Прислушиваюсь к разговорам людей, летящих в Крым. Всё-таки обстановка нервная, стабильности в мире нет, ибо «враг не дремлет». Женщина, живущая в Симферополе, рассказывала, как старики, дети и даже прикованные к постели больные, услышав из репродукторов: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой с фашистской силой тёмною, с проклятою ордой», пришли голосовать за независимость от незалежной. «Теперь фашисты не придут на нашу землю. Мы уже Россия», – с гордостью подытожила милая женщина.

«Ну и как в России?» – спросил я. «Не хуже, чем на Украине», – огрызнулась крымчанка и уставилась в иллюминатор.

«Может, теперь туалеты станут если не бесплатными, то хотя бы чистыми», – подумал я. В прошлом году в одном из местных сортиров пол был залит такими неровными лужами и сомнительными препятствиями, что даже воспаривши над дыркой в полу всё равно можно было испачкаться.

Надежда не вполне оправдалась, я таки вступил хоть и на священную, но не вполне очищенную крымскую землю.

Местный парень буквально за копейки согласился довезти до Севастополя. В принципе, я человек бывалый: путешествовал в разных странах с высоким уровнем опасности, прошел парочку израильских войн. Выживший под бомбежками и прицельным огнем снайперов, я закрыл глаза и стал истово молиться.

Мою просьбу ехать чуть помедленней, не вылетать через сплошную на встречку, иногда посматривать на светофоры, половина которых всё-таки работает, водитель недоуменно проигнорировал. Лишь потом до него дошло, что я таки не совсем русский и не в восторге от быстрой езды по разбитым дорогам.

Молитва помогла, мы увильнули от очередного грузовика и прикатили в буквальном смысле с ветерком (почти все машины без кондиционеров) в очень красивую сверху и чрезвычайно древнюю снизу Балаклаву.

Бросив вещи, я пошел в Балаклавский супермаркет. Он оказался почти пустым, несмотря на то, что местные лихачи, не поменявшие украинские номера на российские, мотаются в незалежную за продуктами, чтобы накормить независимую.

Как ни странно, исчезли постоянные обитатели местного базара – ханурики и алкаши. Мне потом объяснил один, пострадавший от ментовского «беспредела» новой власти, запойный абориген: «Видят падлы, что человек расслабляется, ставят на бабло, штраф. Никакого сочувствия» (слова привожу не дословно, чту закон о запрещении мата).

Аллилуйя! Теперь Крым, сердце Руси, исконная земля древних русичей, – если судить по типичным названиям поселков, таких как Бахчисарай, Инкерман, Балаклава, Коран-Эли и, конечно же, Османчик, – будет крепко стоять на ногах!

В прошлый визит, уже в доисторические времена, меня ужаснул запах какого-то странного напитка, непонятно по каким причинам называемого пивом, которым несло практически от всех, включая беременных женщин и грудных детей. Однако теперь всё изменится – никакого порошкового пива, только ароматы «Золотой балки» и благородных крымских коньяков. Но вечером, плутая в темноте, выйдя на романтически подсвечиваемую фонариками мобильных телефонов набережную, почувствовал, что народ еще недостаточно крепко стоит на своих двоих, всё норовит присесть, прилечь, пристать.

Не всё так быстро, Москва не сразу «строит». Человеку тоже нужно время, чтобы гордо расправить плечи.

Идем по полям, лугам, мимо Генуэзских башен, воздух сказочный, вид божественный, путь до Ближака (название ближайшего пляжа) неблизкий, но с каждым шагом и вдохом чувствуешь, как наполняешься здоровьем. Ощущаешь истинное блаженство от местного многотравья. Несколько раз останавливаемся, вновь и вновь наслаждаясь красивейшими видами балаклавской бухты и строгими скалами мыса Айя.

Спуск с горы на пляж остался прежним, крутым и опасным. Лестницы, по-видимому, роскошь куда дороже, чем порванные джинсы и разбитые коленки.

И вот я уже полёживаю на горячей гальке, поясняю для пошляков, это прибрежные камешки, а не муза Сальвадора Дали. Море идеальное – чистое, глубокое, малосоленое, с вполне дружелюбными медузами, которые прониклись тем, что я один из немногих туристов и уж точно единственный интурист.

