Лепесток за лепестком

Снежное королевство

1

 
Снег маскирует углы,
уплотняет покров —
ни вышины, ни глубины:
нам не понять сугроб;
 
 
Заметает пути,
покорный воле ветров
однообразно крутить
столб возле домов.
 
 
Классический маскхалат —
пушная папаха на яр.
Свой безбрежный бушлат
запахивает Январь.
 
 
Знает смертельный захват,
лед закалил в клинок,
поставит шах или мат —
необходим рывок!
 

2. Неотправленное письмо

 
Знаешь, родная, в этом году зима
без предупрежденья
устроила снежный блицкриг,
и к утру город пал.
 
 
Только теперь, когда бой поутих,
ее маневры
стали ясны и мне.
Наступал декабрь
 
 
на девяностый, темный осенний день
в затяжные сутки
гниения палой листвы,
оголенья жердей
 
 
месяца тленья, забвенья всего,
что согласно сроку,
в силу причин
перестало расти.
 
 
Лучшего времени было нельзя
себе и представить
для снежных атак,
для разгула пурги.
 
 
Все было как в полусне:
готовый к сдаче,
снегу высот и низин
словно бы сам
 
 
Город знал наперед
свою участь и ждал захвата.
Тогда декабрь
нанес свой удар…
 

3

 
Раз! И декабрь прибрал
туже в стужи кольцо
пыльный, стылый бульвар,
метров в пятьсот.
 
 
Талантливый генерал:
он легко покорил
проспекты, цеха, металл,
храмы, бруски стропил,
Мрамор, колонны, пни,
грани оград, перил,
не тронул только огни
и дни, где кто-то топил.
 
 
Мороз превратил людей
в извергающих пар
дыхательных из путей
монстров, посредством чар.
 
 
Переносимый, мороз
сушит души, лицо.
От снежных метаморфоз
выбелит все – и все.
 
 
Мир одержим, недвижим,
такой же, как был, – злей.
Ну-ка быстрей! Бежим!
Становится холодней.
 

4

 
Снега шепчут: – Поспи.
Отдохни. Приляг.
Я говорю: – Прости.
Отпусти. Пустяк.
 
 
Снег толкает: – Пиши,
пой про мой вальс, мой шум,
слышимый только в тиши.
Пой мой немой триумф!
 
 
Снег толкает: – Молчи
про мой шум, мой вальс!
Одеревеневшим не постучишь
пальцем о палец.
Законопать свой ум
паклей от сквозняков.
Лежу, значит ergo sum —
утвержденье снегов.
 
 
Законопать свой чум,
взяв самый лучший мох.
Я ничего не хочу —
раченье, реченье снегов.
 
 
По поручению их
я накатал сей стих —
мой невротический тик
под снеговое «так-тик».
 

* * *

 
Мое с тобой обрученье, снег,
ты, отлежавший теченье рек,
ты, заскучавший, смотри, как берет разбег
век. Промочи облаченье ног,
ты проще в общении, чем человек,
морозостойкий Бог!
 

Званый обед

 
– Ах, а к каким художникам вы тяготеете?
спрашивает меня девочка
(которая уже прабабушка) —
недавно игравшая
на расстроенном пианино в старинной ратуше
города Регенсбурга на свадьбе внука
Я называю какие-то фамилии…
– С Ольгою,
моею дочерью,
мы расходимся
во мнениях относительно творческого наследия
Казимира Малевича
 
 
От этих слов я уже не могу понять в кого я влюблен более —
в свою собеседницу
или в Ольгу, которая годится мне в матери
 
 
пальцы ее украшены кольцами
найденными в маленьком
унаследованном от родственников из Первой волны эмиграции
одноэтажном домике
на берегу океана под Нантом
 
 
– Hдmatit^[1]
произносит она и я определяюсь с выбором
копия картины художника входившего в группу Blaue Reiter^[2]
которая лучше оригинала
 
 
Между нами:
 
 
светло-серое кружево сервиза
чайничек на подставке со свечечкой
прочие прелести сервировки
но когда она протягивает мне ручку
посередине всеобщей трапезы
я беру ее притворяясь что я рассматриваю украшения —
я хочу ощутить живое тепло ее ладони
 
 
ибо время не властно только над красотою
 
 
– Ах! – восклицает моя новая подруга-пианистка
– Я не могу жить без Шостаковича,
без Рахманинова
Я говорю какие-то фамилии…
и мы сходимся на Прокофьеве
Краем глаза я замечаю: тетя Наташа
кладет голову маме на плечико
и я вижу двух школьных подружек
 
 
– А знакомы ли вы с портретами
забулдыги Зверева —
совершеннейшего гения
Второго русского авангарда?
 
