Шотландия в Новое время. В поисках идентичностей

Монархи защищали принципы кровного родства потому, что они давали возможность управлять местными сообществами, а юристы адаптировали их и строили на них правовые процедуры. Но юристы, эта профессиональная элита, сами были продуктом этого общества, именно поэтому необходима была и политическая воля для того, чтобы кровные отношения окончательно ушли в прошлое. До тех пор, пока судопроизводство, основанное на родстве, было более эффективно, чем государственная судебная система, оно превалировало, Джеймс VI, еще до того как перебрался в Лондон прокомментировал кровную вражду следующим образом: «Большая часть твоего народа, – писал он, обращаясь к сыну, – питают естественное уважение к правосудию»^[53]. Джеймс был прав, поскольку правосудие, основанное на кровном родстве, отвечало интересам и потребностям общества, а потому и сосуществовало долгое время наряду с зарождающимися институтами права национального государства.

Не менее важным, чем функциональное, было для формирования шотландского национального государства и институциональное значение долгого сохранения родственных связей. Патронаж, определивший политическую историю Шотландии Нового времени, вырос из социальных практик родового общества.

Представляя шотландское общество раннего Нового времени как чрезвычайно «регионализированный» социум, находящийся в состоянии перманентной вражды между его субъектами, мы, тем не менее, не должны забывать, что у него был центр, идеологически олицетворявший королевскую власть, а материальное воплощение находивший в королевском дворе, включавшем самого монарха, его семью, знать, при дворе лоббировавшую определенные решения, и многих других. Чаще этот двор находился в Эдинбурге, порой – в Фолкирке или Стирлинге, еще реже – использовал другие королевские или частные резиденции. Отношения при дворе, как и отношения в шотландском обществе в целом, тоже были максимально персонализированные – они зависели от того, кто окружал монарха, под чьей опекой он находился в период своего несовершеннолетия, от тех, кто составлял королевскую администрацию. Как бы то ни было, двор был сердцем политической жизни страны, и большая часть решений принималась именно там. И поэтому можно с уверенностью говорить, что сам двор был в какой-то степени локальным организмом, в котором существовали свои правила и практики и который, подобно клановым родовым и локальным сообществам, включал множественные разнонаправленные интересы.

Представители высшей шотландской элиты, прибывавшие ко двору, были озабочены защитой своих интересов, которые были нарушены соседями или собственно представителями короны, и находились в состоянии постоянного соперничества друг с другом. Соперничество, происходившее в шотландских долинах, переносилось в кулуары эдинбургской резиденции монархов. При этом те местные связи, которые зачастую питали вражду между кланами, оказывались и в столичных домах знати.

XVI в. был периодом кардинальной смены политических идеологий, языка политики и принципов средневековой лояльности. Повсюду в Европе долгое время существовавшие связи и отношения подвергались проверке на прочность. Церковь, государство, представители знати – все они соревновались за преданность своих поданных. Шотландское общество, в отличие от других социальных организмов, было более подготовлено к таким испытаниям – и социальный контекст, и идеология общества, находящегося в состоянии перманентной войны, сделали шотландцев устойчивыми к вызовам меняющихся социальных отношений. Однако Шотландия была одновременно и страной, в которой мыслители, подобные Джорджу Бьюкенену и Эндрю Мельвиллю, заложили основы радикальной философской традиции, с ее обильным критицизмом, дискуссиями, связанными с правами подданных и принцев, спорами о природе церкви. Очевидным становилось столкновение двух идеологий – верности и лояльности, с одной стороны, и социального критицизма, с другой. Причем обе они существовали в условиях большего или меньшего повиновения короне. Но как бы то ни было, шотландская элита, политическая, религиозная, интеллектуальная, часто сталкивалась с необходимостью построения иерархии лояльностей.

