Когда вернусь в казанские снега…

Вечер поэзии Александра Блока

С Викой Лукояновой мы учимся в одном классе и живём в одном доме. Она – невредная девчонка, но ужасная зануда. Я её всегда по звонку узнаю, – никто из моих знакомых так нахально не трезвонит. Открываю дверь и сразу вижу, о чём будет беседа. Если Лукоянова стоит томная, сложив руки на груди на манер оперной певицы, и смотрит на меня как на ещё неоткрытую дверь – значит будет исповедоваться в своей безумной любви к кому-то. Если же она опирается одной рукой о дверной косяк, а другая – на бедре, улыбка надменная и блеск в глазах, – значит, кто-то безумно влюбился в неё…

У меня всегда дел полно: и в шахматы с компьютером хотел сыграть, и в столе прибраться надо, да мало ли… Но ей глубоко безразлично, есть ли у меня время или настроение выслушивать её безответственный треп. И, главное, ребята у неё все какие-то смешные. Жуткие красавцы. Одни красавцы – жгучие брюнеты, другие – голубоглазые блондины, а третьи – «Ой, Мишка, я даже описать не могу!..» Эти ей особенно дороги. Я уже зверею от всех её принцев.

И так, и эдак ей намекну, мол, занят. Не понимает.

– Вот, – говорю, – математическая олимпиада на носу, и подготовиться бы не грех – один как-никак за весь класс отдуваюсь.

– Да, – отвечает, – ты уж постарайся, я за тебя болеть буду, на чём я остановилась?..

– Вот книжку дали на полдня – дочитать бы…

– Интересная? Про любовь? Да ты слушай, что дальше-то было, – что за манера перебивать!..

Просто взять и выпроводить её тоже не могу – страшно обидчивая.

Как-то в лоб спрашиваю:

– Слушай, у тебя же есть подружки – Люська, Лариска… Почему ты именно меня выбрала своим конфидентом?

– Да ты что? – отвечает. – Они такие болтливые, им только расскажи – назавтра весь класс будет знать.

– Ну и что, – говорю, – пусть знают…

– C ума сошёл? Зачем мне врагов наживать. Думаешь, девчонки будут в восторге от того, что в меня все влюбляются? Или, может, нашим мальчишкам будет приятно знать, что я страдаю по кому-то со стороны?

Вика считает себя красавицей. Возможно, какие-то основания для этого у неё имеются… Мой приятель Борис (тоже из бывших «принцев» третьей категории) сказал про неё однажды: «Красивая девчонка, но со странностями…»

Вот только для чего она щурит свои и без того раскосые глаза и складывает губы бантиком? Она думает, что так она загадочнее, и называет это «держать лицо». Для чего нужно таким идиотским манером держать лицо, убей меня, не понимаю.

Иногда, когда у неё перерыв в сердечных делах, с ней можно вполне прилично поговорить, хотя бы о литературе. Правда, стихи её раздражают… А я, как это ни странно, люблю поэзию. Даже сам немного… но это так, для себя.

Однажды в начале учебного года мы гуляли и наткнулись на афишу: «Вечер поэзии Александра Блока». Ну, я и затащил Вику в Дом культуры. Говорю:

– Мы Блока будем проходить по литературе, так что полезно иметь представление…

Вошли мы. О, там уже целый зал десятиклассников. Тут Вика зашипела:

– Всё равно на будущий год пригонят сюда. Лучше бы в кино пошли…

Вышла артистка в чёрном, села за рояль, прекрасную мелодию играет – серенаду Шумана.

– Это ещё что за штучка? – шепчет Вика. – В ключицу можно сто рублей мелочью насыпать, а платье декольтировано чуть ли не до пояса. Да ей фасоны времён Марии Стюарт надо носить – совсем вкуса нет…

Ну что у неё за привычка – всё комментировать!

– Тише, – говорю, – музыка.

– Она, может, весь вечер собирается бренчать! Ты же сказал – Блок!

