Бисмарк и Россия. 1851-1871 гг.

Изменение вектора внешней политики России стало очевидным на варшавском совещании 18–23 октября 1859 г. между императором Александром II, А. М. Горчаковым и российскими дипломатическими представителями при крупнейших дворах Европы: П. Д. Киселевым в Париже, Ф. И. Брунновым в Лондоне, А. Ф. Будбергом в Берлине и В. П. Балабиным в Вене. Высказанное Киселевым предложение о своевременности заключения оборонительного союза с Наполеоном III было негативно оценено российским императором. Он подчеркнул, что «доверие мое к политическим видам Людовика-Наполеона сильно поколеблено. Его приемы небезупречны. Нужно внимание, чтобы не вдаться в обман»^[408]. Татищев также отмечал, что на варшавском совещании произошла перемена в отношениях России с Францией в пользу выстраивания тесных связей с Пруссией. И пусть еще нельзя было говорить об отходе от достигнутых в Штутгарте договоренностей, но Франция переставала быть главным союзником России, и ее место уверенно занимала Пруссия.

Варшавское совещание российского императора имело логическое продолжение, закрепившее наметившиеся во внешней политике России изменения. С 23 по 26 октября 1859 г. в столице прусской Силезии, городе Бреслау, состоялась встреча императора Александра II с принцем-регентом Вильгельмом. Еще в сентябре месяце Вильгельм вызвал Бисмарка в Баден и поручил ему через российского дипломата в Берлине Будберга договориться о двусторонней встрече с самодержцем^[409]. Получив согласие российской стороны, Бисмарк отправился в Варшаву, чтобы оттуда сопровождать Александра II в Бреслау на встречу с прусским принцем-регентом^[410].

В письмах жене Бисмарк передавал свое восхищение от того благожелательного добродушия, которое ему было оказано в Варшаве: «Завтрак с императором, затем долгая аудиенция, также любезно как и в П<етербурге> и очень учтиво»^[411]. В редких письмах жене за это время Бисмарк писал о многочисленных обедах, фейерверках и спектаклях, военных смотрах и парадах, которыми были наполнены эти пять дней.

23 октября Александр II прибыл в Бреслау в сопровождении А. М. Горчакова, А. Ф. Будберга и О. фон Бисмарка. Прусского принца-регента сопровождали министр А. фон Шлейниц и А. фон Роон, член прусской комиссии по вопросам реорганизации армии.

Основной итог состоявшихся переговоров заключался в том, что прусская и российская стороны высказали настороженность национальной политикой Наполеона III и подчеркнули необходимость поддержания благоприятных отношений с Францией для сохранения безопасности в Европе и урегулирования спорных конфликтов.

После беседы с приехавшим из Бреслау руководителем прусского военного кабинета генералом Э. фон Мантейффелем Л. фон Герлах оставил в своем дневнике интересную запись об этом сюжете^[412]: «Все разъехались совершенно довольными. Мантейффель утверждает, что российская политика исходит из того, чтобы ликвидировать Парижский мир и вытеснить Англию из континента. На этом сблизились Россия и Франция, на этой почве Россия даже объединится с Австрией». Герлах подчеркивал, что Бисмарк, которого Мантейффель приписал к сторонникам курса «Новой эры», высказал в Бреслау свою идею, к которой он пришел еще четыре года тому назад: «Посредническое сближение с Францией и Россией». Герлах, однако, скептически относился к этому. Полагая, что истинной целью такой политики Бисмарка являлось «противодействие коварной и изощренной политике Австрии», Герлах был убежден в том, что это не являлось целью политики России.

Бисмарк не питал никаких иллюзий по поводу результатов свидания в Бреслау, поскольку конкретных целей, по его мнению, оно не имело, но служило чисто внешним обрамлением наметившихся изменений во внешней политике обоих государств (были даже слухи о возможном приглашении в Бреслау австрийского императора Франца Иосифа^[413]). В личном письме другу Савиньи Бисмарк кратко формулировал свою главную задачу в новых условиях: «Моя задача заключается в заботе об отношениях с Россией и могу отметить, что я имею все основания быть довольным результатами в этой области, не желая приписывать их себе лично»^[414].

