Из жизни двух городов. Париж и Лондон

Но кто же стоит за таинственным словом «полиция»? Как говорил Мерсье: «После того, как проблему поняли, описали и вынесли на всеобщее обозрение, кто должен ее решать?» Просвещенный деспот, сосредоточивший в своих руках все нити городской власти, (если, конечно, найдется человек, которому не страшно ее доверить)? А может быть, жители должны сами вносить посильную лепту в общее дело, ожидая, что, подобно «невидимой руке» Адама Смита, разрозненные действия отдельных горожан сольются в некую объединяющую их интеллектуальную силу? Контраст между централизованной муниципальной властью Парижа (существовавшей при всех французских правителях) и «лоскутным одеялом» лондонских комитетов, о которых говорилось выше, дал Мерсье и писателям, интересовавшимся этой темой после него, простор для пространных размышлений и горячих дискуссий.

Мерсье не смог найти достойного решения. Иногда в «Параллелях» он встает в позу послушного субъекта доброго короля Людовика XVI. Если бы король знал о злоупотреблениях коварных чиновников, говорит Мерсье, он сразу бы исправил положение. Эти конформистские сказки о том, что король всегда прав и допускает faux pas (ошибки) только по воле злых министров, в конце восемнадцатого века помогли многим потенциальным английским и французским реформаторам защитить себя от обвинений в подстрекательстве к мятежу. Однако в книге Мерсье Людовик XVI часто предстает и как некая расплывчатая, весьма удаленная от реальной жизни фигура, которая проносится по улицам города в свите придворных, не замечая страданий его жителей. Мерсье писал «Параллели» в то время, когда право монарха на абсолютную власть было впервые оспорено, и не только в Парламенте, (органе, занимавшемся регистрацией королевских указов); его позицию можно назвать «просвещенным абсолютизмом». Писатель страстно желал избавить общество от злоупотреблений королевской власти, но у него не было мыслей о ее свержении. Мерсье приветствовал создание добровольных ассоциаций по обе стороны Ла-Манша, например Королевского медицинского общества (Société de Médecine) в Париже и Общества содействия искусству, производству и коммерции в Лондоне (the Society for the Encouragement of Arts, Manufactures and Commerce), однако его призывы прислушаться к «общественному мнению» не возымели большого действия. Добровольно созданные организации в глазах Мерсье не представляли угрозы королевской власти и существующему порядку вещей, и не выходили за рамки общественного уклада, а, наоборот, при умелом использовании должны были содействовать ее укреплению.

В свете вышесказанного не кажется ли удивительным, что Мерсье так восхищается лондонским укладом и называет Лондон «идеальным городом», ville policée? Ведь неорганизованные жители английской столицы, предоставленные своей судьбе, вынуждены были заботиться о себе сами и действовать по собственному разумению, а не по повелению монарха. По сравнению с пышным антуражем Людовика XVI, жизнь английского суверена протекала гораздо скромнее. Мерсье писал, что Георга III регулярно оскорбляли в рисованных пасквилях, выставлявшихся в витринах лондонских «художественных» магазинов, где продавались репродукции картин, книги и открытки.

По сравнению с кавалькадой, повсюду сопровождавшей Людовика XVI, скромный портшез, окруженный тремя вооруженными ржавыми пиками стражниками, в котором английский король путешествовал по городу, выглядел, по крайней мере, жалко.

Рис. 4. «Толпа рассматривает гравюры, выставленные в витрине магазина». Уильям Хампри (1740-1810)

Даже учитывая тот факт, что Лувр во времена Мерсье не блистал внутренним убранством, его роскошный фасад справедливо считался вершиной архитектурного гения. Особенно это бросалось в глаза в сравнении с убогим пристанищем английского короля – ветхим, пожароопасным Сент-Джеймсским дворцом. А тот факт, что Георг III в 1761 году поменял место жительства, перебравшись в принадлежавший ранее выдающемуся английскому аристократу Букингемский дворец, вместо того, чтобы построить собственный, ясно свидетельствует о стесненности средств английского двора. И все же, вместо того чтобы всласть поиздеваться над этим децентрализованным, разобщенным общественным укладом, Мерсье призывает разрушить до основания парижское жизненное устройство и переделать его под лондонское! Он настоятельно рекомендует следовать его инструкциям «любой ценой» и при необходимости внедрять перемены «силой».