По своему обыкновению, увлекшись кроссвордом и будучи не в силах отгадать слово, попросил помощь пляжа. Откликнулась добрая женщина, бежавшая из Донецка в Ростов с двумя внучками от обстрелов родной армии и беспредела местных бандитов. Пересказывать события, очевидцем которых она была, в шутливом тоне не представляется возможным, поэтому прерываю своё повествование…

Шлимазл

– Выступаете ночью, к пяти будете на месте. В это время – самый крепкий сон, – разъяснил начштаба.

– Возьмём их тепленькими, а превратим в холодненьких, – рассмеялся один из офицеров.

– Твои слова да Богу в уши, – похвалил капитан.

– Попрошу тишины! – постучал мобильником по столу начальник штаба. – Отряд из двенадцати человек, разбит на тройки. Радиус между группами примерно сто метров. Как только снайперы снимают патруль «Айдана», вперёд на штурм, огонь на поражение. Даю вам пулемётчика. Серёжа – доброволец, хороший парень. Более того, в случае необходимости будет миномётное прикрытие. Доброй охоты, товарищи!

Офицеры вышли на воздух, закурили.

– Толковый план, – сказал лейтенант.

– Ну как сказать. «Айдан» – хорошо укреплённый опорный пункт. Тридцать человек, два пулемёта ПК, несколько РПК, РПГ. Часовые грамотно выставлены. Командир – «настоящий полковник», прошёл Афган. Да и нацистские наймиты совсем рядом. Звери!

– Бог не выдаст, свинья не съест, – произнёс богобоязненный капитан…

Батько спал нервно, просыпался, пил воду, не помогало, пальцы всё равно подрагивали. Снял «калаш» с предохранителя, вышел проверить блокпост. «Бойцы – сонные мухи, мать вашу. Не спать, не спать», – будил командир своих солдат.

Всмотрелся в ночь, почуял тревогу. Что-то не так «в зелёнке». Приказал: «Всем занять позиции». Вызвал по рации патруль: «На базу перебежками».

– У них какая-то движуха, – заметил капитан. – Ну, с Богом! – и он истово перекрестился.

Шквальный огонь накрыл блокпост, однако атака захлебнулась, пулемёты гасили огневые точки. Диверсанты отступали. Командование поставило задачу преследовать противника, взять в плен «залётных». Батько выдвинулся с десятью бойцами. К нему на помощь спешили наёмники. Он их не уважал: дисциплины никакой, наглые, вечно пьяные, обкуренные, хотя и отчаянные хлопцы. Но выбирать попутчиков не приходится.

Под минометным огнём добежали до леса, потеряв троих ранеными. Батько взял след и потеря личного состава его уже не могла остановить.

Зелёнка наполнилась грохотом автоматных очередей.

– Не стрелять! – крикнул своим командир. Ему показалось, совсем рядом он услышал какие-то звуки.

– Слышь, – хрипел от боли раненый капитан. – Добей меня. Сил нет терпеть.

– Кончились патроны, – простонал лейтенант, крепко сжимая предплечье. – Я жить хочу. Никогда так не хотел, как сейчас. Какого лешего я здесь забыл.

«Бросить оружие. В случае отказа – стреляем на поражение!», – диверсанты услышали грозный приказ.

– Не убивайте. Пожалуйста, – умолял лейтенант.

– Оказать первую помощь!

– Хлопцы, свои! – из темноты показались наемники.

– Знатная добыча! – обрадовался один из них. – И мы не с пустыми руками. Пулемётчик, сука.

Они толкнули в спину молодого парня, который держался за бок и прихрамывал на правую ногу.

– Добро! Отходим на базу, – повелел командир. – Вашего тоже берём. Передадим куда следует…

– Фамилия? Имя? Отчество? Год рождения? Звание? Воинская часть? Фамилия командира?

Вопросы сыпались вместе с оплеухами.

Батько не возражал:

«Это их добыча. Да и спонсор наёмников постоянно помогает. Кормилец, падла».

Допрос закончился, пленный продолжал сидеть на месте с завязанными руками.