В этой связи пост в Петербурге теперь приобретал особое значение по сравнению со всеми другими прусскими дипломатическими представительствами за рубежом. Бисмарку предстояла большая работа. Из Бреслау он уехал к своей семье в Рейнфельд чтобы затем вместе отправиться в Петербург. Однако поездка сорвалась. Придворная жизнь Варшавы и Бреслау ухудшила и без того ослабленное здоровье Бисмарка и уже по дороге в Петербург он тяжело заболел. Врачи заключили, что это было воспаление легких на нервной почве, осложненное ревматической лихорадкой. Несколько месяцев с конца 1859 г. и по начало 1860 г. прикованный к постели Бисмарк вел борьбу за жизнь^[415]. Процесс выздоровления был сложным и шел с переменным успехом. Иногда становилось даже хуже, чем в начале болезни.

С начала 1860 г. в Пруссии разворачивалась внутриполитическая борьба между консервативным правительством и либеральным парламентом по вопросу о реорганизации прусской армии и об увеличении военного бюджета, что стало причиной конституционного кризиса, продлившегося вплоть до прихода в 1862 г. Бисмарка к власти. Это противостояние происходило на фоне продолжения австро-прусского спора за лидерство в Германии и роста политического влияния Франции.

Прибывший в марте 1860 г. в Берлин выздоровевший Бисмарк столкнулся с обсуждением вопроса о смещении Шлейница с поста министра иностранных дел. Прусский министр-президент князь Карл Антон Гогенцоллерн-Зигмаринген и государственный министр без портфеля Рудольф фон Ауэрсвальд предложили принцу-регенту назначить на этот пост Отто фон Бисмарка.

Вильгельм устроил между Бисмарком и Шлейницем своего рода дуэль политических программ. При изложении своей концепции Бисмарк руководствовался тем, что антиавстрийские лозунги и «недовольство высокомерным поведением Австрии»^[416] становились все громче. Он высказывался за укрепление позиций Пруссии и жесткую борьбу с Австрией вплоть до военных действий. Одну из первостепенных задач внешней политики Пруссии он видел в том, чтобы «сохранить желательную для проведения нашей политики связь с Россией», а сделать это было «легче, действуя против Австрии, нежели заодно с Австрией»^[417]. «Благодаря Крымской войне и польским осложнениям, – продолжал свою речь Бисмарк, – мы приобрели там (в Петербурге – В. Д.) такие преимущества, которые при умении ими воспользоваться дадут нам возможность столковаться с Австрией, не порывая с Россией»^[418].

В своих мемуарах Бисмарк писал о том, что принц-регент еще до этой встречи принял решение о преждевременности замены Шлейница на посту министра иностранных дел. Тем не менее, Вильгельм, очевидно, чувствуя практическую бесперспективность программы Шлейница, все больше осознавал свою потребность в Бисмарке, его политических взглядах и методах^[419]. Внешне это выразилось в простом оттягивании отъезда Бисмарка в Петербург. В течение нескольких месяцев принц-регент Вильгельм встречался с Бисмарком по тем или иным вопросам, раздумывая над его политической программой.

Можно предположить, что карьерный рост Бисмарка тормозился из-за того, что назначение консерватора на пост министра иностранных дел было бы оценено германской общественностью как возвращение к консервативным началам. Однако как раз в это время разрыв Бисмарка с представителями традиционного прусского консерватизма усилился. Это отчетливо проявилось в майской переписке Бисмарка с Л. фон Герлахом, в которой, как и после окончания Крымской войны, краеугольным камнем стала внешнеполитическая ориентация Пруссии. Герлах считал невозможным для Пруссии ориентироваться на наполеоновскую Францию и призывал к сохранению традиций Священного союза, хотя сами консерваторы с отчаянием констатировали, что «Россия, Австрия и Пруссия больше не старые, верные союзники, что Entente-cordiale-Alliance и дружба, которая последовала после Битвы при Севастополе, приветствие Австрии после Битвы при Альме способствовали краху старой Европы»^[420].

Бисмарк, как и прежде, руководствовался соображениями государственных интересов и считал, что, если в данный момент Пруссии выгодно поддерживать тесные связи с Францией, то это следует делать, не обращая никакого внимания на то, кто ею руководит. «Со своим сюзереном, – писал он, – я стою, с ним и погибну, даже если бы он погиб, с моей точки зрения, безрассудно, но Франция остается для меня Францией, хоть бы ей правил Луи Нап<олеон> или Людовик Святой, а Австрия остается для меня заграницей»^[421].