Иногда Мерсье готов признать парадоксальность собственных выводов. С одной стороны (рассуждает он), поскольку парижские обыватели в течение многих веков находились под гнетом тирании, они, скорее всего, начнут злоупотреблять любыми свободами, которые им дарует французское правительство. Поэтому вполне логично, что последние, «единственные арбитры», держат в своих руках как счастье, так и несчастья простых горожан и на собственное усмотрение решают, чего и сколько отмерить для peuple – черни. С другой стороны, Мерсье признает, что сила общественного порядка в Англии отчасти зиждется на терпимости, которую англичане проявляют к нарушениям этого порядка. Если беспокойных, склонных к спонтанным выступлениям жителей Лондона усмирить «твердой рукой», они могут навсегда потерять свою смелость, и тогда либо станут легкой добычей деспотической власти, либо будут завоеваны соседней державой.

В результате Мерсье приходит к неутешительному выводу о невозможности найти «золотую середину»: полицейская власть в любой стране бывает либо слишком сильной, либо слишком слабой. Он отчаянно пытается примирить свои призывы к твердой власти с лозунгами «За свободу!» и прославлением общественного «полицейского» порядка – и в этом выступает типичным представителем своего времени, которое чем-то так напоминает наше. Страстно желая создать идеальную метрополию, где воспитанное, доброжелательное и послушное общество состояло бы из людей с яркой индивидуальностью, непохожих друг на друга, Мерсье обращает свой взгляд к двум величайшим европейским столицам. Он считает, что Париж и Лондон могут многому научиться друг у друга, несмотря языковые проблемы и национальные предрассудки, и призывает воздерживаться от вооруженных конфликтов, спровоцированных государственными режимами по обе стороны Ла-Манша, которым выгодно настраивать свои народы враждебно по отношению друг к другу. «Французская корона больше всего боится, что непокорный дух английской нации перекинется во Францию, – пишет Мерсье. – А англичане, в свою очередь, как черт ладана страшатся гедонизма французов, их пристрастия к роскоши и хорошей кухне, их кружевных манжет и светских манер, а также того, что дух французского двора может прижиться в Англии. Вот что мешает сближению наших наций». Мерсье убеждал лондонцев и парижан прекратить играть в игры, навязанные им «сверху», и самим попытаться обнаружить «правду». Этот «путь просвещения» вполне соответствовал идеям Иммануила Канта, который в 1784 г. опубликовал очерк «Что такое Просвещение». И лондонцы, и парижане, по мнению Мерьсе, должны очиститься от псевдопатриотизма и понять, что они могут почерпнуть друг у друга. Как вы узнаете из этой книги, культурный обмен действительно состоялся, несмотря на то, что некоторые предрассудки оказались крайне прочными, а в процессе сближения появились новые.

Эта книга разбита на шесть глав и каждая посвящена определенному аспекту городской жизни, который либо возник в результате культурного обмена между двумя городами, либо каким-то образом изменился благодаря этому обмену. Я ставил своей целью показать, что конструктивный диалог между столицами положил начало важнейшему процессу, протекавшему более двух веков, в результате которого на свет появился город в его современном понимании. К концу этого периода жизнь в мегаполисе перестала пугать его обитателей и даже превратилась в «модное» увлечение. В конце Средних веков и начале современного периода распространено было сравнивать город с нелепым, чудовищным монстром, паразитом на теле земли, высасывающим из нации все соки, как физические, так и духовные. Действительно, когда понятия «гигиена» и «медицинская помощь» практически отсутствовали, горожане были еще не в состоянии самовоспроизводиться и постоянно нуждались в пополнении за счет деревенских жителей.