Тут выходит артист, начинает читать стихи. И неплохо, между прочим. А Вика всё не угомонится:

– Что это у него в руке? Слушай, а ведь это шпаргалки! Он в них заглядывает. Ничего себе – такая кипа!

Я даже разозлился:

– Кончай, – говорю, – не нравится, так иди домой, никто не держит.

Надулась. Минут пять молчала, потом опять:

– Хоть бы под гитару что спел, Есенина, например…

Это она уже нарочно дурачится. Скучно ей.

– Мишка, а он красивый был?

– Кто? – я делаю свирепое лицо.

– Блок.

– Для кого как, – отвечаю.

– Ну, на кого похож?

О, господи! Вынь да положи ей Блока. Огляделся по сторонам. Справа в третьем ряду сидит Эдька Крупнов. Мы с ним в одной секции плавания занимались.

– Вон, – говорю, – видишь кудри. Копия – Александр Блок. – А сам еле удерживаюсь от смеха.

Да простит меня русская литература – в Эдьке лирики не больше, чем в холодильнике… А Вика притихла совсем. Один только раз вздохнула:

– Александр Блок… – и опять молчит, вроде даже стихи начала слушать.

Странно, и по дороге домой молчала. Только в подъезде вспомнила обо мне:

– Миш, у тебя ведь есть Блок? Принеси, пожалуйста.

– Ладно, завтра возьмёшь.

– Нет, сейчас. Я подожду.

Сбегал. Принёс.

– Спасибо, – говорит. – Замечательный был вечер, да? «Среди видений, сновидений, голосов миров иных…»

С этого дня пропала. То есть в классе-то встречаемся, а ко мне совсем не заходит. Я уже все дела переделал.

Даже скучно…

И вдруг – такой вежливый, аккуратный звоночек в дверь. Ага, Вика. Ни томности, ни надменности. Я говорю:

– Чего не заходишь? Обиделась опять на что-то?

– Нет, за что на тебя обижаться.

Прошла она в комнату, в окно посмотрела, у книжной полки постояла, по корешкам книг пальцем провела.

– Это ничего, – спрашивает, – что я Блока до сих пор не вернула?

– Я тебе дарю. У меня в другом издании есть, более полном.

– А-а… Спасибо!

– Да что ты какая сегодня странная? Ну, рассказывай, с кем познакомилась, с кем роман крутишь!

– Не болтай ерунды!

– Слушай, – говорю, – ты вот такая влюбчивая, почему ты в меня никогда не влюблялась?

– Не знаю… Ты хороший… Даже чересчур. Правильный какой-то, как орфографический словарь. А в мужчине, по-моему, должна быть демоничность…

– В словаре тоже, между прочим, опечатки бывают…

Вика ушла. А я стал думать – демоничный я или нет? Заглянул в словарь Ушакова: отличающийся сильным характером, злобный, коварный… Сильный ли у меня характер? А где мне проявлять-то эту силу? Учиться мне легко. Спортом заниматься было интересно, а как тренер решил сделать из меня чемпиона, я сразу ушёл… Картошку чистить не люблю, а попробуй не почисть – запилят!..

Злобный?.. Чего нет, того нет. Даже не дрался никогда по-настоящему. Как-то не приходилось. Вот Юрка Ермолаев давно нарывается… Сегодня привязался, мол, за меня домашние сочинения предки пишут – они у меня филологи. Так я спокойно сказал: «Не стоит, старик, расстраиваться по мелочам». Или на днях один в подъезде пристал – дай ему закурить и всё! Я говорю: «Завязал с куревом». Он – ругаться. А я ему: «Эллинских борзостей не текох». Посмотрел с уважением и пропустил меня, подумал, наверно, это изыск такой матерный…

Да… Коварство остаётся. Какое бы, думаю, коварство сочинить?

А чем она так занята, что на пять минут заскочить не может? В классе слежу за ней – грустная сидит, задумчивая. Главное, в облаках витает она, а учителя меня донимают: «Миша, ты что невнимательный?..»