Такая позиция неожиданно сближала Бисмарка с либералами. Так, на заседании прусского парламента 21 апреля 1860 г. барон Карл Фридрих фон Финке заявлял, что «если правительство его королевского величества продемонстрирует симпатию по отношению к Австрии, я буду первым, кто противопоставит этому свое мнение». Анализируя подписание Австрией мира в Виллафранке и австрийскую внешнюю политику последних 10 – 20 лет в целом, прусский депутат выражал большое сомнение в том, сохранили бы теперь актуальность наставления прусского короля Фридриха-Вильгельма III своему сыну, будущему королю Фридриху-Вильгельму IV, о России и Австрии: беречь в крепости отношения с ними и между ними^[422].

Беречь отношения с Россией Бисмарк отправлялся уже в Петербург, куда прибыл вместе с семьей 5 июня 1860 г. Если первая после длительного отсутствия Бисмарка в Петербурге встреча с Горчаковым носила несколько сдержанный характер, то Александр II, наоборот, оказал необыкновенно теплый прием прусскому представителю. В ходе аудиенции император отозвался о Пруссии как о «самом интимном союзнике»^[423]. В письме другу Вентцелю Бисмарк сказал более откровенно: «Император рассматривает нас как своего самого близкого, если не единственного друга»^[424].

Александр II считал сотрудничество с Пруссией ключевым фактором в деле усмирения агрессивной внешней политики Франции. Российский самодержец представлял возможным ввести политику Франции в русло законности и соблюдения международного права лишь путем построения союза России, Франции и Пруссии. На аудиенции 14 июня он говорил Бисмарку: «Я <…> хотел бы создать союз между Пруссией, Россией и Францией, поскольку я вижу в нем в настоящий момент самое простое и самое действенное средство для сохранения безопасности в Европе. Чтобы поставить императора Наполеона на сторону регламентированной и законной системы, я бы хотел наложить на него узы альянса»^[425].

В этой связи Александр II и Горчаков положительно оценили состоявшееся 16–17 июня в Бадене свидание Наполеона III с принцем-регентом Вильгельмом^[426], свидетельствовавшее об успехах предлагаемого Петербургом плана. Бисмарк настроен был более скептически. В письме своему другу Вентцелю 16 июня 1860 г.^[427] он говорил о том, что в Петербурге оценивают эту встречу как «залог к миру». На самом же деле свидание имело несколько аморфный формат. На встречу с Наполеоном III принц-регент Вильгельм пригласил королей Вюртемберга Вильгельма I и Баварии Максимилиана II. Ганноверский король Георг V, узнав об этой встрече, несмотря на плохое здоровье, тоже решил приехать в Баден. В таком случае нельзя было забыть и о четвертом короле – Иоганне Саксонском. И его пригласили. Великий герцог Баденский Фридрих I был на этой встрече в силу принимающей стороны. Великий герцог Заксен-Ваймар-Айзенахский Карл Александр и герцог Заксен-Кобург-Готский Эрнст II тоже вдруг оказались в Бадене – и их пригласили. Трудно было определить смысл собрания такой коалиции германских государей. Позже ходила шутка о том, что Наполеон, вернувшись в Париж, будто бы сказал: «Принц-регент вел себя в отношении меня как стыдливая девушка, которая боится речей ухаживателя и избегает оставаться с ним одна слишком долгий срок»^[428]. Наполеон воспользовался

случаем, чтобы персонально уверить каждого из государей в благожелательности намерений Франции и ее мирной политике. Германским государям казалось, что они образовали общий фронт перед лицом опасности – и угроза на левом берегу Рейна миновала. Принц-регент выступил перед германскими правителями с торжественным обращением, в котором говорилось о сохранении территориальной целостности Германского союза, о преждевременности реформирования Союза и о верности Пруссии интересам всей Германии^[429]. Содержание речи усилило ощущение радости в Бадене. Даже выбор дня обращения принца-регента к правителям германских государств-18 июня 1860 г., в годовщину победы коалиционных войск над армией Наполеона I в Битве при Ватерлоо 18 июня 1815 г., – казался символичным. Довольны были все: германские монархи – пребыванием в иллюзии важного положения, которое они якобы занимали; принц-регент – формальным подтверждением прусско-французских добрососедских отношений; Наполеон III – удавшейся акцией по усыплению бдительности германских государей и созданию благородного образа Франции в глазах немецкой общественности. Даже Петербург был доволен формальным сближением Пруссии и Франции, что соответствовало предложенной Александром II идее укрепления франко-прусско-российских отношений.