Шотландский парламент не играл в этом процессе сколь-либо значимую роль. В целом, парламенты и представительные ассамблеи раннего Нового времени служили, главным образом, тому, чтобы обеспечивать расширяющиеся финансовые потребности монархов, которые тратили все большие суммы на ведение войн, расширяя масштабы патронажа, и стремились к увеличению королевского престижа посредством превращения монаршего двора в центр политической жизни. Но несмотря на то, что парламенты сталкивались с общими внешними вызовами, они тем не менее обладали разными полномочиями, как и различной структурой и процессуальными правилами, которые скорее отражали соответствующую политическую культуру. Более того, отношения между центральными и провинциальными органами власти, представительными учреждениями и правителями могли значительно трансформироваться в зависимости от того, кто находился у власти. Однако практически повсеместно в раннее Новое время в среде представительных ассамблей возникали дискуссии по поводу их традиционных прав и ущемления этих исконных привилегий расширяющимися королевскими прерогативами. В этом смысле Шотландия являла собой типичный пример европейского королевства.

Историографические оценки роли представительных органов в Европе в Новое время исходили, по большей части, из идей представителей вигской историографии, которые, в свою очередь, в качестве критерия оценки использовали стандарты политических отношений в рамках европейских демократий более позднего периода. В этом смысле не сложно было рассматривать парламентские ассамблеи в качестве жертв наступающего Левиафана, хотя в некоторых случаях историками констатировались успехи представительных органов в борьбе с монархией. В том случае, когда борьба оканчивалась поражением парламентов, то их судьба оказывалась незавидной, и чаще они подчинялись монархии или даже полностью исчезали. Незавидная участь ждала представительные учреждения во Франции (1614 г.), Богемии (1620 г.), Португалии (1640 г.), Бранденбурге (1653 г.), Дании (1660 г.), Норвегии (1661 г.), Кастилии (1664 г.), Баварии (1669 г.), Швеции (1680 г.). С другой стороны, примеры успешной борьбы в истории парламентов представлены польским сеймом, по крайней мере, до 1760 г., представительным учреждением Соединенных провинций, венгерским и английским парламентами. Основная линия раздела между этими примерами связана с той ролью, которую представительные учреждения играли в процессе ограничения расширяющихся монарших полномочий. В частности, ситуацию в Соединенных провинциях Гельмут Кенигсбергер рассматривает в терминах конфликта «власти и свободы», которому было подчинено все остальное политическое противостояние^[54]. Однако такой подход, истоки которого коренятся еще в представлениях XVIII и XIX вв., полностью игнорирует исследование того, что ожидали от представительных учреждений раннего Нового времени их современники. На сомнительную аргументацию этого «допустительного бессилия» обратил внимание И. Томпсон в исследованиях, посвященных кастильским кортесам, которые вплоть до 1664 г. выполняли важные функции, связанные с регулированием налогообложения^[55].

Вопрос же о том, почему одни представительные ассамблеи исчезли, тогда как другие процветали, или, по крайней мере, сохраняли свою жизнеспособность, довольно сложен. Попытки связать социальную структуру и социальные процессы с типами парламентских представительств и формами государства, думается, в целом доказали свою несостоятельность^[56]. Не может эта проблема, очевидно, быть и решена в категориях действий и политики агрессивных правителей, поскольку ряд сильных европейских монархов успешно сосуществовал с представительными органами. Так случилось, например, в Пьемонте и Савойе, когда в 1559 г. сословия поддержали герцога Эммануэля в его попытках увеличить налогообложение в целях реформы армии. Вероятно, то же самое можно отнести к бранденбургско-прусским землям, в которых, способствуя усилению политического веса сословий, Фридрих-Вильгельм в 1660–1670 гг. закладывал основы военно-бюрократической монархии XVIII в.^[57] Однако даже в тех случаях, когда права сословий попирались, как это было, например, в Баварии в конце XVI в., нельзя говорить о том, что представительные органы полностью исчезли.