Мог бы и сам, конечно, к ней подняться, но у нас это не принято, обычно она ко мне заходит. С чего сейчас-то?

Пришла. Я даже обрадовался.

– «Она пришла с мороза, – говорю, – раскрасневшаяся, наполнила комнату ароматом воздуха и духов, звонким голосом и совсем неуважительной к занятиям болтовнёй».

– Хорошо, – говорит, – жалко, что не ты придумал.

– Мне тоже жалко, – отвечаю.

– Миша, покажи мне свои фотографии.

– Свои? – удивился я. – Зачем тебе?

– Ну да, помнишь, ты мне показывал, в спортлагере вас снимали?

– Это пожалуйста! Они у меня в одном конверте… Вот, – говорю, – я здесь хорошо получился. На Жюльена Сореля похож. Или вот. Здесь у меня лицо значительное, мысль читается, это меня перед обедом снимали… А ты что, уезжать куда собралась?

– Нет, так просто. Вот эту фотографию подари, ладно?

– Да ты что? Ну и выбрала! Я здесь получился, как будто в меня мяч летит…

– А мне нравится. Цветная. И ты такой грустный. Заберу?

– «Когда ты стоишь на моём пути, такая живая, такая красивая, но такая измученная, говоришь всё о печальном, думаешь о смерти, никого не любишь и презираешь мою красоту – что же? Разве я обижу тебя»? А, может, эту? Смотри, какой я коварный вышел.

– Не коварный, – говорит, – а смешной! Ну, я пошла. Спасибо! Не жалко?

Закрыл за ней дверь и вдруг понял. На этой фотографии вся наша секция плавания. И Эдька… Вот оно что! Я сразу всё вспомнил – её вопрос на вечере. Эдька. Блок… И как я раньше не догадался? Ну, Вика!.. Он, стало быть, демоничный, а я смешной?

Несколько дней я переживал. Потом у меня созрел коварный план. Пусть Вика поближе познакомится с этим «демоном». У меня, очень кстати, день рождения…

Для конспирации позвал почти весь класс. К Эдику съездил. Он даже не удивился, хотя сказать, что мы с ним неразлучные друзья, будет большим преувеличением. Он вообще ничему не удивляется. Стиль такой. Только спросил: «Предки как, отчаливают? Тогда замётано… Буду как штык!»

И, конечно, опоздал. Когда он вошёл, Вика мне в стакан томатный сок наливала. Почти весь кувшин вылила… Я у неё кувшин отнял. Вика вся красная, как томатный сок. Хорошо, что никто на неё внимания не обращает.

Ведерникова Эдьке салат накладывает: «Ну, кто сегодня за кем будет ухаживать – я за вами или вы за мной?» Эдька намёк понял, ухмыльнулся. Но сам на Романову глаз положил. Она в нашем классе вне конкуренции по части красоты и глупости. Стоеросовая красавица. Впрочем, Эдька тоже неотразимчик…

Вика лицо держит.

Эдька вспомнил про подарок – вытащил из сумки бутылку вермута. И тут Вика глубокомысленно произнесла в пространство:

– Почему, интересно, нет в продаже золотого, как небо, Аи? И куда всё исчезает?

– Чего-о? – Эдуард обалдел. – Чего это – аи?

– Это такой сорт шампанского, – быстренько встрял я, – и городок такой есть в Шампани.

– А-а! – Эдька пожал плечами.

Решили потанцевать. Я врубил аппаратуру. Эдька к Романовой подскочил. Котов Вику приглашает. А она громким, зазвеневшим голосом:

– И этот влюблён!

– Ты что? – ужасно оскорбился Котов. – Ты, Лукоянова, колбасы объелась?

Все засмеялись, особенно девчонки. Вика тоже хохочет, успокоиться не может. Тут я закричал:

– Да ну, надоела эта музыка! Давайте что-нибудь повеселее поставим! – Я прямо весь вспотел от этой нервотрёпки. Вдруг – тишина. Это Вика маг выключила:

– Сейчас я буду читать стихи!