Молодой парень с воспалёнными глазами, излучавшими высшую степень волнения, судорожно озирался по сторонам, его мозг лихорадочно работал в надежде ухватиться пусть даже за надломленную тростинку. Наёмники обещали его пустить на органы.

«Я им всё рассказал. Что им от меня ещё надо. Держаться! Держаться!»

Он кусал губы и всё всматривался в лица своих мучителей. Рядом как-то обособленно держались несколько бородатых людей, на головах у них были небольшие шапки, похожие на тюбетейки. У одного на груди блестел какой-то знакомый символ. Перед глазами пленника поплыло воспоминание: старое кладбище, бабушка держит маленького мальчика за руку.

«Здесь похоронен мой отец, твой прадед», – она показала на надгробие.

– Ребята, – позвал пленный. – Пожалуйста.

Бородачи оглянулись.

– Хлопцы, вы же евреи? – с надеждой произнёс он.

– С чего ты взял?

– Ну как же, у вас на груди еврейский крестик.

Хлопцы чуть не подавились от смеха.

– И шо?

– Я тоже еврей. Клянусь господом нашим, Иисусом Христом!

– Смотри ты. Этот говнюк от страха готов в евреи записаться. Прими свою судьбу, малой. Ты зачем на нашу землю пришёл, Серожа? Тебя кто сюда звал?

– Моя бабушка Роза была еврейкой. Я правду говорю, не вру. Она домой раз в год печенье еврейское приносила, тонкое такое, хрустящее, крошек от него много. Мы его всю неделю ели.

– Может, ты идиш знаешь? Вспомнишь пять слов – отпустим. Отвечаю за базар.

«Пять слов, пять слов. Вот она, цена моей жизни. Зачем я кричал на бабку, чтобы она никогда не разговаривала с соседкой на «жидовском» языке. А она, утирая слёзы обиды, говорила, что это не еврейский, а немецкий язык. Какой я был дурак! Какой дурак! Всего лишь пять слов. Бабушка, помоги мне! Спаси меня!»

Сергей почувствовал умиротворение от нахлынувших детских воспоминаний.

«Бабушка печёт на еврейский праздник вкуснейший медовый пирог.

Вот она машет рукой, улыбается, и говорит про паровоз.

А сейчас шутливо причитает.

Умер её брат, бабушка плачет.

Сердится на меня за разбитую чашку».

– Ну шо, Серожа, успомнил?

Пленный поднял на бородачей спокойный и ясный взгляд, по-детски улыбнулся:

– Ле́ках, аги́цен-парово́з, азо́хенвей, цо́рес, шлима́зл.

Еврейские бойцы стояли поражённые. Один из них смахнув слезу, сказал:

– Ты свободен, шлимазл. Мы проводим. Тебя никто не тронет.

Послесловие

Несколько дней назад, в Хайфе, на берегу моря, ко мне подошёл молодой человек, с магендави́дом на груди, попросил прикурить. Я протянул ему зажигалку и посмотрел в его грустные, а значит еврейские глаза:

– У тебя всё в порядке?

– Да. Уже всё хорошо.

Беженка из Луганска

Скорый поезд Тель-Авив – Хайфа. Напротив меня сидит худенькая русоволосая девушка. Её волосы гладко причёсаны, стянуты розовой резинкой в пучок на затылке. Если бы она жила в Японии, то из-за своих огромных, ярко-голубых с поволокой глаз обязательно стала бы героем комикса.

Раздался звонок, я ответил на иврите, потом перешёл на русский. Попутчица с удивлением посмотрела на меня.

– Вы говорите на иврите без акцента. Вы давно в стране? – заговорила со мной девушка.

– Чуть больше двадцати лет, – ответил я. – А вы из Украины?

– По говору догадались?

– Это не сложно. Легче будет произносить ивритскую «hей». Вы случайно не из Донбасса?

Дивчина с удивлением и недоверием посмотрела на меня.

– Не беспокойтесь, я вас не знаю, просто угадал.

– Я из Луганска, – с вызовом ответила мадемуазель. – Приехала год назад.

– Расскажите, пожалуйста, – я посмотрел на часы. До прибытия поезда в Хайфу оставалось совсем немного времени.