 
Смущаясь я говорю что не знаком и обещаю немедленно
исправить это упущение
 
 
– Ах, как интересно жить!
 
 
«…и как не хочется умирать»
читаю я недосказанное
в бойких глазках прабабушки
 
 
А по правую руку от нас сидит Сашенька
высокая статная девушка которую я помню совсем ребенком
богатство которой – молодость
и долгожданная найденная на свалке кошечка
чьи фотографии мы вместе смотрим
 

Морпорт

 
Некое земноводное, спрятанное во мне,
Искренне радуется волне,
Набегающей из глубины вовне
На не
 
 
Такой уж и дикий и чистый пляж;
 
 
И всадник, скачущий на голубом коне,
В непрекращающейся ни на миг войне,
Почти спотыкается на валуне,
Но не
 
 
Упав, поправляет соленой рукой плюмаж.
 

* * *

 
Люди моря! ах, люди моря!
 
 
Развешивающие белье на крутой горе
на веревке на фонаре
на дворе
на просторе…
 
 
И оно
(белье)
 
 
Застывающее в остывающем янтаре
красно-желтой собаки прячущей хвост в конуре,
посылающей морю последнее «точка-тире-тире» —
Еле движется, ветру вторя.
 

* * *

 
Платанов облетающий камуфляж —
На груду камней – ко мне.
Неба бледнеющий макияж.
Ожерелье огней.
 
 
Бухта, вздыхающая, как грудь.
В этой южной ночи,
Хочешь, скажи мне сейчас что-нибудь?
 
 
Жизнь, улыбаясь, молчит.
 

* * *

 
Звезды и самолеты сливающиеся в одно
стремящиеся на дно
сваливающиеся в пятно
 
 
Мертвого моря – Черного моря
 
 
Болтающегося в «кругом темно!»
Болтающего волной
Взбивающего самим же собою свое руно
 
 
На неповторимом повторе
 

Оренбургская ночь

 
Оренбургская ночь:
 
 
рыжий мрак поднимается вверх над коттеджным поселком;
над красно-кирпичным домом однатысячавосемьсотдевяностошестого года;
над моими друзьями;
надо мною.
 
 
над в конечном счете ничейным полем
пустырем завоеванным фонарным светом;
 
 
Оренбургская ночь —
ночь вместившая
одинаково:
 
 
наивных художников и их куратора
красивых молодых бандитов и вторую сторону ДТП с которой
обходятся по совести,
сама из себя которая представляет некоего старого деда на новом ниссане;
 
 
любимого и любящего татуировщика
любимую и любящую его спутницу;
 
 
и всех прекрасных удивительных улыбчивых живых
 
 
О оренбургская ночь
косые тени твои
ложатся большими росчерками
смелой молодой художницы
таланта в которой больше чем может постигнуть кто-либо
кроме заслуженного искусствоведа
 
 
О Оренбуржье
Невесомое
Дрожащее
спрятанное в шкатулку степей
драгоценным бесценным платочком
Двух-трехэтажное
Маленькое
 
 
Нежное как светелка маленькой Шурочки
Запечатленной на аппликации
рукою жены Германа —
 
 
Красивого мужчины в перевернутых очках с «про-путинскими»
дужками из проволоки цвета отечественного триколора
 
 
О Оренбуржье
 
 
Ты – аппликация
Нежно приложенная к снегу фигурка кота
Мягкие сугробы на декоративной подушке снега
 
 
Ты – гладкий изгиб старого ухвата торчащего из колотой крынки
Ты – разукрашенная солонка на деревянном столе
Ты – три ступеньки вниз к старой ванной
 
 
Ты – разговор
Ты – поход по гостям
Ты – дорога в никуда
Ты – внезапно встреченный друг
Ты – пар изо рта
 
 
Ты – мое вынужденное молчание посреди праздника жизни
Ты – невозможность сохранять молчание посреди праздника жизни
 
 
Рыжая дорога
лежит одиноко
и устало
ведет куда-то
 
 
мимо
твоих черных и спящих
домов,
Оренбург
 
 
И по ней я ухожу уже в какую-то другую
Ночь, вмещающую одинаково
Все и всех
Без разбора
Без ненависти
Без сострадания
 
 
Естественно
Поглотившую
всех и все
без разбора
без остатка
оставившую от целого мира лишь узкую полосу месяца
 
 
полосу полумесяца
игриво мерцающую
над городом Оренбургом,
спящим своим дивным сном
без меня.
 

Сердоликовая бусина

«Любовь он пел, о, Зораида!»

 

«И отстраненный подбородок»

Евг. Боратынский

«eli eli lamma lamma sabachtani saxophone cry»

A.Ginsberg

Вступление

 
Знаю
висел я
в ветвях на ветру
девять долгих ночей
пронзенный копьем
никто не питал, никто не поил меня
знаю висел я
Кто из вас знает мои дела?
 