Но сдвиг, произошедший как в реальной жизни городов, так и в сознании людей, укротил «монстра»: так возник современный европейский город, где смешение различных социальных слоев и классов приветствуется как естественное и стимулирующее к творчеству явление. (Вспомним, что в Средние века любое «неформальное» общение представителей разных классов пугало и считалось политически опасным). В современном городе даже мертвые живут в собственных комфортабельных районах, не отравляя жизнь живых. Гулять по такому городу – удовольствие, а не рискованное, опасное для жизни предприятие. Здесь люди живут друг у друга буквально «на голове», но называют свои крохотные квартирки «домом». Этот город создает собственную мифологию, и даже самые мрачные его уголки, самые опасные кварталы и самые позорные занятия вызывают не стыд или панику, а лишь служат неисчерпаемым источником таинственных «ужастиков», от которых у слушателя по спине бежит приятный холодок.

Начнем с понятия «жилище»: в первой главе рассмотрим развитие понятия «многоквартирных домов» в Париже и попытку внедрить горизонтальный стиль жизни в Лондоне. Может показаться странным, что я ставлю вопрос именно так, ведь всем известно, что лондонцы любят жить в дуплексах и кондоминиумах, в то время как парижане предпочитают громоздиться друг над другом. Лондон изначально расползался вширь, лишая смысла само понятие городских стен, в то время как Париж, подобно ростку, тянулся вверх, воздвигая вокруг себя стены и укрепления. Лондонские ворота не закрывались с 1660 года, а в следующем веке привратные караульные сооружения вообще снесли, чтобы расширить дорогу. Не так было в Париже: здесь, хотя в конце семнадцатого века городские стены и превратили в «променады», Стена генеральных откупщиков, возведенная в 1785 году, а позже и Стена Тьера^[13] продолжали ограничивать его рост, и въезд в город был возможен лишь через городские ворота.

Лондон все же поэкспериментировал с тем, что некоторые архитекторы называли «французскими квартирами»: их рассматривали как пристанище для беднейших слоев населения – альтернативу городским трущобам, и как pied-à-terre^[14] для лондонской аристократии. Конечно, лондонцы прекрасно знали (по крайней мере, по романам Золя), что именно происходит в нечестивых, развратных французских квартирках, однако и они не могли не признать преимуществ горизонтальной жизни, как в смысле личного удобства, так и для будущего городского развития. Британская одержимость идеей собственности не давала упрямцам забыть о мечте каждого настоящего англичанина: отдельном, окруженном садиком «доме», однако опыты архитекторов, в конце концов, помогли найти модель, которую многие лондонцы двадцатого – двадцать первого века сочли весьма привлекательной.

Затем, во второй главе, мы рассмотрим, как лондонцы и парижане учились гулять. В средневековом городе никто не гулял – по крайней мере, никто, кто что-то собой представлял. Ну а работяги, не по своей воле пу стившиеся в опасное путешествие по городу пешком, не «прогуливались», а, скорее, уворачивались – от повозок, карет, собак, господского хлыста… В период, который я выбрал для описания, улицы города постепенно превращались в места для приятных прогулок, пышных парадов и роскошных магазинов. Но чтобы прогулки по городу стали приятным и в общем безопасным занятием, городская архитектура должна была коренным образом измениться. Прежде всего, следовало осветить темные улицы города, оснастить дома водосточными желобами, обозначить тротуары и, самое главное, замостить их! Необходимо было также изменить отношение горожан: жизнь в городе должна была стать увлекательным действом, в котором они сами захотели бы принимать участие – как днем, так и ночью. И здесь на сцене впервые появляется flâneur – фланёр, наиболее типичный представитель современного городского пейзажа; ни одно описание нынешнего города не обходится без этого персонажа. Традиционно считается, что фигура фланёра появилась в девятнадцатом веке, однако я расскажу о зарождении «фланёрства» в веке восемнадцатом.