Никто ничего не поймёт:

– А зачем?

– Да ну, танцевать хочу!

– Наверно, Мишке поздравление в стихах. Валяй, Лукоянова…

– Раньше, что ли, не могла?

– Пусть читает.

– Только свет погаси. В темноте ты лучше выглядишь. – Это Эдькина морда смеётся во все свои сто зубов глупости.

Вика губу закусила. Но голову гордо вскинула:

– «Предчувствуя тебя, года проходят мимо, всё в облике одном предчувствую тебя, весь горизонт в огне и ясен нестерпимо и молча жду, тоскуя и любя…» и так далее…

Все молчат. Не знают, как реагировать. И тут Эдька, как нарочно, опять высовывается:

– Ну, Мишка, я тебя поздравляю! Это тебя, значит, она ждёт, тоскуя и любя?..

И тут первый раз в жизни на меня что-то накатило… Бешенство, что ли?.. Нестерпимо и ясно захотелось врезать по этим самым зубам. Эдька аж отшатнулся от меня:

– Да ты что, ты что, шуток не понимаешь?! Да ну вас всех!.. Чокнутые какие-то… – Он взял со стола свою дурацкую бутылку и с чувством собственного достоинства направился к двери…

А я пошёл на кухню. Там, в темноте, стояла Вика и на запотевшем окне что-то писала пальцем. Какое-то слово. Когда я вошёл, она его стёрла ладошкой. Я успел разобрать только несколько букв что-то вроде «…андр». Александр?

Повернулась ко мне:

– Знаешь, Мишка, я больше ни в кого не влюблюсь никогда!

– Ладно, – говорю, – пойдём тогда, потанцуем…

Булгаков Александр Николаевич

Родился в 1911 году в г. Феодосия.

С 1953 года жил в Казани.

Публиковаться начал в журналах «Смена», «Огонёк», «Наш современник».

Автор книг: «Угол поворота» (1958); «Трасса поднимается в горы» (1964); «Будем жить» (1965); «Северный ветер» (1971).

Член Союза писателей СССР с 1961 года.

Умер в 1978 году.

Трасса поднимается в горы
(Отрывок)

Лыска, поджарая золотистая кобыла в белых «гамашах» с лысиной на хитрой морде, тряхнула головой, фыркнула и решительно остановилась.

Инженер Кущевой ободрительно почмокал, дёрнул повод, ударил лошадь пятками. Кобыла стояла. Она дошла как раз до конца рыхлой, только что отсыпанной гравелистой дороги. Дальше расстилались нежно-зелёные мхи, бугрились, похожие на огромные грибы, болотные кочки, поблёскивала ржавая застоявшаяся вода. Через всё это тянулась широкая, продранная тракторами, борозда. Шлёпать по ней Лыска не собиралась.

Остановился весь караван.

Первую вьючную лошадь держал за повод высокий, плечистый, но ещё по-юношески худой, голенастый Алёша Садовников. Он с опаской поглядывал на злую морду Лыски и пытался спрятать лицо от её хвоста: кобыла, отгоняя слепней, то и дело задевала его.

Вторую лошадь держал Степан Антонович Галанов. Правда, Антоновичем его называют не часто, больше попросту Стёпой. Он с той же стройки, что и Алёша, но на стройку пришёл не из десятилетки, как Садовников, а из ремесленного. Он вырос в деревне и лошадей ничуть не боится.

Поодаль остановились две девушки.

Одетая в пунцовый лыжный костюм, Настя Кириллова – невысокая, очень подвижная, с весёлыми глазами цвета крепкого чая. На ногах Насти стоптанные красные босоножки, а на голове лихо сдвинутая назад детская панамка.

Вторая девушка – Оля Ефимова. И она в лыжном костюме, но помоднее, с множеством молний, а на ногах у неё сапоги. Голова Оли не покрыта, и в лучах солнца рыжеватые волосы отдают медью. Лицо коричневое от загара, нос мягкий, ребячий. Она окончила в Москве геодезические курсы и теперь с новыми товарищами пробирается на 169-й пикет строить мост и дорогу.