 
Я не холоден
и не горяч
О! если бы был я холоден
Если был бы горяч!
 
 
Лицемер гроб сокрытый слова —
противоположны делам
внутреннее – внешнему моему…
 
 
Но!
 
 
Коли выбор предложен —
речь иль безмолвье —
я расскажу всю историю:
 
 
Кто-то…
 

1

 
Тут
моя жизнь
как у всех
 
 
составлялась из пустяков
мелочей вставших ряд к ряду
вещей взглядов кивков
 
 
Клавиши рояля в пустом зимнем дворе
 
 
– Да-да,
все будет именно так:
вначале встанет пурга
и снег продолжит идти
из темно-лилового неба до темноты
 
 
– Как хотелось бы
чтобы не кончался
этот вечер с тобой
не кончался каждый вечер с тобой
не кончался
Но ведь так не бывает, да?
Никогда не бывает? – Да.
Никогда не бывает. Нигде
 
 
больше нет таких деревьев как тут их
пугающих жутких
будто черное кружево на лиловом фоне
гнутые сучья
ветви
тянут ведут забирают
есть что-то гнетущее в этих силуэтах
в неподвижных на низких тучах
зигзагах которые давят
к земле
крутят сбивают сгибают
вяжут ткут выпрядают
прядут
и однообразно скребут:
 
 
ГОРОУЩА
ГОРОУХЩА
ГОРОУЩА
 

2

 
– Я размышлял о судьбе, голубка
не только о нашей судьбе
и не столько о нашей
 
 
сколько об общей все-таки если позволишь судьбе:
о привычке людей к утрате
 
 
И все это страшно печально моя голубка
все это и страшно и вместе с тем так печально
что в общем
не хочется больше и думать об этом общем
обыденном и настоящем
как ежедневные нужды. Я чищу зубы
 

3

 
Тут
темная теплая ночь
напяленная как настоящий
фиолетовый финский
свитер
на игристый пьянящий
яблочный сидр
яблоневых рощ
полощется на кривых
мертвых давно облетевших
мертвых давно увядших
ветвях без плода
как забытая простыня
или ненужный холст:
как любая забытая и ненужная ерунда
 
 
Дождь
выбивает
СОЛ-БЕР-ЙОН-РОШ
на камнях без труда
 

4

 
Обманули! Обманули!
Хрипит-почти-не-по-человечьи-где-нибудь-в-глубине-квартиры
так
стая собак
раздирает кота
живого они тянут кота
за ноги ломают коту
шею тащат кота
кусая кота
за лапы так орет
что хочется чтобы все прекратилось
хочется стать маленьким
и чтобы все прекратилось
сейчас
сейчас же
сию секунду
ГОСПОДИ-ПОЖАЛУЙСТА —
ПУСТЬ-ОНА-СЕЙЧАС-ЖЕ —
ПРЕКРАТИТ-ОРАТЬ!
 

5

 
Тут
мы сидели втроем на Вокзале
на лавочке: я, Мелкий, Шайба
и шевелили за гречку
но закаталась вата.
Не сказать чтоб мы были друзьями
так, вместе торчали…
Но тогда мне сказали
эти ребята,
что подогреют заходом
 

6

 
Тут
Анкилозирующий спондилоартрит
Тиф
Облитерирующий эндретереит
Грипп
Продирающий на углу вихрь
Ритм
Говорит
мир
катаракт, глауком, язв:
«Пиелонефрит!
Склеротический спазм!»
 

7

 
Тут
запрещено
ловить и губить
птиц
служба пути
проблесковые маячки
зарешеченное окно
улиц раскрученное веретено
чтобы спутывать пряжу лиц
спутанную давно
 

8

 
Тут
батипелогическая красота глубоководных блужданий
души в постоянном движеньи
в движущейся массе мрака
на этом видео отсутствует звук, а
все декорации это густая рапа
а главный герой это большая рыба
на моей душе лежит большая глыба —
увеличивающаяся опухоль вроде рака
и ее невозможно сдвинуть
 
 
Мы кружим и кружим в кружащейся синей мути,
не зная куда плыть, как на автопилоте
и мне до ужаса одиноко
 
 
Море внизу перебирает раковины
сброшенные скелеты раков
и каждый из этих панцирей
в сущности – одинаков
 

9

 
Тут
мы лежим как подбитые звери
мы не можем согреться
под одним
одеялом
подоткнув
руки согнув колени
ткнувшись лицом в подушки закрыв глаза
мы лежим
мы не можем согреться
 
 
Наши надежды
легкие как легчайший пух
обрастают немыслимым человечьим жиром
с чередой
проблем
болей
бед
обид
бесконечный перечень дат
не следует бередить
теребить
драть
адипоцир
человечий воск
жир
от Л-ви остается обмыл
 
 
…Des Innocents блюет липкими мертвецами в подвалы окрестных домов…
 
 
– Была ли
ты в Катакомбах Парижа моя дорогая?
говорят, один малый сложил там от скуки
миллионы костей в идеальном порядке
и я вижу, я вижу, моя дорогая,
эти длинные коридоры
и я знаю, я знаю, моя дорогая:
 
 
Cest ici l’emperie de la Mort!
 