Судьба шотландского парламента в этом смысле представляет собой особый случай. Миф о том, что Шотландия полностью провалила свой парламентский проект, восходит, очевидно, еще к правлению Джеймса VI, который, рассматривая английский парламент как эффективный политический институт, представлял его как «сердце королевского двора и вассалов монарха»^[58]. Те, кто служил британской монархии, позже склонны были повторять мнение Джеймса. В частности, Джон Мейтланд Лодердейл, секретарь Чарльза II и член парламента, констатировал в 1674 г., что шотландский парламент «как никогда не эффективен». Несколькими годами позже, в 1678 г., граф Шефтсбери отмечал, что шотландское сословное представительство препятствует процветанию свобод и благополучия подданных^[59]. Иными словами, истоки негативной оценки роли шотландского парламента в развитии нации восходят еще к XVII столетию^[60]. В последующем якобиты, подобные Джону Кобурну^[61] и Джорджу Локхарту,^[62] способствовали утверждению взгляда, что шотландский парламент, занимая ультралояльную позицию, представлял собой не более, чем продолжение королевского феодального двора. В то же время, все критики признавали легитимность шотландского парламента, существовавшего после 1689 г., отмечая, что сессия 1706–1707 гг. была прервана английским вмешательством. Согласно якобитской политической мифологии, парламент являлся виновником свержения истинной монархии в 1689 г. и предателем народных интересов в 1707 г.

На протяжении всего средневекового периода и раннего Нового времени шотландский парламент включал в себя представителей трех сословий – духовенства и знати, в состав которых входили как наследственные пэры, так и назначаемые нетитулованные бароны, а также представителей городов, избираемых городскими советами. Как и Генеральные штаты во Франции до 1560 г. или парламент Неаполя, шотландское представительство являлось однопалатным органом, в котором все три сословия заседали вместе. Особенностью же шотландской ситуации являлось то, что в его структуре существовал комитет Лордов статей, который готовил решения, принимаемые ассамблеей. Лишь отдаленное сходство у этого органа было со шведским секретным комитетом, выполнявшим близкие функции. Лорды статей являлись основным проводником королевской воли в парламенте, контролируя и представляя монаршие интересы^[63]. Другим исключительно шотландским парламентским институтом, особенно характерным для XVI в., являлась конвенция сословий, которая собиралась в обход «правила 40 дней», используемого для созыва парламента, и выполнявшая функции одобрения налогов. Но снова, польский сейм имел нечто подобное в своем составе, поскольку его сессии также имели ординарный и экстраординарный характер^[64].

Несмотря на значительную роль парламента, которую он играл на протяжении XV в., 1496 г. стал своеобразным водоразделом в его истории, после которого ассамблея перестала собираться регулярно вплоть до смерти Джеймса IV – если в предыдущий период парламент собирался ежегодно, то с 1496 по 1513 гг. он был созван всего лишь трижды – в 1504, 1506, 1509 гг. После череды правлений малолетних монархов, когда роль представительного органа в политической жизни значительно выросла, и он превратился в арену борьбы враждующих группировок за власть, Джеймс IV показал себя сторонником новых методов, в которых ассамблее было отведено гораздо более скромное место. Это достигалось передачей полномочий, ранее принадлежавших парламенту, другим институтам, генеральному совету и собранию лордов совета, влиять на решения которых было гораздо проще, поскольку большая часть решений могла приниматься неформально, и подавляющее число членов этих органов были лично связаны с монархом, в то время как третье сословие вообще не было представлено в них. Избегая таким образом обсуждения вопроса о налогах, проблемы, которая вызывала наибольшие разногласия в парламенте на протяжении всего XV столетия, Джеймс показывал себя мудрым правителем, и несмотря на то, что парламент практически полностью был устранен из политической жизни Шотландии начала XVI в., недовольства по этому поводу не проявлялось. После 1496 г. власть в Шотландии была как никогда стабильна, и этот факт был оценен современниками, которые мало задумывались о ценностях конституционного правления^[65].