Скептически смотрел на эти «успехи» Бисмарк. Находясь в российской столице за сотни километров от Бадена, он чувствовал эфемерность состоявшейся встречи и ее бесперспективность. По этому поводу он писал 16 июня Вентцелю: «Путем такого навязанного согласования произошло корпоративное прислуживание германских князей, которым Луи Наполеон вскоре воспользуется для того, чтобы натравить одного на другого и скомпрометировать нас, если мы продолжим прежний курс, направленный против него»^[430].

Если Бисмарк не доверял двойственной политике Наполеона III, то уверениям императора Александра II в необходимости укрепления российско-прусских связей он уделял большое значение. В первых депешах из Петербурга за 1860 г. он писал о том, что Пруссия приобретала все более важную роль во внешней политике российского самодержца. В условиях, когда Наполеон III, как монарх, который меняет свои резиденции: весеннюю (тайный договор 1859 г. с Россией) – на летнюю (сближение с Сардинией)^[431] – демонстрировал непостоянство своей политики, Пруссия была важна Александру II, чтобы привести Францию к политике законности. В разговорах с Бисмарком самодержец подчеркивал, что «если бы я был поддержан Пруссией, было бы весьма вероятно, что мы рука об руку могли бы оказывать весьма ощутимое влияние на решения императора французов»^[432].

Пруссия также приобретала ключевое значение в оценке Александром II состояния собственно германских дел. С существованием Пруссии как суверенного государства самодержец связывал существование самой Германии. На основании бесед с Александром II Бисмарк приходил к выводу, что он помимо личных симпатий «исключительно из политических оснований посчитал бы себя обязанным сражаться до последнего выстрела, дабы предотвратить, чтобы Германия после гибели Пруссии, предстала ничем не более расширенного Рейнского союза»^[433].

В австро-прусском противостоянии в германском вопросе российский император приходил к однозначному выводу о необходимости поддержки Пруссии.

Австрия, правда, в это время пыталась исправить свою вину в ухудшении отношений с Россией, вызванном ее воинственной политикой в годы Восточной войны и эскалацией вооруженного конфликта в Италии. Учитывая временный отход России от активной внешней политики в Европе в пользу решения внутренних проблем, Австрия делала робкие шаги для улучшения отношений с Россией. В ходе беседы с Бисмарком 27 июня 1860 г.^[434] Горчаков признавался, что австрийский поверенный в делах граф Фридрих Ревертера фон Саландра по поручению графа Рехберга сделал заявление о том, что Австрия соглашалась предоставить свою политику в восточных делах в полное распоряжение России ради восстановления с ней прежних связей^[435]. Свое недоверие подобным заявлениям Горчаков передал пословицей: «Обжегшись на молоке, будешь дуть и на воду». Вместе с тем, российский министр подчеркивал, что в последнее время австрийская сторона оказывала России в Константинополе полную поддержку. На вопрос Бисмарка о восстановлении Священного союза Горчаков ответил категорическим «нет», отметив, что, перед тем, как говорить об укреплении российско-австрийских связей, он будет советовать Вене идти сначала на уступки Берлину в союзных спорах и решении германского вопроса.

Официальный Петербург реагировал на подобные предложения довольно сдержанно, но с пониманием и симпатией, поскольку миролюбивая политика Александра II была нацелена на поддержание дружеских отношений со всеми великими державами. Бисмарк сообщал о награждении австрийских офицеров, прибывших в Петербург на празднование 150-летия существования гвардейского полка почившего австрийского императора, орденами Святого Станислава 1-й степени и Анны 3-й степени. Показательным было то, как в Петербурге отметили дни рождения французского и австрийского императора в 1860 г. Так, день рождения Наполеона III 20 апреля в российской столице отпраздновали сравнительно скромно. Однако в день рождения Франца-Иосифа I 18 августа «император отдал приказ надеть все австрийские ордена»^[436], поднимались многочисленные тосты за здоровье императора Австрии. Все это, правда, было характерно для большой политики. Антиавстрийские настроения в российской столице, конечно, никуда не делись. В донесении 7 сентября 1860 г. в Берлин Бисмарк передавал подробности этого праздничного банкета: «При произнесении Александром II тоста за здоровье императора Австрии многие из присутствующих русских офицеров, не замеченные императором, отказались пить, причем многие демонстративно выплеснули содержимое своих бокалов». Бисмарк писал, что свидетели этого «изображали поведение офицеров в более ярких красках» ^[437].