10

 
Юный Иэн устал
он не хочет жить
 
 
От тоски?
Возможно
От женщин?
Возможно
От таблеток?
Возможно
 
 
От любви!
От тяжелой любви, разрывающей нас на части!
 
 
Бруно рос нежеланным ребенком: оглох от побоев —
был отправлен лечиться с душевнобольными
 
 
Молодой, талантливый Эдик
с умными, добрыми глазами!
я хочу видеть как ты
смешлив, находчив
я не хочу видеть как ты
висишь на бельевой веревке с вылезшими глазами
 
 
Я не хочу понимать твоих…
 
 
Побудь со мною?
Не уходи
Просто побудь
 
 
Китс харкается кровью на Испанских ступенях
страшная блеклость окружает его
медленно проглатывает его
побеждает его
 
 
Тебя уже закопали
а безумный Идиот Игги все так и крутится
взгляд на берегу ночного океана
 
 
Пластинка все еще вращается
Курочка – ТРЕНЬК! – ТРЕНЬК! – по маленькому пианино
танцует на вращающейся желтой пластинке
скользит некрасивой лапой
 
 
по круглой желтой клеенке изображающей винил в этом дебильном аппарате для несчастных куриц где нужно кинуть монетку и она будет танцевать как заведенная
старый «Форд» кружит как заведенный без водителя на парковке где-то в Аппалачах
Бруно уезжает как заведенный на фуникулере в холодный горный воздух
 
 
КРА-БАХ!
 
 
…некрасивая музыка
все еще звучит
с того момента как ты слышал ее в последний раз…
 
 
Да! Да!
Все это было!
И все это было до боли нелепо
глупо
не к месту
торопясь
спеша
впопыхах
и тебя нет
 
 
здесь рядом
 
 
Но хоть чем-то побудь
здесь рядом
вокруг
в душе
звуча
на все голоса
 
 
Здесь рядом
Зде-есь ря-ядом
Зде-е-е-сь ря-я-ядом
Зде-е-е…
 
 
Em C G H
 

11

 
И когда, Господи,
плач саксофона сына Твоего
любимого-безымянного-нового-любого
прольется в третьем часу над городом…
 
 
гнутые костыли фонарей
перекладины перекрестков
домовые указатели вины и славы Твоей
ризы разделенные
жребий брошенный
 
 
…прольется над искалеченным городом…
 
 
воздух утвердится
высокой нотой потери знакомой каждому
 
 
…склоня голову не сталкиваясь лбами
не вычисляя цразатик
три раза пропою я
протянув последнее
 
 
Κύριε ελέησον
Κύριε ελέησον
Κύριε ελέ-έ-ησον
 
 
Слышу, слышу я, Господи!
 
 
Сопричастен я плачу Твоему!
 
 
Помяни меня, когда прибудешь в Царствие Твое!
 

Заключение

 
На Бугре Биллинга:
скелет
лежит
руки
голова
череп раздавлен
тело челюсти
кости кистей
ключица
 
 
у правого колена – остатки сосуда
около черепа – фрагмент железного ножа
на метр правее правого
колена – погребальный горшочек. У правого
локтя глиняное пряслице, а у правого
бока – железное шило
 
 
…подол…фрагменты…налипли…
 
 
13 целых
9 обломков
бусы стеклянные
покрыты слоем иризации
скрывающей цвет
 
 
Одна бусина – сердоликовая
 
 
АБС. ОТМ.: -16,1 м
 

Игорь Литвиненко

г. Москва

Родился в Приморье, жил в Китае, в Мурманской области, учился в Челябинске и Свердловске, работал в дальневосточных и центральных газетах, в журнале и книжном издательстве, живет в Подмосковье.

Из интервью с автором:

– Путешествую мало, я домосед. В разговорах предпочитаю молчать. «Чужих людей не люблю и боюсь их, жить среди них не умею». Это сказал о себе Чюрлёнис, но я подписываюсь. Всегда занимаюсь всяким творчеством, от слова «сотворять», то есть рождать, производить на свет: вот этого не было, и вот оно есть. Строить дом, возделывать сад, сочинять текст, лепить керамику, резать трубку – по ощущениям это одно и то же. Но если нужен рейтинг, то наверху окажутся тексты. И в узком смысле, и в широком: жизнь как текст.