Самостоятельное правление Джеймса IV, начавшееся в 1496 г., было по мнению многих, наиболее успешным, а сам монарх признавался одним из наиболее популярных королей династии Стюартов. При этом между 1496 г. и смертью короля в 1513 г. монарх, по большей части, правил самостоятельно, созвав парламент лишь трижды. Самостоятельные правления и Джеймса IV, и Джеймса V свидетельствуют, что короли очень легко могли оттеснить парламент от политического участия. Правда, как считают некоторые историки, это было связано в большей мере с личными качествами монархов, чем с радикальными изменениями в отношениях между шотландской короной и парламентом^[66]. Но даже если так, бесспорно, что Джеймс IV и Джеймс V, наиболее успешные монархи династии Стюартов, обладая финансовыми и политическими ресурсами и подавляя деятельность парламента, были в этом отношении уникальными фигурами современной им европейской истории. Во Франции в тот же период монархи активно прибегали к помощи ассамблей, утверждавших дополнительные налоги, или использовали их в борьбе с группировками знати. В Шотландии конца XV–XVI вв. посредством политических интриг и определенной финансовой независимости, получаемой от налогообложений, можно было избежать участия парламента в политических решениях при Джеймсе IV или получить поддержку ассамблеи при Джеймсе V, однако никогда шотландские монархи не пытались ликвидировать представительный орган. Роль парламента, свойственная этому органу, очевидно, изначально, зависела от ряда факторов, включая экономическое состояние общества и популярность монарха. После смерти Джеймса V в 1542 г. шотландские политические элиты уже не могли себе позволить такую роскошь, как игнорировать парламент, и должны были выбирать между бедностью парламента и его нерасторопностью в принятии решений.

Между тем, даже период расцвета шотландской монархии, пришедшийся на юные годы Джеймса V, ставшие одним из наиболее сложных периодов шотландской политической истории, показал, что парламент еще способен играть ключевую роль в важнейших событиях^[67]. При этом так же, как и в английское правление Тюдоров, он являлся местом, где наиболее влиятельные люди королевства совместно обсуждали сложившиеся между ними противоречия и способы их преодоления с наименьшими потерями для королевства в целом. И эти решения, по крайней мере до 1529 г., не адресовались напрямую двору или местным политическим элитам^[68], а отражали интересы тех, кто их принимал. Так, в феврале 1525 г. решением шотландского парламента правительство Маргариты Тюдор было заменено правительством Арчибальда Дугласа, шестого графа Ангуса, так же, как когда-то менялись правительства при малолетстве Джеймса II и Джеймса III. В реальности правительство Маргариты находилось в состоянии кризиса еще до того, как собрался парламент, и задачей постепенно слабеющего органа сословного представительства было оказать поддержку Ангусу, закрепив его положение в правительстве. При этом в самом парламенте господствовали две фракции, и решение принималось часто с перевесом в один-два голоса. В результате Маргарита полностью утратила контроль над ситуацией и была заключена в Эдинбургскую крепость в феврале 1525 г., но, учитывая интересы как самой королевы, так и факт ее широкой поддержки в парламенте, было принято компромиссное решение сохранить ее позиции в Тайном совете. Поддерживая ли позиции Ангуса, и давая ему в распоряжение 600 вооруженных всадников, когда он прибыл в Эдинбург в новой роли правителя, или охраняя Маргариту в крепости, парламент выполнял важную роль поддержания равновесия между сторонами противостояния и обеспечения мирного перехода власти.

Снижение же роли парламента в правление Джеймса IV было обусловлено фактом деятельности политически активного и дееспособного монарха, что вновь было подтверждено правлением Джеймса V. Однако если Джеймс IV время от времени появлялся в парламенте, то его наследник полностью отказался от его посещения, и ассамблея собиралась реже, чем это было до 1496 г. Но даже когда сословно-представительный орган собирался, его сессии становились все менее значимыми с политической точки зрения и сводились лишь к утверждению государственных чиновников на высшие должности^[69]. Однако смерть Джеймса V в 1542 г. вернула парламенту то положение, которое он занимал в предшествующие два столетия. И это, по мнению ряда исследователей, свидетельствует о том, что полномасштабного и необратимого упадка роли парламента в первой половине XVI в. не произошло, даже несмотря на попытки двух монархов, обладающих незаурядной политической волей^[70]. Пять парламентов, созванных за четыре года регентства Марии де Гиз, вернули ассамблее то положение, которым она обладала в XV в., а активная критика французского господства в Шотландии обеспечили Марии поддержку трех шотландских сословий в ее парламентской деятельности^[71].