– Как вы относитесь к Путину? – юное создание задало мне неожиданный вопрос.

Ответом можно всё испортить, но если нельзя промолчать, надо говорить правду.

– Если честно, то не очень. Какая разница?

– Я стараюсь не говорить с фанатами Путина. Они злые.

– И много таких вы встречали в Израиле?

– Хватает, – улыбнулась попутчица.

– На мой счёт вы можете быть спокойны, я не фанат Путина, – и улыбнулся в ответ.

Лёд её настороженных глаз был растоплен.

– Мои родители и братишка по матери три года назад уехали в Израиль, а я осталась в Луганске.

– Почему вы не поехали с ними?

– Моя мама не еврейка, отчим – еврей.

– Почему он вас не удочерил?

– Родной папаша встал на дыбы, кричал: «Не позволю, чтобы моя кровиночка стала жидовкой!». Вот, и не позволил. Они уехали, а я в этом кошмаре осталась одна.

– Как вы попали в Израиль?

– Познакомилась с евреем по интернету. Расписались, живём вместе. Правда, чиновники замучили своими дурацкими вопросами. Какого цвета трусы были у мужа вчера? Что вы ели на ужин? Какие продукты в холодильнике? Откуда я могу это помнить. Главное, чтобы ответы мужа совпадали.

– Муж? Сколько вам лет? На вид вы совсем ребёнок.

– Мне 21 год.

– Понятно. Насколько я помню, только через четыре года дают синий теуда́т-зеу́т (удостоверение личности).

– Да. Пока у меня розовый. Очень боюсь, чтобы меня не выгнали из Израиля. Работаю по 12 часов в сутки, дома всё делаю, мужу угождаю, тише воды, ниже травы. Если он разведётся со мной, мне придётся уехать. А ехать некуда, квартиру в Луганске продала. Машину, которую оставили родители, бандиты забрали.

«Бедная девочка» – подумал я. «Однако, несмотря на хрупкую фигуру, тонкие черты лица и наивные глаза, она боец, ишь как глаза потемнели от гнева, а не наполнились слезами».

– Какие бандиты? – разговор вышел на интересующую меня тему. Главное, внимательно слушать и задавать нужные вопросы.

– Местные. Новая власть выпустила из тюрем уголовников. Золотые фиксы во рту, наколки воровские на пальцах. Очень страшно по вечерам ходить. Мою подругу эти твари изнасиловали и убили. Истерзанную Маринку на трассе нашли, а до этого они её забрали к себе, люди сказали. Красивая очень была. Модель.

– Вы видели российских солдат?

– Конечно. У них нашивки с российскими флагами, по говору можно узнать, ростовских очень много. Однажды я говорила с подругой по скайпу, меня задержали, отвели к себе, говорят: «Ты украинский агент!». Отвечаю им, я здесь живу, с подружкой общалась. «Нет! Ты снимала секретные объекты и передавала украм информацию!».

Взяли у меня проверить мобильник. Главный успокаивал: «Если не шпионка – отпустим, а если шпионка – опустим». Все ржали. Слава Боженьке, буквально за сутки я стёрла фотки с украинскими флагами, короче, всё, что могло разозлить русских.

– Я смотрю, что несмотря на обстрелы Луганска украинской армией, вы ненавидите россиян?

– Больше всего у нас боялись правосеков. Мне рассказывали знакомые, как они заходили в дома, грабили, били мужиков. А что русские? Они чужие. За что мне их любить? Они тоже нас обстреливали и убивали.

– Как это? Стреляли по себе? – удивился я.

Украинка с вызовом посмотрела на меня.

– Да! У них постоянно недолёты. Нас обстреливают с двух сторон, пригороды разрушены. Мы заложники, а ведь мы не ходили голосовать за отделение Луганска от Украины, ни я, ни мои знакомые.

– Вы были на Майдане?

– Да. Если бы знала, каким боком это выйдет, никогда бы не пошла.

– Наверно, нужно было дождаться выборов и законным образом скинуть бандита, – высказал я своё мнение.

Попутчица его поддержала, кивнула.