© Литвиненко И., 2022

Последний шанс фантазия на свободную тему

Впереди себя постукивая тростью, старик Юранд быстро прошел по коридору. Перед шестнадцатой дверью по правой стене остановился, чтобы сосредоточиться на своих мыслях.

С утра, еще лежа в постели, он хорошо настроил голос для предстоящего разговора: хриплый басок с нотами досады и сожаления. Ожидая, когда в коленях ослабнет напряжение после ходьбы, вынул из кармана платок, прикоснулся шелковым холодком к потным морщинам на лбу. Все-таки у них тут страшная духота. С этой мыслью толкнул дверь, ощупал тростью высоту порога и перешагнул через него.

В комнате стоял резкий запах медикаментов. Знакомый голос доктора Фалька прозвучал откуда-то сбоку: – Прошу вас, профессор. Прямо три ваше кресло, я слева четыре у стены. Вправо два… – Доктор сделал неловкую паузу. – Наш юный друг, наш бедный юный друг.

– Славный день, доктор, – сказал старик, устраиваясь в кресле. – Но почему в вашем заведении такая духота? – Поломка вентиляции, – пояснил доктор Фальк. – Скоро наладят, я распорядился. – Ну хорошо, ладно. – Старик плотнее устроился в кресле и медленно сложил руки на круглом набалдашнике трости. – Агесандр? – позвал он. – Я здесь, прямо два, – отозвался молодой человек, лежащий в постели на высоких подушках. – Как самочувствие?

Сощурив глаза, молодой человек смотрел в морщинистое лицо старика. В течение долгой паузы он успел перевести взгляд на доктора Фалька, стоящего у стены опираясь на трость, и вновь обратил взор на лицо Юранда. – Тебе трудно говорить? – недвижно поинтересовался старик, стараясь придать голосу участливый тон. Юноша продолжал молча разглядывать морщинистое лицо и тонкие руки, обнимающие набалдашник трости.

– Агесандр утверждает, что это совсем не больно, – вмешался доктор Фальк.

– Вот как? – сказал Юранд, и юноша с любопытством посмотрел на его густые брови, как они поднялись на лбу. – Но вчера он говорил совсем другое?

– Абсолютно противоположное, – подтвердил доктор.

– Как же так, Агесандр? – Юранд выпрямился в кресле, приближаясь к больному. – Дай руку.

Нерешительно, словно опасаясь чего-то, молодой человек прикоснулся ладонью к ожидающей руке Юранда. Цепкие пальцы старика обхватили мягкую ладонь. Агесандр привстал в постели и принялся разглядывать это рукопожатие.

– Что молчишь? – сказал Юранд. – И почему дрожишь? – Он разжал пальцы.

Юноша медленно опустился на подушки, не сводя глаз с руки Юранда, которая вновь легла на трость.

– Вчера ты сказал, что осязание света заставляет тебя страдать.

– Да, шеф, – нерешительно ответил больной, закрыл глаза и нервно вздохнул.

– Ведь это больно, не так ли? Это мучительная боль, так ты сказал вчера.

– Да, шеф, – повторил юноша, не открывая глаз. – Когда сняли повязку, было очень больно, и потом тоже… Я думал, что умру.

– Ну что ты, что ты… – сострадательный тон вновь проявился в голосе старика. – Умереть мы тебе не позволим… Если ты умрешь, на кого останутся твои летучие мыши?

Агесандр заметил, как тонкие губы Юранда вздрогнули и раздвинулись на лице. Так впервые увидел он человеческую улыбку.

– Я слышал, будто наше Общество стоит на пороге великого изобретения? – опять вмешался доктор Фальк.

– Это правда. – Юранд шевельнулся в кресле. – Через пару лет любой из нас сможет быстро и свободно перемещаться даже в незнакомой местности. Никаких тросточек! – торжествующе воскликнул он. – Великий Кворум не скупится на средства.

Председатель лично заинтересован. Никогда еще наш институт так не процветал! И все это благодаря Агесандру, нашему укротителю летучих мышей. – Улыбка еще шире расплылась по лицу Юранда.

– Тогда уж, наверное, Агесандр обеспечит себе почетную пенсию? – полюбопытствовал доктор Фальк.

– Несомненно, мой друг, несомненно.

Все замолчали, и в тишине прозвучал голос юноши:

– Но мне вовсе не больно!

Доктор вздрогнул и переступил с ноги на ногу. Юранд не шелохнулся, только лицо его вмиг осунулось и затвердело.

– Хорошо, допустим, – проговорил старик, не скрывая раздражения. – Допустим, тебе не больно. Но ты не будешь, я надеюсь, отрицать, что свет причиняет тебе страдание?

Агесандр промолчал в ответ.