Деятельность Марии де Гиз в качестве регента стала последней стадией установления французского господства в политической жизни Шотландии, ставшего прямым результатом Хаддингтонского договора 1548 г. Этот договор был важен для Шотландии, поскольку, во-первых, открывал ей доступ к французской финансовой и военной помощи против оккупации английскими войсками, возглавляемыми Сомерсетом, а, с другой стороны, закладывал основу династической франко-шотландской унии корон, по которой Мария Стюарт и Франциск, дофин Франции, должны были сочетаться браком. Особенность этого договора заключалась в том, что по нему между Францией и Шотландией устанавливать отношения протектората в рамках «древнего союза» (auld allies)^[72]. Поддержка тремя шотландскими сословиями притязаний Генриха II должна была защитить Шотландию от Англии и сделать ее протекторатом Франции^[73]. В качестве протектора Генрих устанавливал контроль над шотландской внешней политикой и дипломатией, а также договор давал ему возможность контролировать правительство и решать, когда Мария будет готова приступить к самостоятельному правлению и кто будет регентом до тех пор. Таким образом, граф Арран становился фактически правителем Шотландии и получал в свои руки все финансы. В 1553 г. он открыто заявлял, что «до тех пор, пока он и жив, никто, кроме него, не будет управлять Шотландией»^[74]. Однако в своих интригах против Марии де Гиз граф оказался слабее, правда, вопрос о назначении регентом Марии вместо Аррана решался не шотландским парламентом, а парламентом Парижа^[75].

Повышение налогов стало одним из первых мероприятий Марии де Гиз, которой необходимы были средства для защиты королевства. Даже апеллируя к парламенту, в 1556 г. дополнительный налог было ввести не проще, чем в 1426 г., поэтому политика Марии вызвала всеобщее недовольство и спровоцировала дремавшую оппозицию на выступления. Пока противники налогообложения выступали в парламенте в 1555 и 1556 гг. против нарушения их традиционных прав, Гиз в 1557 г. получила значимую для нее поддержку по вопросу о династической унии между Шотландией и Францией. Ее парламентская деятельность в ноябре 1558 г., когда парламент ратифицировал разрешение на брак Марии и Франциска, стала кульминацией политической карьеры регентши. Теперь французский наследник становился шотландским королем, получая все монаршие полномочия своей жены. Примечательно, что в этой своей деятельности Мария получила поддержку всех трех парламентских сословий, что свидетельствует, очевидно, о популярности ее политики.

Вместе с тем, регентство Марии де Гиз опровергает точку зрения о том, что после правления Джеймса IV и Джеймса V шотландский парламент был недееспособен, полностью подчинившись воле монарха. В действительности, отношения между короной и парламентом в 1558 г. мало чем отличались от тех, что существовали в XIV или XV вв. Парламент не выполнял каждодневных функций по управлению страной, но он оказывал непосредственное влияние на Тайный совет, который занимался этими вопросами, и только решение парламента могло сделать правительство легальным, санкционировав его деятельность, и в этой связи XVI в. сохранил шотландские традиции.