– Что же вы стали, Валерий Петрович! – крикнула она инженеру. – А ещё кубанский казак называется! Да вы ударьте вашу скотинку!

Кущевой недовольно огляделся, вокруг расстилалось болото, кое-где росли кустики багульника, и лишь вдалеке синел лес: ни одной палки. Кущевой дёрнул повод и принялся молотить бока Лыски пятками.

Кобыла фыркала, трясла головой, но с места не двигалась.

– Что же, мы тут зимовать собираемся?! – возмутилась Ольга. – Алексей, помоги же!..

Садовников осторожно пихнул кобылу, получил хвостом по лицу и с растерянным видом отстранился.

Кущевой решительно спешился, шагнул в торфяную грязь и сердито потянул за повод.

Караван двинулся.

Коричневые, сшитые на заказ из первых в жизни подъёмных, сапоги инженера раскисли и побурели. Сквозь шёлковую рубаху его нещадно жалили комары, а голову палило солнце. За спиной слышалось сердитое фырканье лошадей, всплески да изредка унылые реплики спутников.

Кущевой был сердит. Сердит на себя – не сумел переупрямить какую-то паршивую кобылу. Сердит на природу – где же они, пресловутые красоты Дальнего Востока? Но больше всего сердит на «начальство». «Начальство» представлялось ему чем-то неподвижным, тяжёлым, холодным, вроде каменной бабы на древнем кургане. Ему нет дела до страстей человеческих, и оно безжалостно гонит через болото куда-то в тайгу его, Кущевого.

В дорожный институт Кущевой поступил, как казалось ему, по призванию. Интересно прокладывать через поля и леса широкие ленты автострад, видеть, как по твоей дороге мчатся автомашины. На третьем курсе Кущевого увлекла гидротехника. Манили гигантские стройки на виду у целой страны, сложность работ, применение новейших машин. Но дорожники не строят гидроузлов, и Кущевой выбрал мосты: всё-таки ближе к воде. Он сам попросился на Дальний Восток. Только пройдя суровую школу, можно стать настоящим инженером. Но что он попадёт в такую непролазную глушь, в такую «дыру», Кущевой, конечно, не думал.

Он зло дёрнул повод и зашагал быстрее.

Воздух наполнился одуряющим запахом. Караван шёл через заросли багульника. Лес впереди обозначался чётче. Над деревьями показался синеватый дымок.

– Должно быть, там и есть этот самый пикет? – спросил Алексей.

– Вероятно, – откликнулся Кущевой. – Весёленькое местечко!

Неожиданно из багульника поднялся мускулистый парень в полосатой тельняшке. Он приложил руку ко лбу, оглядел караван, и на его круглом лице с проказливыми голубыми глазами появилось восхищённое выражение.

– Вот это да!.. Целый пионерский отряд!

– Вы не со сто шестьдесят девятого пикета? – спросил Кущевой.

– Оттуда, – парень раскланялся с девушками. – Анатолий Борискин, экскаваторщик высшего класса… А вы что, здесь пионерский лагерь поставите? Валяйте! У нас хорошо: мошки, комары да гадюки разных калибров…

Кущевой строго сказал, что назначен на пикет старшим прорабом.

– Что же теперь будет?! Ведь у нас уже прораб товарищ Ваханкин… Сергей Герасимыч. Кончай спать, полундра! Начальство приехало!

Из зарослей поднялся пожилой человек, одетый, несмотря на жару, в тёплый китель и суконные штаны.

– Я и не думал спать. Просто прилёг на минутку и слушаю: с кем это ты шуточки шутишь. Решил, с кем-нибудь из наших, а ты вон чего! – Ваханкин бросил на Анатолия сердитый взгляд, поздоровался с Кущевым и предложил: – Позвольте, я вас провожу. Тут тропочка есть. По ней покороче.