– Ты утратил счастье вечной тьмы. Не ты первый испытал удар внезапного прозрения. Повинуясь второму закону Конституции, ты обязан страдать. Потеря темноты – страшный удар для тебя, я надеюсь. Будь благоразумен. Операцию сделает профессор Нуарель, это опытный специалист. Он возвратит тебя в лоно тьмы, и мы продолжим наши исследования. – Участливые нотки возвратились в хриплый старческий голос. – Тебя ждет работа, Агесандр. Нам надо продолжать.

– Я не хочу, не хочу! – перебил его юноша, вжимаясь затылком в подушку.

– Аги, мой мальчик… дай мне руку.

Юноша не шелохнулся. Старик пошевелил в воздухе пальцами, очень медленно вернул руку на трость, лицо помрачнело.

– Я обещал Председателю, что к празднику Святого Полифема работа будет завершена. Подумай, Аги… Орден доктора темно-ведения сам плывет тебе в руки.

– Не хочу, – повторил юноша упавшим голосом.

– Ты… отказываешься от операции?

– Отказываюсь.

В душном воздухе повисла звенящая тишина. Доктор Фальк первым нарушил молчание.

– Это шок, это шок, – произнес он скороговоркой. – Психологический удар и волна страха, боль совести… Агесандр слишком остро переживает агрессивное действие света, и я думаю, что… как сказано в Конституции…

– К черту! – неожиданно крикнул Юранд и пристукнул тростью. – Здесь я чувствую запах предательства. Никакой это не шок. Это измена, доктор. Измена!

– Не понимаю, – дрожащий голос доктора Фалька выражал крайнюю степень недоумения. – Я ничего не понимаю…

– А я понимаю! Я всё отлично понимаю! Наш Агесандр поддался соблазнам очевидения. Отвратительным, низким соблазнам! Да это не шпион ли очевидцев, черт возьми!

– Успокойтесь, профессор, я прошу вас, – промямлил доктор Фальк.

– Если бы сейчас на его месте был бы кто-то другой, – продолжал Юранд, пристукивая тростью, – я бы тотчас передал его дело в сектор безопасности, и он бы у меня как миленький вылетел из Общества на все четыре стороны! Да еще пережил бы позор показательного суда! – Старик выдернул из кармана платок и обтер дрожащие губы.

– Я вас умоляю, – причитал доктор Фальк. – Прошу вас, ради бога…

Послышался ровный гул включенной вентиляции. Доктор застыл и прислушался, облегченно перевел дух. Юноша молчал в постели. Но теперь глаза его были открыты – он смотрел на Юранда с прищуром и ухмылкой.

– Надежда Общества! – Cтарик выпрямился в кресле. И вдруг обмяк, заговорил голосом безнадежно уставшего человека. – Все прахом… В тот момент, когда заветная цель уже почти… Я полагал, что в Обществе немного найдется людей, столь же преданных идеалам Тьмы… Ты слышишь меня?

– Да, слышу, – сказал юноша и спокойно поправил подушку под головой.

– Мы все давали клятву на Площади Мрака в день совершеннолетия. Ты тоже.

Юноша ответил молчанием.

– Никогда бы не поверил, что придется тебе об этом напоминать… Ну что ты молчишь?

Если бы старик умел видеть, он различил бы на лице Агесандра мучительную гримасу, а в глазах заметил бы светлые капли выступившей влаги страдания.

– Агесандр, – сказал старик примирительно. – Ты должен справиться с этой слабостью. Подумай о других, ты уже не мальчик. Последний гибрид летучих мышей гораздо лучше прежних вариантов, ты же сам говорил мне. Цель близка, еще совсем немного надо поработать.

– Я очевидец, – твердым голосом сказал Агесандр.

Доктор Фальк издал тяжкий вздох и закашлялся.

– Я очевидец, – повторил юноша. – Я не вернусь.

Медленным взглядом он прошел вдоль стен комнаты. Пестрые пятна и полосы, покрывающие стены и потолок, порядком надоели ему за три дня, хотя в первое время он со страхом прятался от этих пятен и полос под одеялом. Высокое окно, полное света…

Мелькание легких теней и яркий круг над водным горизонтом – должно быть, это и есть солнце…

– Я вижу солнце, – сказал юноша. – Я его вижу.

– Замолчи! – сорвался опять на фальцет голос Юранда. – Не смей произносить при мне это слово! Вижу… Видеть… Разврат!

Грязная похоть, слюнявое безволие, нищета духа, мерзость, мерзость!

Старик сильно ударил себя кулаком по колену и продолжал, морщась от боли.

– Аги, я последний раз прошу тебя, я тебя заклинаю, послушай старика. Мы всегда так легко понимали друг друга. С тобой случилась беда, ну что ж… Никто не застрахован от несчастья. Недуг прозрения мы пока не научились надежно предупреждать, не всегда это удается сделать – вот и тебе не повезло. Но послушай меня!