Бисмарк отмечал, что отношение к австрийцам при императорском дворе кардинально изменилось и совершенно исчезло то раздражение, которое чувствовалось еще год назад. Император был доволен новыми заверениями Вены и советовал ей «при любых обстоятельствах объединиться с нами (Пруссией – В. Д.) и ради этой цели не бояться никаких уступок в области германской политики»^[438]. В этом случае Россия соглашалась взять на себя инициативу убеждения мелких германских государств идти навстречу такому австропрусскому единству.

Эти планы Бисмарк приписывал больше Александру II, а не Горчакову. Искренности германских симпатий императора он противопоставлял уклончивую позицию министра, ссылаясь на его любовь к Франции. Прусский посланник считал, что стремление российского самодержца к укреплению отношений с Германией было связано с его желанием «создать «плотину» от революции в образе консолидированной Германии»^[439]. В отличие от этого стратегического плана министр Горчаков продолжал делать ставку на «франко-прусско-российский альянс»^[440], который, по мнению Бисмарка, уже перестал интересовать царя после его разочарования в политике Наполеона III.

Пока же на конец июля 1860 г. намечалось свидание между прусским принцем-регентом и австрийским императором для восстановления нарушенных вследствие Итальянской войны прусско-австрийских отношений. Решение о проведении такой встречи было принято еще в Бадене, когда баварский король выступил с предложением о целесообразности такого свидания после успешной «манифестации германской солидарности»^[441] перед Наполеоном III.

Результаты встречи двух монархов в Теплице 25–27 июля 1860 г.^[442], носили скорее декларативный характер и были скромнее на фоне ожиданий и надежд общественности^[443]. Вследствие разногласий по поводу проведения союзной реформы дискуссия по этой теме была практически закрыта. Однако оба монарха обнаружили полную солидарность в обсуждении единой оборонительной стратегии против французской агрессии на Рейне.

Теперь, после того как Вена пошла на улучшение отношений с Берлином, в чем был заинтересован и на чем настаивал Петербург, исчезали препоны для укрепления российско-австрийских связей. На октябрь 1860 г. было запланировано проведение встречи Александра II с Францем-Иосифом I и Вильгельмом I в Варшаве. В беседе с Бисмарком Горчаков положительно отзывался о предстоящем варшавском свидании, от которого он «ожидал важные политические результаты». Главная задача, по мнению князя, заключалась в том, чтобы августейшие особы «договорились о вариантах, с помощью которых можно было бы привлечь Францию к солидарности консервативных интересов кабинетов и отвести от того, чтобы она положила всю свою мощь на опасную чашу весов революции»^[444].

К этому времени политика Наполеона III в так и незатухающем итальянском вопросе продолжала подрывать состояние безопасности на европейском континенте. Традиционные защитники европейских тронов – Австрия, Россия и Пруссия – с тревогой наблюдали за успехами революционного генерала Джузеппе Гарибальди, за тем, как правители Пармы и Модены лишились своих престолов, неаполитанский король Франциск II бежал из Неаполя в крепость Гаэта, а войска папского престола капитулировали перед армией Виктора-Эммануила. Разворачивая национальное движение в сторону севера Италии, Наполеон III намеревался больнее ударить по Австрии. В Германии вновь заговорили об опасности общегерманской войны против Франции и Сардинии. Вот почему еще в Теплице германские государи обсуждали линию обороны Венеция-устье Рейна.

Петербург имел все основания быть недовольным действиями Наполеона III^[445]. Во-первых, свержение законных итальянских правителей грубо нарушало третью статью российско-французского тайного договора 3 марта 1859 г., предусматривающую «соблюдение прав монархов, которые не примут участия в войне»^[446]. Во-вторых, антиавстрийская политика Наполеона III через Италию могла ударить по Венгрии, а там недалеко было и до Польши.