Дорогой он рассказывал:

– У нас на пикете пока нечего делать: ни материалов, ни машин. А народ необходимо занять, иначе разбалуются. Вот мы производим заготовку дикоросов: ягодки такие есть, голубицей называются. Может, встречали?

– Голубицу я знаю, а вот что на пикете нечего делать – не знал. Мне говорили, что это очень важный и срочный объект.

– Как же, как же! Важнейший! Вон бугорок на каравай хлеба походит – то карьер, там экскаватор стоит. Завезли его тому назад месяца два, когда ещё марь не больно растаяла. Собрали в ударном порядке, доложили кому следует, а грузить-то ему не на что. Вот бригада и ходит по ягодки… А то прислали – штукатуров. Так ведь у нас на пикете всего-то один домишко, наподобие собачьей конурки. Я с супругой там проживаю. А остальное – палатки. Ну, ясное дело, и штукатуры ходят по ягодки.

– Ничего не понимаю! – воскликнул Кущевой.

Ваханкин деликатно умолк. По совести говоря, он тоже многого не понимал. Вот, например, зачем сюда прислали этого молодого человека, одетого, точно он собрался в театре играть? Ваханкин и один тут отлично справлялся. На пикете он себя чувствовал полновластным хозяином, и появление Кущевого его вовсе не радовало. «Ну ничего, попробую и его обломать. Хоть, видно, и с норовом, но ещё совсем желторотый… Тоже удумал, – усмехнулся Ваханкин, – “срочный объектик!”»

Подошли к неширокой реке. Её воды быстро, бесшумно скользили у пологого берега и были настолько прозрачны, что на дне различалась каждая галечка.

– Горунь, – пояснил Ваханкин. – Вон там, где торчит кол, будет мост.

Путники посмотрели на полосатый кол. Стёпа Галанов стал на четвереньки, окунул лицо в реку. И тотчас отпрянул.

– Студёна – зубы ломит! Но вкусна водичка!

Остальные тоже напились и уселись в чёрный осмоленный дощаник.

К лошадям подошёл босой неторопливый мужчина, собрал поводья, взгромоздился на Лыску и погнал её в реку.

– Чудная речушка, – заметил Ваханкин. – У нас в России паводки бывают весной, а тут – в конце лета. И, говорят, при паводке Горунь не то что на лошадке переезжать, но и глядеть-то на неё боязно. Только не знаю, можно ли верить.

Вдоль другого берега голубовато-серым порогом тянулся откос из гравия.

Путники поднялись по тропинке и оказались в тенистом, сыром, пахнущем прелью ельнике. Меж синеватых елей были вкраплены белоствольные берёзки, а подальше, на возвышенности, островком расположился сосняк. Под соснами стояли окружённые россыпями консервных жестянок палатки. В стороне виднелась сложенная из неошкуренных брёвен хибарка. Над ней курился дымок.

– Так вон он какой, сто шестьдесят девятый пикет!.. – разочарованно протянула Оля Ефимова.

– Да, попали… – грустно отозвался Алёша Садовников.

Из палаток недружелюбно глядели хмурые, обросшие, как будто сонные люди. За палатками простирался зеленоватый душный сумрак тайги. Тайга да болото, комары да гадюки…

Ваханкин пригласил инженера к себе.

– В общей палаточке жить вам вроде не с руки.

Жильё не понравилось Кущевому. На столе и на комоде лежали кружевные дорожки, на окнах стояли цветы, а под потолком висели две почему-то пустые птичьи клетки. Всё утлое, крохотное. Хозяйка, одетая в длинную кофту в блёклых цветах и чёрную юбку, напоминала монашку. Говорила она тихим, неласковым голосом и встретила Кущевого нерадостно.

Внимание Кущевого привлекла печь.

– Значит, кирпич сюда всё-таки ухитрились привезти.