– Одни олигархи сменили других, ничего не изменилось, только жить стало намного тяжелее. В России и то лучше живут. Мне предлагали уехать в Россию или в Крым, но я сбежала в Харьков, а оттуда в Израиль. Мне очень повезло.

Мы приближались к остановке Хоф-а-Карме́ль.

– Мне пора выходить, – сказал я. – Запишите мой номер, если возникнут проблемы, может, смогу вам помочь.

– Спасибо! – обрадовалась попутчица.

Я вышел из прохладного вагона. Зной обжигал лицо. Я думал об этой девочке, которой «очень повезло», а ведь она ровесница моей дочери. Вот только дочь моя, слава Создателю, живёт в престижном районе Тель-Авива, объездила полмира, включая экзотические страны, ни в чём себе не отказывает и считает, что ей не везёт в жизни.

Блогер

Виртуальный мессия. Всем несправедливо забаненным – посвящается!

Молодой человек лет тридцати, довольно приятной наружности, судя по аватаркам, пользовался огромной популярностью в социальной сети. За последние десять лет он значительно преуспел в виртуальной карьере. Количество друзей превысило допустимый лимит, счёт подписчиков шёл на десятки тысяч.

Впрочем, никто из многочисленных френдов его никогда не угощал пивом, а смайликами жажду не утолишь.

Сегодня у него важное дело: прокомментировать пост литератора, получившего за свою книжонку приз «Книга года».

«Жалкий писака, у него всего лишь пара тысяч друзей. А книжка его каким тиражом вышла? Пять тысяч экземпляров, которые будут раскупать несколько лет? А мои посты читают в день не меньше двадцати тысяч», – думал популярный блогер под ником Максимилиан, хотя мама, готовящая ему обеды и убирающая в его комнате, до сих пор зовёт его Серёжа, наверно, привыкла.

Максимилиан был несколько раз женат, виртуально естественно, на реальных женщин у него не было времени. А сколько девиц было у нашего героя! Страсти кипели нешуточные: признания, клятвы, ревность и даже угрозы забанить его или самим забаниться.

Он бросил работу программиста, стал вахтёром, в зарплате потерял почти всё, но зато приобрёл самое дорогое в жизни – время, которое он посвящает спасению мира.

Однажды его остановил полицейский за переход дороги в неположенном месте и потребовал штраф. Наш герой затопал на блюстителя порядка: «Как ты смеешь? У меня десятки тысяч подписчиков, я тебя ославлю на весь мир», – потом понизил голос и внушительно произнёс: «Максимилиан». Полицейский поменялся в лице, стал лебезить, просить добавить в друзья, поставить лайк и сделать перепост. Сошлись на двух лайках. «Вот она слава, расскажу маме, пусть тоже гордится».

Как-то раз, в запале спора, он жестоко оскорбил оппонента, тот пожаловался, и Максимилиан получил запрет на доступ к своему аккаунту на целых 72 часа.

Блогер яростно писал воззвания в администрацию социальной сети, сначала с просьбой разобраться, потом – понять и простить, потому что без него реально опустеет мир. Тщетно. Его даже не удосужили ответом.

«Как же без меня выживут мои френды и фолловеры?» – переживал он.

Оказалось, что никто не заметил его отсутствия. От обиды он подумал больше не возвращаться в виртуальное пространство, но от этой мысли стало жутко. «Это конец всему». Жизнь теряла смысл, он станет ещё одним представителем «безликой толпы».

Максимилиан не ел, не спал, лишь судорожно проверял – может, выпустили по УДО?

И вот время блокировки закончилось, и он дрожащими руками вывел: «Народ, я воскрес! Встречайте меня криками: Осанна!»

Народ радостно «откликался».

Богадельня

Моя мама живёт в одной из квартир долгосрочного съёма, предоставляемых пожилым репатриантам за относительно умеренную плату.

Из окна её однокомнатной квартиры открывается шикарный вид на нефтяной перерабатывающий завод и предприятия нашей славной и, как оказалось, экологически чистой химической промышленности.

Мама называет дом, который построил мэр, богадельней.