Интересно, что явка парламентариев на парламентские заседания была на высоком уровне до 1496 г., хотя и несколько снизилась в начале XVI в., в период самостоятельных правлений монархов, отражая высокий уровень противоречий, разбираемых в парламенте. Династические проблемы, обсуждаемые в парламенте, а также вопросы налогообложения способствовали активизации сословий после 1496 г., и на протяжении большей части XVI столетия эти проблемы являлись важной политической дилеммой. Исследователи отмечают, что высокий уровень участия лэрдов и баронов в парламенте 1556 г. был связан с обсуждаемым там вопросом о налогах. Эта тенденция стала заметной после 1560 г., что, как считают историки, свидетельствует о социальных изменениях, связанных с появлением нового социального класса и о потере власти крупными феодалами^[76]. Думается, что это не совсем так. Важным является и понимание того, что истоки этого процесса восходят еще к правлению Джеймса III, когда парламент пополнился значительным количеством лэрдов, отстаивавших в нем свои налоговые интересы. Тоже самое относится и к реформационному парламенту 1560 г., значительное участие в котором лэрдов является, очевидно, возвратом к нормам XV в., а не показателем радикализации общества. Кроме того, большая часть лэрдов, этих землевладельцев средней руки, отдавая дань принципам патронажа, в своей парламентской деятельности ориентировались на позиции крупных землевладельцев и высшей знати. Такая практика была укоренена в традициях родовой солидарности бондов, которые не изжили себя и из шотландских долин переносились и в стены парламента. Однако и тогда, когда голос высшей знати был не слышен в парламенте, и когда аристократы, используя патронажные практики, отстаивали свои права, они редко противопоставляли свое мнение интересам других сословий, заседавших в ассамблее. В отличие от органов сословного представительства, действующих в других странах, шотландская знать не пыталась переложить тяжесть налогов на плечи других сословий. Скорее можно говорить, что все три сословия действовали в парламенте заодно^[77].

Правления Джеймса IV и Джеймса V, достигших совершеннолетнего возраста, показали, что успешные монархи легко могут низвести парламент до второстепенного органа, в том числе и посредством контроля над комитетом Лордов статей, в руки которого перешли наиболее важные парламентские функции и который еще и до 1496 г. являлся орудием королевской воли. Хотя подобное развитие в большей степени обуславливалось и личными качествами монархов, их способностью управлять и популярностью среди своих подданных, что являлось свидетельством радикальных общественных перемен, в которых короли бы подчиняли парламент. Такое подчинение ассамблеи было временным явлением и скорее отражало силу и независимость монархов, чем слабость и подчиненность представительного органа, и, конечно же, не являлось свидетельством «абсолютизации» власти. После смерти Джеймса V в 1542 г. монархия вновь утратила полномочия контроля над парламентом^[78].

Кроме того, даже несмотря на то, что монархия Стюартов в Шотландии находилась на вершине своего могущества, правление несовершеннолетнего Джеймса V показало, что парламент не утратил полностью своих стремлений к тому, чтобы играть роль ключевого игрока в политической жизни. Ассамблея все еще выполняла роль того института, в стенах которого наиболее могущественные люди королевства встречались для того, чтобы обсуждать решения и бороться за власть, и парламент февраля 1525 г., на заседаниях и в кулуарных встречах которого было решено, что правительство королевы Маргариты Тюдор должно быть заменено группой Арчибальда Дугласа, шестого графа Ангуса, лишнее тому подтверждение. Однако достижение монархом совершеннолетнего возраста вновь продемонстрировало подчиненную роль парламента королю. И хотя новый правитель не последовал примеру своего предшественника, практически не созывавшего ассамблею, представительный орган собирался реже, чем это было до 1496 г. Но даже тогда, когда представители сословий встречались на сессиях, их заседания обнаруживали гораздо меньше споров и противоречий, чем это можно было бы ожидать от встреч представителей столь разных сословий – корона в этих обстоятельствах играла решающую роль в принятии решений, оставляя представительному органу лишь функции одобрения того, что было сделано комитетом лордов статей.

Однако со смертью Джеймса V в 1542 г. ситуация с ролью парламента вернулась к тому, какой она было на протяжении двух предшествующих столетий, и это стало свидетельством того, что ассамблея все же сохранила свое значение в политической жизни страны. Тот факт, что за четыре года регентства Марии де Гиз было созвано пять парламентов, свидетельствует о возвращении практик, характерных для XV в. Представители всех трех сословий показали себя верными сторонниками монархии и ее политики, даже несмотря на мероприятия короны в отношении Франции и рост налогов, которые, как декларировалось, должны были пойти на защиту королевства. И хотя оппозиция открыто заявила о своем протесте в парламентах 1555 и 1556 гг., уже в следующем году Марии де Гиз удалось обеспечить себе поддержку посредством заключения матримониального союза с Францией. Таким образом, хотя в течение нескольких десятилетий правлений Джеймса IV и Джеймса V парламент утратил часть своих полномочий, это был временный процесс, а парламентская сессия 1558 г. не слишком отличалась от парламентов 1366, 1431 или 1473 гг. Важные решения по-прежнему требовали одобрения коллективного органа.

