким-то сотым чувством, мужчина почувствовал, Ксюша эта, своей ненормативной лексикой, тёмной комнаткой без света и тепла, матрацем, который с трудом смогла приволочь, которая как-то выдержала семнадцать мужиков за день, или за ночь, которая устала трахаться, сколько может выдержать обычное женское тело, эта Ксюша, обыкновенная, необыкновенная, разбудила в нём нечто сокровенно человеческое, и ему, пусть чуть-чуть, передался этот божественный отсвет.

Передался дальше мне, насколько могу, пытаюсь передать дальше эту эстафету.

…название

Остаётся сказать, выбрал в качестве заголовка «Ксюша… сама как бриллиант». А хотелось добавить, печальным рефреном, как напоминание, божественное, не божественное, Ксюша из плоти, она живая, ей больно, как и нам…

…и кашляет, кашляет.