Он поперхнулся, дважды глотнул слюну, заговорил хрипло и натужно, торопясь высказать самое главное.

– Послушай, Аги, мой мальчик. В этой комнате до тебя побывали сотни несчастных. Самые разные люди, внезапно утратившие слепоту. И только единицы из них… Ты слышишь? Только единицы решились на эту дерзость – остаться очевидцами. Все они стали изгнанниками и погибли. Перед смертью они проклинали тот день, когда отказались от операции. Я уверен, что много раз они хотели вернуться в Общество Равноправных Слепцов, но закон Общества строг и беспощаден, очевидцам суждено умирать в изгнании! Неужели тебя не пугает их участь?

– Я завидую этим людям. И приму на себя их судьбу. Я не верю, что они погибли. Там, в изгнании, они, мне кажется, счастливы. И я буду счастлив, но вам этого не понять, шеф.

– Не понять?

– Нет. Потому что я очевидец, а вы по-прежнему слепец, – сказал Агесандр и добавил почти шепотом: – Мне жаль вас…

– Ты издеваешься! – крикнул Юранд, но тут же сдержал себя и произнес дрожащим, насильно выровненным голосом: – Ну хорошо… Ты очевидец. Так?

– Да.

– Хорошо… И что же ты видишь? Что это за удовольствие такое, черт бы его побрал!

– Профессор, – осторожно вмешался доктор Фальк. – Согласно инструкции, здесь на стенах изображение различных плоских фигур разного… как бы это вам… разной густоты, что ли, температуры… А в боковой стене, прямо за кроватью, есть прямоугольное отверстие, закрытое стеклом… это такой материал, пропускающий световое излучение…

– Да-да, – перебил его старик. – Я понимаю… Так что же ты видишь, Агесандр? Расскажи нам. Поделись впечатлениями! – В конце фразы он постарался добавить голосу побольше презрения.

– Я вижу солнце.

– Это мы уже слышали, – проскрипел старик, не утрачивая сарказма. – И что же оно такое, это твое солнце?

– Оно… – Юноша смутился оттого, что не может подобрать нужное слово.

– Ну-ну, – усмехнулся Юранд.

– Оно круглое.

– Круглое? И все?

– Да. Круглое.

– И больше ничего?

– Не знаю, – сказал Агесандр. – Может быть, я открою в нем еще что-нибудь, а пока мне и этого хватит.

– Хватит для чего? Чтобы что?

– Для счастья.

Н-да… – протянул старик. – Ну что же это за счастье? Что за идеал? Круглое солнце…

– Не знаю. Это надо видеть.

Юранд с трудом сдержал в себе новый приступ злобы. Он медленно поднялся из кресла, скользнул неподвижными зрачками по лицу Агесандра.

– Доктор Фальк, – позвал он. – Мне надо с вами посоветоваться…

В своих передвижениях по клинике доктор Фальк редко пользовался тростью. За двадцать семь лет работы здесь он успел хорошо запомнить длину коридоров, количество ступеней в лестничных пролетах, расположение и внутренние размеры комнат, порядок расставленной мебели. Взяв профессора под руку, он проводил его из комнаты и плотно закрыл за собой дверь.

– Я вас слушаю, – сказал Фальк, когда они прошли немного по коридору.

– У меня просьба.

– Пожалуйста, всегда рад служить.

– Где сейчас Формен?

– Формен?

– Да, – повторил Юранд. – Кон Формен. Где он?

– Там, где и положено ему быть, но…

– Пусть он поговорит с Агесандром.

– Думаете, этот идиот сможет что-нибудь изменить?

– Последний шанс, – тихо произнес Юранд. – В нашем положении это единственный шанс. Если и Формен не сможет нам помочь, тогда… – Юранд выразительно промолчал. – Вы поняли?

– Хорошо. Я все сделаю.

– Можно устроить это сегодня же?

– Да, профессор.

– В таком случае не прощаюсь. До вечера.

– Я позвоню вам.

– Да, – кивнул Юранд. – Я буду у себя.

Концом трости он скользнул вдоль стены, узнавая направление. Доктор Фальк еще долго стоял в коридоре и слушал удаляющиеся шаги.

* * *

Нижний край горячего диска коснулся тонкой линии далекой воды. Вдоль моря протянулась слабо пульсирующая огненная черта. Вокруг солнца воздух заметно остыл… Агесандр опустил веки, чтобы в голове не путались новые и старые ощущения. Кожа лица напряглась, принимая потоки тепла, Агесандр с детства любил это чувство. Он сильно зажмурился, глазам стало прохладно и легко, по телу прошли спокойные волны. Юноша вздохнул и расслабился. Веки сами собой распахнулись, в глаза ворвался обжигающий свет… Солнечный диск уже окунулся в море, вода раскалилась.