Слухи о предстоящей встрече монарших особ в Варшаве вызвали бурный отклик в Европе. Ревностный сторонник союза с Россией граф Шарль де Морни передавал в письме Горчакову следующие слова императора Наполеона III: «Я крайне опечален этим варшавским свиданием не по существу, а по внешнему его виду. Огласка, политический эффект этой встречи принимаются в Европе за несомненный признак охлаждения с Францией, а это очень жаль и меня огорчает»^[447]. В письме одного молодого дипломата из Лондона говорилось следующее: «Здесь полагают, что Варшавское свидание – не столько результат итальянского движения, сколько – французского движения. Рейн, Венеция, Польша – вот о чем будет идти речь гораздо более чем о Гарибальди. Варшава не значит: вмешательство в Италию, – но значит: невмешательство на Рейне, в Венгрии, в Польше. Таково, мне кажется, суждение английской публики. Вот почему в Англии не особенно тревожатся по поводу этого соглашения»^[448]. Несмотря на то, что прусские либералы считали Англию гораздо более ценным союзником^[449] в сравнении с экономически слабыми Россией и Австрией, известие о предстоящей встрече вызвало в Германии радость и воодушевление. Казалось, возрождается проверенная на деле охранительная система Священного союза, в которой Европе спокойно жилось до 1848 г. Министр-президент Гессен-Дармштад-та Райнхард Карл Фридрих фон Дальвиг в разговоре с французским посланником так отзывался о свидании: «Не из-за слишком нежной дружбы к Австрии решился Александр II принять варшавское свидание. Он хочет бороться с революцией из опасения, чтобы она не дошла до него, и для этого он наденет, как он недавно говорил, свой старый мундир австрийского полковника, чтобы галуны его снова блестели в глазах революционеров»^[450].

Нельзя было, однако, рассчитывать на то, что такая демонстрация европейскими монархами приверженности старым традициям Священного союза запугает Францию. Конфликт мог оказаться куда более глубоким. Проезжая через Париж, российский дипломат Э. Г. Штакельберг писал 25 сентября 1860 г.: «Здесь очень щекотливы насчет Варшавского съезда, и печать начинает нападать на нас; если не будут щадить Наполеона, то можно опасаться, не сбросит ли он маску, чтобы громко провозгласить принцип национальностей <…> если мы произведем достаточно впечатления на Наполеона, чтобы намекать ему взволновать Венгрию и Польшу, кто станет мешать ему взяться за вопрос, поднимая Восток?»^[451]

Россия, конечно же, не была готова к такому сценарию развития действия после недавно закончившейся Крымской войны. В письме своему другу Р. фон Ауэрсвальду Бисмарк верно подметил, что «честолюбивые замыслы в отношении турецких провинций, планы деления совместно с Францией – у императора, безусловно, отсутствуют <…> Его желание в первую очередь – это сохранение мира, и пока Е. В. будет пребывать в этом настроении, его искренней волей будет предотвратить распад Турецкой империи»^[452]. Оценивая состояние российской экономики, Бисмарк справедливо считал, что Петербург был более заинтересован в решении внутриполитических задач и проведении необходимых реформ: «Здесь не чувствуют себя достаточно крепкими, чтобы ринуться в бой, – писал он своему другу О. фон Цительману, – император лично желает всем сердцем мир. Не во многих вещах так уверены, как в этих»^[453].

Именно вследствие такого желания мира Петербург был против того, чтобы предстоящее свидание в Варшаве вызвало у Наполеона III впечатление о создании антифранцузской коалиции и побудило его к опасным ответным действиям. В середине сентября Александр II заявил французскому послу герцогу де Монтебелло: «Намерения, которые я имею <…> будут дружественны в отношении с Францией; я не буду искать в Варшаве коалиции, но мира, и я счастлив, что Принц-Регент в том же настроении»^[454]. У Горчакова была даже мысль пригласить французского министра иностранных дел графа Э. А. Тувенеля на свидание монархов. Французская сторона, правда, отклонила это предложение в силу того, что появление Тувенеля в Варшаве стало бы походить на некую континентальную коалицию против Англии.

Состав участников встречи в Варшаве был блестящим. 21 октября прибыл Александр II в сопровождении А. М. Горчакова, великого герцога Мекленбург-Стрелицкого Фридриха-Вильгельма II и принца Гессен-Дармштадтского Александра, прусского посланника О. фон Бисмарка. На следующий день приехал прусский принц-регент Вильгельм с великим герцогом Мекленбург-Шверинским Фридрихом Францем II, министром-президентом Карлом-Антоном Гогенцоллерн-Зигмарингеном и военным министром А. фон Рооном. 23 октября прибыл австрийский император Франц-Иосиф I в сопровождении министра иностранных дел И. Б. фон Рехберга и адъютантов. На встрече присутствовали российские дипломаты В. П. Балабин, А. Ф. Будберг и П. Д. Киселев.