В третьей главе мы рассмотрим еще одно явление, которое, согласно общепринятому мнению, парижане экспортировали в Лондон, – ресторан. Начав во времена Мерсье с предоставления весьма аскетических услуг по очищению желудка и восстановлению сил, ресторан в скором времени сильно расширил поле своей деятельности. Как мы увидим, лондонцы и парижане по-разному рассматривали задачи ресторана: первые ходили туда покрасоваться, в то время как последние предпочитали анонимность.

В четвертой главе мы окунемся в мир развлечений: танцев и песен, популярных в восемнадцатом и девятнадцатом веках, в мир водевиля и варьете. И низкие переливы звуков песни «Шампейн Чарли», и бесстыдно-веселый канкан, и искрящаяся, бурлящая ночная жизнь «Веселого Парижа» зародились именно в результате культурного диалога двух столиц.

«Современный город – это одновременно и сложившаяся окружающая среда, и текст, который пишем мы сами. Он состоит из кирпичей и цемента, но овеян фантазиями, являющимися плодом нашего воображения. Воображаемый город плетет бесконечную паутину аллюзий, метафор и ассоциаций вокруг реально существующих зданий, улиц и площадей. Ловя отблески наших грез, меняется дизайн зданий, что, в свою очередь, дает жизнь новым фантазиям и сказкам».

В пятой главе мы рассмотрим один такой воображаемый город в эпоху fin de siècle: ночной, преступный мир криминала – необходимое звено, соединяющее обыденные, земные, «нормальные» аспекты нашей жизни с пугающими, полумистическими отклонениями от нормы. Здесь в роли детектива выступит фланёр.

В шестой главе мы посетим некрополь, или «город мертвых». Пригородные кладбища взамен церковно-приходских впервые появились в наполеоновском Париже с открытием Пер-Лашез. Факт того, что мертвые переехали из переполненных приходских погостов в центре города в просторные «кладбища-парки», говорит о том, что городские власти наконец-то задумались о решении давней проблемы скученности захоронений, угрожавшей здоровью горожан. Лондонцы тотчас же переняли стиль, планировку и расположение парижских кладбищ: в последующие десятилетия здесь появились Кенсал-Грин (1832 г.) и другие частные кладбища. Ну а на стиль этих новомодных «последних пристанищ» изначально оказала сильное влияние английская культура: англомания, распространенная во Франции до 1789 года, диктовала французским аристократам моду на английскую поэзию и ландшафтную архитектуру. Вот из таких запутанных взаимосвязей и возник новый «кладбищенский стиль». Очистив территории от претензий бедняков, средний класс построил для своих мертвецов идеальный город, первую модель «пригородного парка», где живущие смогут, когда придет их черед, обрести успокоение.

Приведенные в книге конкретные случаи базируются на архивных документах, планах, рисунках, офортах, чертежах и фотографиях, а также на материалах газет и журналов. Я старался по возможности не использовать дорожные дневники: они представляют собой особый жанр, связанный в большей мере с личностью автора и его собственными нуждами и чаяниями, нежели с проблемами населения, проживающего в том или ином городе. Я широко использовал художественную литературу, не только из-за подробного описания деталей и особенности «места действия», которым изобилуют некоторые романы, но и из-за того, что писатели невольно формировали у читательской публики отношение к своему городу. Например, совет Шерлока Холмса в рассказе Артура Конан-Дойла «Человек на четвереньках»: «Никогда не заходите восточнее Олдгейта без револьвера, Ватсон!» – наглядно показывает, как автор и его читатели относились к Ист-Энду. Возможно, стиль авторов «второго плана», которых мы будем цитировать на страницах этой книги, покажется искушенному читателю менее «литературным», чем произведения общепризнанных авторитетов, чьими цитатами пестрят исторические исследования Лондона и Парижа. Однако не стоит забывать, что в свое время эти писатели тоже пользовались читательской популярностью. Мы выбирали таких авторов, чьи суждения выходят за рамки привычных нам, хорошо известных канонов Бальзака, Бодлера и Диккенса.