Агесандр снова зажмурился.

– Хорошо, хорошо… тепло… – прошептал он и затих. Потом услышал, как открылась и закрылась дверь.

– Доктор, – сказал он, не поднимая век. – Пожалуйста, не надо делать операцию. Мне уже лучше, мне так хорошо…

– Меня зовут Кон Формен, – прозвучал грубый, колючий голос.

Юноша вздрогнул, очнулся. Высокий человек стоял перед ним и смотрел прямо в лицо. Впервые осознанный взгляд был направлен в глаза Агесандру. Он похолодел и втянул голову в плечи.

– Я извиняюсь, – сказал человек. – Можно присесть?

– Можно.

Человек опустился в кресло.

– Меня зовут Кон Формен, – повторил он. – Доктор Фальк приказал мне поговорить с тобой.

– Приказал поговорить? О чем? – Агесандр освободился от замешательства первых секунд и почувствовал раздражение. – Мне надоели разговоры. Я хочу спать.

– Понимаю, – сказал Формен. – Я ненадолго, всего пять минут.

– В таком случае потрудитесь не смотреть в мою сторону.

– Ладно, не буду смотреть, – согласился Формен и опустил глаза в пол. – Я стану говорить, а ты слушай внимательно.

– Я слушаю. Только быстрей, и уходите.

Не поднимая глаз, Кон Формен медленно провел по лбу широкой ладонью, как бы проверяя порядок своих будущих слов.

Агесандр повернулся лицом к солнцу. Он пожалел о том, что непрошеный гость помешает насладиться минутой, когда солнце с головой опустится в море.

– Я очевидец, – начал Формен. – Шесть лет назад со мной случилась та же беда, что и с тобой.

– Беда?

– Молчи и слушай… Точно так же я лежал в этой комнате и смотрел в это же окно. И солнце было точно такое же, и море…

Формен сделал долгую паузу. И вновь заговорил, но быстрее, словно боясь не успеть.

– И я решил остаться очевидцем. Ты меня поймешь. Я полагал, что буду счастлив, потому что увижу мир, а не только услышу его звуки и запахи… Закон Общества запрещает видеть, Всеобщая Конституция Великой Тьмы предусматривает операцию искусственного ослепления прозревших, чтобы они снова стали слепыми, как все нормальные люди…

– Все это я прекрасно знаю и без тебя! – не выдержал Агесандр. – Зачем ты пришел?

– Не перебивай, – ответил гость. – Я продолжаю.

– Нельзя ли короче?

– Итак, от операции я отказался. И должен был покинуть Общество. В день изгнания меня заклеймили проклятием и облили грязью. Не знаю, как вынес я эту пытку… – Он снова надолго умолк.

С нарастающим раздражением Агесандр вытерпел эту долгую паузу. Когда он был готов крикнуть в лицо неприятному гостю что-нибудь оскорбительное и решительно прогнать его, тот заговорил:

– Я шел по зеленой траве и улыбался. Далеко впереди стояли высокие горы, сейчас из окна ты их не увидишь, они с другой стороны. Не помню, сколько дней я шел к ним. Я питался растениями, сбил ноги в кровь…

– Перестань, – сказал Агесандр и посмотрел на гостя со всей злостью, на какую был способен. – Знаю, к чему ты клонишь. Ты был в изгнании, а теперь снова здесь – значит, скоро ты скажешь, что разочаровался в своем очевидении. Плевать мне на это! Тебе не удастся меня одурачить… Говори поскорее все, что ты должен сказать. Только без лирики. И уходи.

– Ну хорошо. – Формен кивнул. – Тогда скажу самое главное. Слушай… В горах я встретил людей, таких же, как я, очевидцев. Они приняли меня спокойно, показали место у костра… Это был мой самый счастливый день. Мы смотрели друг другу в глаза и разговаривали.

– Почему же сейчас ты не с ними?

– Не перебивай, это долгая история. Если хочешь, расскажу все подробности.

– Я не желаю слушать твои подробности!

– Ну хорошо, ладно. Не кричи на меня…

Кон Формен еще ниже склонил голову и проговорил еле слышно:

– Они погибли.

– Погибли? – Агесандр привстал в постели. – Но почему?

Формен отвечал еле слышно, не поднимая глаз:

– Дело в том, что солнце… Они ему поклонялись как богу.

Солнце было для них… символом совершенства, красоты…

– Что такое «красоты»?

– Красота? Это такое слово, они придумали его для обозначения всего, что им представляется совершенным. Всего, что приятно для глаз… как бы тебе объяснить… Они еще много слов придумали, которых ты не поймешь.