Мне казалось, что жильцы богадельни, с такой концентрацией морщин и болезней, – унылое зрелище увядающей осени. Но до возраста старческого склероза доживают не все, хотя у него свои прелести.

Сестра моего дедушки, тетя Шура, учительница русского языка и литературы, пережила страшную блокаду Ленинграда.

Перед своим уходом в мир иной через трубу питерского крематория у неё началась старческая деменция. Она всегда была неисправимой оптимисткой, но в последнее время улыбалась постоянно.

«Ромочка, – говорила она, – Меня жалеть не надо. Я так счастлива, так счастлива, я заново открываю мир Пушкина, Лермонтова и Тургенева».

Наши пожилые олимы (репатрианты) не дожидаются покорно своего часа. Благодаря местной передовой медицине последнее мгновение всё откладывается и откладывается.

Преклонновозрастные мужчины активно посещают культурные мероприятия, на которых лекторы рассказывают еврейские ма́йсы, а дамы не пропускают концерты классической музыки в исполнении Баскова и Розенбаума.

Даже на спектакле «Чапаев и Пустота» треть зала – мамины ровесницы.

Позади меня сидели женщины и разговаривали:

– Пелевин – очень сложный писатель, пыталась его прочесть, но слишком заумно.

– А кто такой Пелевин? – поддерживает великосветскую беседу другая.

– Вы меня удивляете. Спектакль поставлен по его одноимённой книге.

– А вы сами читали этого автора?

– Конечно! Только не эту книгу. Читала «Обитель», про Соловки, правда, не до конца, скучновато немного, но фильм про монаха мне очень понравился.

– Извините, – вмешиваюсь в разговор. – Может быть, про Соловки написал всё-таки Прилепин, а не Пелевин?

– Какая разница?! – женщины надменно посмотрели на меня в прямом смысле сверху вниз. – Мы на Ефремова пришли.

– Верно, – согласилась первая. – Он такой талант, такой талант, почти как его папа…

Да что спектакли (кстати, недешёвое, но удовольствие) – наши старики зимой купаются в море, потому что люди старой, советской закалки.

В дождливую погоду они сидят дома и смотрят российские или украинские новости. Выбор каналов зависит от страны исхода, но все вместе смотрят русскоязычную 9-ку.

Российско-украинский разлад, несмотря на пригоршни таблеток по расписанию и ежемесячный химический анализ крови, гораздо хуже влияет на их нервную систему, чем более актуальный арабо-израильский конфликт.

Всё-таки главврач Маргулис в своё время правильно поступил, выключив своим подопечным «телевизер».

Однако у моей мамы есть другие развлечения и заботы. Почти каждый день, кроме выходных, невзирая на зной или дождь, она на перекладных автобусах добирается к нам домой, чтобы подать свежеприготовленный обед своему 16-летнему внучку, у которого обувь на два размера больше, чем у его папаши.

Все довольны: детинушка, которому даже еду не надо разогревать, и бабушка, потому что при деле и подальше от шума хайфской Хатива́т-Карме́ли.

Эта улица – не только гетто пожилых людей, но и настоящий «чёрный» Гарлем. Хотя лично мне очень нравятся словно выточенные из слоновой кости грациозные эфиопские девушки.

Кстати, в рейтинге врагов народа у жильцов богадельни эфиопы прочно занимают третье место после бандеровцев и палестинских террористов.

В один из будних дней мама ехала со своей подругой в общественном транспорте. На остановке в автобус шумною толпою вошли обычные чернокожие парни.

Тамара выразительно поморщилась, демонстративно встала со своего места и отошла в сторону, подальше от эфиопских евреев.

Мама по своей педагогической привычке стала её укорять:

– Тома, как тебе не стыдно? Ты же бывший комсомольский работник! Член партии! Ты что – расистка?

– Нет, конечно! – возмутилась Тамара. – Просто я терпеть не могу вонючих эфиопов.

– Знаешь, ты только не обижайся, но твои духи «Красная Москва» воняют несравненно хуже, но я ведь терплю…

P.S.

– Мама, может ты переедешь из своей богадельни? – спросил я.

– Что ты, я довольна. Никому не мешаю, и мне никто не мешает.

Может, она права, и главное в жизни – никому не мешать?