Свиданию в Варшаве, однако, суждено было лишь облачиться в видимый блеск и кажущуюся значимость происходящего. Интересные подробности о нем сообщал в своем дневнике государственный секретарь А. А. Половцов. Под 17 января 1887 г. он передал воспоминания свидетеля тех событий Павла Андреевича Шувалова, в то время военного агента в Париже: «Александр II наследовал к Францу-Иосифу вражду своего отца и ехал на свидание скрипя сердце <.> театральную залу облили каким-то вонючим веществом, так что спектакль пришлось отменить. На другой день по приезде австрияка (Франца-Иосифа – В. Д.) было собрание трех правителей с тремя их министрами. В этот день у Александра II так разболелись зубы, что он не в состоянии был внимательно слушать прения. Почти одновременно получено известие о смертельной болезни императрицы Александры Федоровны. Государь захотел немедленно вернуться»^[455]. Уже 26 октября он выехал в Петербург.

Итог короткой встречи представителей трех сторон 25 октября не удивил Европу. Александр II мягко отклонил предложение обеспокоенных революционными настроениями Наполеона III германских государей принять на себя обязательства в деле сохранения безопасности на континенте. Подчеркивая необходимость побудить Наполеона III соблюдать принципы европейского порядка, самодержец вместе с тем считал опасным создание некоего подобия антифранцузской коалиции. Бисмарк предполагал, что накануне свидания в Варшаве представители «старорусской» или «национальной» партии напомнили императору о неблагодарности Австрии в годы Крымской войны и обратили внимание на то, чем могла обернуться для России поддержка Пруссии и тем более Австрии. В этих условиях «император предупредил, что он не стал бы приносить симпатию своих русских интересов в жертву интересам германских государств и не хотел бы из-за преувеличенной тревоги о польских волнениях накликать русские»^[456].

На занятую Россией в Варшаве позицию повлияли также «Основы доверительного соглашения между Францией и Россией»^[457], предложенные французским министром Тувенелем. В них предусматривалось ослабление вмешательства Франции в итальянские дела, закрепление сложившейся ситуации на Апеннинском полуострове и созыв общеевропейского конгресса. Париж соглашался поддержать Петербург в его восточной политике: речь пока шла о возвращении Бессарабии, об отмене ограничительных статей Парижского мира 1856 г. ничего не говорилось.

Расчет министра иностранных дел Франции оправдался. Горчаков был доволен получением этих предложений накануне варшавского свидания, что усилило уверенность российской стороны не идти на конкретные обязательства с Пруссией и Австрией. Никаких соглашений между монархами восточных великих держав подписано не было.

По оценке Бисмарка^[458], после варшавского свидания в Петербурге даже усилились антигерманские настроения: «Во внешней политике эта тенденция пока что выражается в форме симпатии по отношению к Франции, которая всегда была чрезмерно представлена, но теперь, кажется, более чем прежде освобождена от воспротивления императора». Бисмарк не мог не заметить, что Горчаков стал уделять французскому дипломату несравнимо больше времени, чем другим аккредитованным в Петербурге дипломатам, что «является свидетельством возросшего отчуждения в отношении дворов, которые ими представлены».

Однако дипломатическая переписка между Петербургом и Парижем относительно обсуждения программы Тувенеля зашла после варшавского свидания в тупик^[459]. Нота руководителя французского МИД от 3 декабря ставила на ней точку. В этом документе вся программа «Основ…» изображалась не как руководство к действию, но как возможные перспективы развития международных отношений. Французский план по «срыву» встречи трех монархов в Варшаве удался.

Такой очередной французский трюк огорчил Петербург. В письмах в Берлин во второй половине 1860 г. Бисмарк чаще писал о том, что Александр II теперь еще больше убедился в необходимости российско-прусского сближения. На высказанное Бисмарком во время аудиенции 2 января 1861 г. предположение, что «в случае угрозы личное согласие и обоюдное расположение наших государей должно было бы стать сильнее, чем иные политические соображения, и следовало бы рассчитывать на тесное сотрудничество против враждебных тронам сил» Александр II ответил: «На это Вы можете положиться, и Ваш король знает, что он может рассчитывать на меня и без новых заверений с моей стороны» ^[460].