– Я её из глины слепил. – В глазах у Ваханкина вспыхнула гордость, и во всей его фигурке появилось что-то торжественное. – Это ещё под Москвой, я ведь тамошний, в военные годы такие печурки клали.

– Вот как! А чего ж вы из-под Москвы так далеко забрались?

– Да, знаете, детки выросли, в начальники вышли и бросили нас, стариков. Вот мы с Анной Андреевной и решили со скуки податься сюда…

– Зачем зря говорить-то, Сергей? – вмешалась жена. – Никакие они не начальники. Одна дочь, правда, на доктора учится, а вторая – простая ткачиха… Чем бахвалиться, пойдём-ка отсюда. Дай человеку отдышаться с дороги.

Кущевой умылся, переоделся, поужинал при керосиновой лампе и вышел на крыльцо. На небе ни звёздочки, тишина и темень такая, точно вокруг всё залито тушью. Из тайги доносятся непонятные звуки и шорохи.

Кущевому стало жутко, но он пересилил себя, шагнул в темноту и наткнулся лицом на что-то живое, шерстистое, тёплое. Это было так неожиданно, страшно, что Кущевой вскрикнул и отшатнулся. Во тьме раздался то ли храп, то ли фырканье, что-то затопало и, с треском ломая ветви, умчалось в тайгу.

Темноту прорезала полоса яркого света. Из дома с лампой в руках вышел Ваханкин, спросил с тревогой:

– Она вас не зашибла случайно?

– Кто – она?

– Должно быть, ваша кобылка. От мошкары возле дома спасалась. Тут дымком пахнет.

Кущевой отказался от ночного знакомства с пикетом – лёг спать. Но уснул не скоро. Всё думал, как выбраться из этой «дыры».

Спутникам Кущевого Ваханкин сказал:

– Хором для вас не приготовили. Завтра поставим палаточку, а пока что не обессудьте. Сейчас, как говорится, каждый кустик ночевать пустит.

Ночевали на опушке возле спуска к реке. Костёрчик стрелял искрами и потрескивал. Над ним, мешаясь с дымом, висела, наклонясь по ветру, суетливая жужжащая туча мошкары. Где-то внизу плескалась невидимая Горунь, а вокруг стояла тьма, неизвестность…

Всем было немного тревожно. Всем, кроме Галанова. Ему не привыкать ночевать у костров. Правда, не на Дальнем Востоке. Да земля везде одинаковая, только тут словно как-то построже.

Сейчас Степан, спокойно покуривая, помешивает ложкой в закопчённом ведре. Там варятся картошка с салом и хвост солёной кеты. Степан предложил положить ещё пучок черемши: «первейшее средство против цинги». Но Алексей заявил, что такой бурды есть не станет. Пока спорили, Степан всё-таки сунул черемшу в ведро. Теперь варево пахнет не очень приятно, но он с удовольствием морщит маленький, с мясистой курносиной нос, а глаза его хитро сощурены так, что в них видна лишь блестящая чёрная точка зрачка.

Обиженный Алексей лежит на спине, хмуро смотрит в тёмное небо и вспоминает Людмилку, маленькую, изящную, переполненную какой-то шаловливой уверенностью, что ей всё сойдёт. И действительно, сходит! Она умеет и неприятное, горькое сказать с милой, чуть лукавой улыбкой. Так она и сказала ему на прощанье: «Ты вроде туманного рассвета. Ни солнца, ни звёзд – никаких ориентиров. Все уши прожужжал про корабли и моря, а едешь куда-то в тайгу…» «Ориентиров» она произнесла с удовольствием: как-никак будущий географ.

Слушать Людмилку было обидно. Обидно потому, что она права. Конечно, Алёша понимает: корабли и моря – что корь, этим почти все ребята болеют. Всерьёз он хотел быть строителем, как отец, поэтому и поехал сюда. А тут вот вспоминает Людмилку, тоскует. Правда, у него нет ориентиров…

Ольга сидит притихшая, немножечко грустная.