Конец средневековой парламентской традиции и рождение шотландской ассамблеи, для которой характерны черты раннего Нового времени, относится к реформационному парламенту 1560 г. Протестантская партия, занимавшая большинство парламентских мест, отстаивала интересы новой религии и нового богоугодного сообщества^[79]. Политический и религиозный раскол 1559–1560 гг. отразился в политическом противостоянии следующей четверти столетия, когда в парламенте развернулась фракционная борьба, отличавшаяся от средневековых парламентских фронд тем, что объединение групп происходило не столько вокруг отдельных аристократов, сколько вокруг определенных идей, хотя индивидуальный фактор играл также значимую роль. На протяжении единоличного правления Марии с 1561 по 1567 гг. парламент созывался трижды, и также дважды была собрана конвенция сословий, но только парламент 1563 г. отличился значимым вкладом в политическое противостояние^[80].

В отношениях представительного органа и монархии сложно выделить какую-то одну закономерность сводящуюся к поступательному ослаблению одной стороны и однонаправленному усилению власти другой. На протяжении раннего Нового времени отдельные индивиды, как и отдельные сословия, время от времени обладали то более, то менее сильными полномочиями^[81]. В этом смысле шотландский парламент не представлял собой чего-то особого, и то, что его размер и власть после 1560 г. стали меняться, пусть и не в значительной мере, также не является исключением по сравнению с другими европейскими ассамблеями. К уже указанным слоям, представленным в парламенте, добавились государственные служащие, чьей властью в представительном органе легко было управлять. То, насколько этот факт кооптации бюрократии в парламент отражал общее противостояние короны и ее критиков, является предметом дискуссии, как и степень, в которой эти изменения соответствовали общим социальным переменам в шотландском обществе. Что касается размера ассамблеи, то на протяжении второй половины XVI в. среднее число парламентариев равнялось шестидесяти^[82], хотя в определенных чрезвычайных случаях, как это было, например, в 1563 г., среди парламентариев насчитывалось 53 представителя духовенства, 51 пэр, 44 городских депутатов и неопределенное количество баронов^[83].

Гражданская война 1567–1573 гг. и последующее десятилетие политической нестабильности показали, что парламент может быть орудием в руках фракций, поведение которых определялось принадлежностью к религиозным группировкам, политической идеологией, отношениями с королевской властью, а также интересами кровной вражды. В особенной мере это продемонстрировали парламенты 1567 г. В то время как депутаты сессии, собранной в апреле, посредством серии законопроектов попытались закрепить власть Марии, в декабрьском парламенте большинство составляли противники королевы, которые передали власть Джеймсу VI и приняли ряд законов, направленных на закрепление реформационных положений 1560 г. Политическая нестабильность обуславливала тот факт, что в период с 1567 по 1584 гг. шотландский парламент созывался как никогда часто – в это время было собрано 12 заседаний ассамблеи, и около 17 раз созывалась конвенция сословий. Только за время 1571–1573 гг., период апогея гражданской войны, парламент собирался 5 раз. В мае 1571 г. партия Джеймса собрала т. н. «ползающий парламент», название которого произошло от того унизительного факта, что депутаты должны были пригнувшись пробираться на заседания ассамблеи в Канонгейте, близ Эдинбурга, подвергаемого пушечному обстрелу со стороны противников; в следующем месяце парламент собрала партия королевы^[84]. Хотя в регентство Моргана на протяжении 1573–1578 гг. удалось достичь определенной стабильности, его правление подвергалось критике за то, что он правил единолично, не проводя консультаций с представителями других политических сил. Окончание его регентства в 1578 г. было ознаменовано тем, что королевство вновь было ввергнуто во фракционное противостояние, в котором парламент использовался как основное средство борьбы.