Возможно, вам показалось странным, что главными героями исследования стали именно эти два города: ведь мы привыкли считать антиподами «Большой волдырь», одно название которого вызывает в памяти творчество Уильяма Хогарта и Чарльза Диккенса, и «Веселый Париж», Столицу наслаждений, где по тенистым бульварам бесцельно слоняются бодлеровские фланёры и другие охотники за наслаждениями. Историки не устают повторять, что британцы в восемнадцатом веке привыкли противопоставлять себя «этим странным» французам. Две нации «были врагами по необходимости» и честно старались соответствовать чертам назначенных им национальных характеров.

Лондонцы смогли взглянуть на отсутствие у них такого количества великолепных соборов и дворцов позитивно: ведь это доказывало наличие в Англии свобод, которых не давала французам римская католическая церковь с ее деспотизмом и религиозными предрассудками. Представители Георгианской эпохи^[15] называли французов «деревянные башмаки», намекая на сабо, которые носили скуповатые французские крестьяне, в то время как их английские собратья щеголяли в кожаных туфлях. Парижане, в свою очередь, мечтали сложить всю тяжелую работу и мелкую торговлю на плечи «подверженных сплину», раздражительных и меланхоличных лондонцев, которые из-за самого факта своего рождения не умеют наслаждаться прелестями жизни, доступными во французской столице.

Многие книги и выставки документально запротоколировали отношения между Берлином и Санкт-Петербургом, Парижем и Римом, даже Римом и Эдо, однако исследований, посвященных Парижу и Лондону, до сих пор нет. Каждому из этих городов в отдельности были посвящены тонны литературы, но на протяжении нескольких веков ни одному историку почему-то не пришло в голову провести их сравнительный анализ.

Именно это я и постараюсь сделать на страницах книги. Я не ставил целью написать научный труд об исторической трансформации двух городов или в деталях сравнить пути их развития: для этого потребовалось бы поместить читателя в некую третью точку, равно отделенную от обоих полюсов, чтобы объективно оценить их сходство и различия. Нам также пришлось бы, затормозив бег времени, вырвать из него отдельные мгновения, а потом сравнивать застывшие «снимки». Нам пришлось бы утвердить ряд устойчивых терминов для четкого определения всех явлений, которые мы собираемся сравнивать: от «кладбища» до собственно «города». Мы должны были бы выбрать точки отсчета, определить направления взаимного влияния и так далее. Даже если бы мы набрали достаточно доказательств того, что определенный атрибут лондонской истории был заимствован из Парижа, за это открытие мы заплатили бы высокую цену: нам пришлось бы определить понятия «парижский», «урбанистический» и т. д.

В этой книге в духе histoire croisée (перекрестной истории) основное внимание уделяется процессам взаимопроникновения культур и культурного обмена и город рассматривается как бесконечный перекресток дорог, ведущих в разные стороны. При этом я признаю, что многие используемые термины являются артефактами описываемого здесь процесса. Цель данного дискурса – не сражение и не выбор победителя; я не собираесь решать, возникло ли то или иное историческое явление изначально в Париже или в Лондоне. Конечно, можно было бы превратить историю двух городов в подобие игры в большой теннис через Ла-Манш: один город подает, а другой отбивает, и так далее. В теннисе подачу можно отбить, принять, или просто проигнорировать, испортив тем самым всю игру, однако в этой книге исторические пересечения столь сложны, запутаны и рефлексивны, что такое сравнение вряд ли поможет. Ведь в нашем случае они представляют собой нечто гораздо большее, чем просто обмен ударами. Париж не стал больше походить на Лондон, а Лондон – на Париж в результате культурных пересечений; но оба города превратились в великие космополитические мегаполисы, которые мы знаем и любим сейчас, подарив друг другу новые идеи, новые виды деятельности и новое представление о самом понятии «город».