У Насти в глазах удивление и настороженность. Она жадно впитывает новизну окружающего: шумы ночи, мерцание костра, плеск реки.

– До чего же много на свете удивительного, – вслух подумала она. – Только беспокойно мне что-то… Глухо на этом пикете. То ли дело в городе! Театры, магазины, кино. Я и школу-то кончила не у себя на Шексне, а у брата на Волге, потому что город люблю.

– Так чего же ты сюда ехала? – удивилась Ольга.

– Да вот он меня сбил, – Настя кивнула на Степана. – Только я бы и сама сюда подалась. Всё-таки здорово тут!

– Конечно! А потом, по-моему… – Ольга примолкла, обдумывая, как бы попроще сказать, без напыщенности, – в деревне или на такой вот стройке люди ближе, дружнее. Тут тебя знают на работе, дома, на танцах – везде. Ты как на ладони. Да и природа хорошая штука. Знаешь, попаду я в лес или в поле и, честное слово, радуюсь, как жеребёнок. А зимой могу бегать на лыжах хоть круглые сутки.

– Поэтому ты и пошла в землемеры? – спросила Настя.

– Нет. Я хотела стать лётчицей, но не вышло. Дома у нас неважно: отец давно умер, мама на пенсии. А Зойка, сестра, ещё учится… И пришлось мне вместо лётчицы стать копировщицей. Проработала с годик, и до того мне осточертели калька и тушь – смотреть на них не могла. А тут при нашем проектном институте открыли курсы геодезистов. Я их окончила и попросилась сюда.

– И не страшно, что так далеко забралась?

– Страшно?.. – Оля задумалась. – Нет, справлюсь… Наверно, здорово достанется, а всё-таки справлюсь. А что далеко, так это интереснее. – Она помолчала. – Конечно, ехать сюда я побаивалась, но теперь даже довольна. Здорово здесь.

– Чудные вы, право, девчата, – вмешался Степан. – Ну чего тут особенного? Лес как лес, болото как болото. И заработки почти как в России… Ну, айдате к котлу! Поспело моё варево. Лёха, бери ложку, подсаживайся!

– Я же сказал, что не стану есть эту баланду!

– Ну, как желаете, – со спокойной усмешкой отозвался Степан. – А по мне, что в печи – на стол мечи! Всё съем!.. А к этому вареву да ещё б стопочку: пальцы оближешь!

Поужинали, улеглись на брезент и тотчас заснули.

Оле приснилось, что её обдувает ласковый ветерок, а лица касается что-то бархатное, нежное. Но прикосновение стало щекотать. Оля проснулась, увидела около себя что-то огромное, волосатое, рыжее, испугалась и вскочила. Над ней, опустив голову, стояла сонная Лыска. Оля рассмеялась и погладила её морду. Лошадь всхрапнула, отскочила.

Уже рассвело. На сиренево-розовом небе – ни облачка. Над болотом стелется туман. Рядом безмолвная величавая тайга, вдали видны горы. Из-за них вырывается золотистое сияние. Небо пылает.

«Сейчас взойдёт солнышко», – радостно подумала Оля и крикнула:

– Сони, вставайте! Смотрите, как хорошо!

– Чего ты шумишь? Ещё пяти нет, – недовольно проворчал Алёша и натянул на голову одеяло.

Но поспать не удалось: его стал тормошить Степан Галанов. Алёша бурчал, отмахивался, но бодрая прелесть утра и его захватила. Он встал и наперегонки со Степаном побежал по росистому откосу к реке. Окунувшись, они выскочили из студёной воды, принялись прыгать по берегу, хлопать в ладоши и орать во весь голос:

– У-у, как холодно! У-у-у!..

На берегу появился босой, в галифе и нательной рубахе Ваханкин.

– Ежели бы озорничали младенцы, – сказал он сердито, – это понятно. Но когда две большие дубины мычат по-бычиному и среди ночи будят добрых людей, такого я понять не могу.

Ребята стыдливо умолкли.

Степан развёл костёр и принялся разогревать своё варево.